Помню, только что я отнес бумаги в волкомбед и все как будто было на месте, как вдруг, в одно мгновенье базарная площадь изменилась. Как только я вышел из дверей комитета, то сразу увидел толпу людей, которая двигалась вслед за телегой, полной мешков ржи. Лошадь вел под уздцы сам председатель волостного комитета. Я узнал его потертую солдатскую фуражку и худощавое лицо с рыжей щетиной на подбородке. Это был неустрашимый человек, потерявший слух на войне и отпущенный в деревню, как выражались тогда, «по чистой». Он совершенно спокойно пробирался по площади, постоянно выкрикивая: «Сторонись, задавлю!» И, кажись, не замечал окружающего волнения или не придавал ему значения. Толпа все росла и росла. Все громче и громче выкрикивались жалобы:
— Таскает волк, а ежели потащат волка?..
— Не сносить ему головы на плечах, не сносить…
— Довольно кошке таскать из чашки.
Монашка со связкой цветных из шерстяной пряжи поясков на руке надрывалась, идя подле самого председателя:
— Божий гнев его постигнет! Вот увидите. Этого греха и змея не снесет! Мужики, что вы ртом глядите, — коли худ князь, так в грязь!
Ее выкрики подхватывались одобрительным гулом толпы. Сам хозяин конфискованного воза, по-видимому, перекупщик (простому мужику негде было взять такое количество хлеба), демонстративно то и дело тер рукавом свои красные глаза и, по мере возрастания толпы вокруг телеги, все громче всхлипывал. Наконец, председатель повернул телегу с дороги по направлению к волостному комбеду.
Хозяин, одетый в разодранную дубленую шубу без рукавов (иначе тогда и не выезжали спекулянты на базар), начал исступленно реветь и упал у телеги, чуть не попав под колесо. Председатель вынужден был остановить лошадь. Толпа моментально сдвинулась, накалившись до предела. Кто-то вскочил на воз с мешками и, протянув руку к волкомбеду, крикнул:
— Глядите, до чего мужика довели, своим добром он распоряжаться не волен! Вот он валяется под колесами, а его хлеб везут. Вон откуда идут наши притеснения!
Мгновенно вопль, и рев, и угроза, слившись вместе, пронеслись над базарной площадью. Густой частокол рук вырос над телегой. Я увидел, как частокол этот обступил председателя волкомбеда и закрыл его от моих глаз. На один миг фигура храброго комитетчика показалась над толпой, и я зажмурился. Дрожь проняла меня от головы до пяток. Когда я открыл глаза, то увидел только сомкнувшуюся толпу над тем местом, где уронили председателя. Хозяин воза уже сидел на мешках с хлебом и пробирался на место стоянки лошадей. Но толпа становилась все гуще, крики грознее, волнение заметнее, движения беспокойнее. На телеги то тут, то там поднимались какие-то люди, которые разжигали народ призывными речами. Кто видел мужицкую толпу в гневе, тот поймет, как это было страшно. Торговцы, кустари торопливо укладывали свои изделия на телеги. Проулки уже были запружены отъезжающими подводами. Рев детей, брань баб и соленые выкрики мужиков — все это сливалось в общий стон. Такие дела мирно не кончаются.
Сплошной лавиной двигался народ по середине базарной площади. Впереди шагала старая монашка с исступленными глазами и выкликала пророчества:
— Ныне вся исполнишаяся света, небо же и земля преисподняя…
За ней здоровенные бабы несли на плечах Агафьюшку, которая, возвышаясь над толпой, грозила в сторону волкомбеда:
— Полы не мыты… полы не мыты!.. Псы были… псы лакали…
Но бессвязные и бессмысленные ее лепетания тотчас же переводились на язык родных осин:
— Выходит, голова, комитетчикам — труба. Псы были, полы не мыты. Придет хозяин и вымоет, наведет порядок.
Целовали Агафьюшке грязные руки, прикладывались к разбитым ее башмакам. Прорицания и чудодейство Агафьюшки сегодня было явно подготовлено. За ней шла густая толпа, которая росла с каждой минутой.
— Будет, будет суматоха! Все сгорят, все сгорят! Псы залают! — кричала Агафьюшка. — Хозяин в доме будет… Чьи собаки лакали, чьи собаки брехали…
— Значит, вернется учредительное собрание, — говорили в толпе, — али царь.
— Царя нет, слышно, уехал в Англию…
— Две девочки остались… Кума сама видела. По городу их водили…
Подле ворот постоялого двора собрались крепкие хозяева. Отрубник Анисимов, владелец дубовой рощи, горячился, приветствуя манифестацию:
— Я пущу гольтепу на свой участок только мертвый. Они — пьяницы, свою землю пропили, а я ее кровью полил, удобрил потом, ночей не спал и куска не доедал… И чтоб я пустил на свой участок Ваську Медведчикова?.. Никогда, зарежь меня, не пущу…
Слушала его баронесса Жомини и улыбалась. Она приехала к брату из столицы, а у брата самому есть было нечего, и временно сожительствовала она со стариком — директором гимназии, который стоял рядом, в картузе с кокардой и в пенсне со шнурочком.
— Боже мой, — говорила баронесса, — и везде толпа законодательствует… Я ехала в грязном вагоне, — одна солдатня, как вши. Если бы можно было, я вылила бы на них кислоты. И никто громко не скажет об этой катастрофе. Музы молчат.
Юнкер, сын директора гимназии, отсиживающийся в глуши после провала столичного заговора, смешно одетый в папашин просторный костюм, ответил баронессе:
— Нам нужны воины, а не трибуны. И не поэты. Прелестны описания Мирабо подвигов американских офицеров, завоевавших арабов. Дюжине арабов бреют головы, закапывают их по шею в песок пустыни — и это под палящими лучами солнца — и поливают эти кочаны, чтобы они не так скоро полопались. Вот истинная забава аристократа…
Он оглянулся назад и успокоился. Рядом стояли женщины, торговки с базара. Одна держала чугун в руках, она торговала печенкой, грязная тряпка была повешена у нее через плечо.
— Батюшка верно сказал, — убеждала она подруг, — а вы не слушайте ораторов, какие-то там большевики, меньшевики, считайте их всех изменниками, германскими шпионами…
— Дура! — сказал проходящий половой, кудрявый и подвыпивший. — В других странах тоже революция была, и там вешали богатых на столбах…
— Я вот хозяину скажу, он тебе взгреет, — ответила торговка печенкой.
Половой исчез в толпе.
— В прежнее время такого безобразия не было, чтобы друг на дружку… вот так, в открытую, — сказал церковный староста, подойдя к женщинам. — В старое время недругу старики «худую беду» делали. На кого зол, пойдет да у него на дворе и удавится, чтобы суд на него навести. А ныне застрелить за ничто почитают…
Подошел инвалид с опущенным в карман шинели рукавом… Все около сразу смолкли.
— В игрушки играют бабы! — сказал он. — Старого не воротишь…
Окружающие вытянули сердитые лица.
— У народа память твердая. Господа-то над нами издевались. У нас был такой: как чуть что с бабами у него неполадки, — ну, всем морды бить. До время терпели. Один раз он бил… бил… да задержался малость. А в походе дело было. Кругом стреляли. Я как его — ахну!.. Так и сошел он за умершего в героях.
— Да у нас то же самое было в мастерской. Глубокий тыл, конечно, — сказал мастеровой в кожаном фартуке, с лицом, покрытым угольной пылью. — Вот хоть бы моего хозяина возьми. Того не скажи, того не сделай, все не так, все не по нему. Я у него раб без души. Он со мной хуже господа бога поступить может. Сунул мне в зубы трубкой, один раз кровь пролилась. Рот стал словно луженый. И всегда он по зубам тычет. Сейчас скулит — нет свободы. Это ему, конечно, хвост прижали, а нам — свобода.
— Свинаря замест царя вам поставим, и ему будете служить! — сказал Анисимов.
— Молчать! — приказал инвалид. — Никакой дисциплины в вас, толстопузых. Вот сейчас сам пойду, все налажу… Чего тут церемониться. Ахнуть раз-другой из винта — и все в кусты…
Инвалид был затерт в толпе, так и не выбрался на крыльцо.
— Беспременно задавили по дороге, — сказал староста церковный. — Больно шустр. Мужики забоятся задавить, а бабы не забоятся. Господи, успокой мою душу…
Народ заволновался, зашумел.
— Ага, ага, — послышалось, — само начальство на крыльцо вышло…
Начальник продотряда с волостной Чрезвычайной комиссией, горячась, вздумали разогнать собравшихся силой оружия. Они дали из винтовок залп по толпе от волсовета, разумеется, поверх голов. Толпа качнулась, шарахнулась, взревела и стеной полезла на стреляющих. Те растерялись, дрогнули и побежали в канцелярию волсовета. Народ лавиной потек по лестнице вслед за ними, и здание волсовета было охвачено кольцом разъяренной толпы. Вот показался в дверях председатель волсовета, без картуза, встрепанный. Его держали за руки, а вслед за ним вывели прочих и поставили всех на виду у народа. Человек в солдатской одежде, неизвестно откуда взявшийся, махая наганом, оттеснил от наших коммунистов толпу и стал что-то выкрикивать. Люди с трудом успокоились. Человек в солдатской одежде был белый прапорщик и брат мельника Хренова, того самого, который был арестован за организацию «дубовского похода». Прапорщик Хренов объявил, что волость перешла в руки Временного правительства, и тут же предложил избрать «комитет общественной безопасности». В комитет вошли Черняков, бывший урядник и еще кто-то.
— Симбирск уже в руках законного правительства, — объявил Хренов, — от Симбирска до нас рукой подать. Радуйтесь, хлеборобы, благополучному исходу. Надо встретить нашу власть достойнейшим образом. Создадим, братцы, охрану, выберем себе начальника вооруженных сил и будем держаться до прихода своих из Симбирска. Начальником крестьянской армии предлагается Иванов Иван, всеми любимый трудовик из деревни Суходола. Не так ли, братцы?
Одобрительные возгласы толпы были оратору ответом. Иванова Ивана действительно все знали и все любили. Он был кузнецом в староверской деревеньке — высоченный русый мужик, лет под сорок, страшной силищи и самого крайнего простодушия. Кузница его стояла при дороге, ведущей в город, и всем приходилось прибегать к помощи Ивана Иванова: наварить ли шину, подковать ли лошадь, отточить ли серп или косу. Всем он услужал, и каждый пил его квас и отдыхал у него под сенью густых ветел. Иван был честный человек, отличный работник, дело вел один, без наемной силы, и окрестные мужики уважали в нем трудового человека. Вот почему и был ответом Хренову одобрительный крик, когда объявили Ивана начальником крестьянской армии.