— Ну, а ты сам кто? Большевик?
— Нет, я беспартийный…
— А за кого голосовал в Учредительное собрание?
— Ни за кого. Я был нездоров, кашель смучал.
— Не врать, — вскричал прапорщик, заметно возбуждаясь, — иначе могилой будет тебе родная река.
— Я не вру, честное мое слово, — ответил спокойно шорник. — А что касается могилы, то все равно, где ей быть, — в воде или в земле.
Хренов взял себя в руки и обратился любезнее:
— Назови, братец мой, заправил вашего села из большевиков.
Шорник усмехнулся:
— Заправляют всем волком и волисполком. Такова структура.
— Это я без тебя знаю — структура! Назови имена… всех большевиков.
— Как же мне их перечислить, когда в большевиках ходят целые улицы?
— Не может быть! Ложь!
— Идите да спросите.
— Брось шутить… Шутки неуместны и могут тебе дорого обойтись. Как фамилия теперешнему секретарю волкома?
— Не то Комаров, не то Мухин, не то Жуков. Что-то такое из насекомых.
— Сколько красной гвардии в селе?
— Об этом нам не говорили. Это военная тайна, скрытая от обывателей.
— Знаешь про «суходольского царя», как прозывается сейчас вождь крестьян нашей округи?
— Нет, ваше благородие… знаю царя Николая, знаю отца его Александра, который хлестко водку пил, знаю того Александра, который обделил крестьян землей, а дальше путаюсь.
— О нашей армии слыхал?
— Не приходилось.
— Как же это так? Ведь целых шесть волостей восстали.
— Обычная история, ваше благородие, простите за дерзость. Восстанут, пошумят да и разбегутся. Я мужиков знаю. Наше село тоже бунтовало, а теперь тишь да гладь…
— Мне надоело, между прочим, с тобою перекоряться, братец! У нас просьба к тебе такая: передай красногвардейцам, которые засели в овраге с пулеметом, вот эту бумагу. Передай — и только. В ней обещается им жизнь, если они будут умны и сдадутся. Пускай только дадут три залпа из ружей — это будет знаком их согласия. Потом пусть тут же составят ружья в козлы на берегу и пришлют нам заложников. В противном случае они будут все повешены. Впрочем, в бумаге все это изложено. Другую передай в волком. В ней говорится то же самое. Каждому в селе, кто не станет нам сопротивляться, будет обещана жизнь, остальные погибнут. Все сожжем, коммунистов повесим всех до одного. Разговоры с ними у нас коротки. Обещаешь передать?
— Эту услугу я могу оказать. Не ручаюсь за результаты.
— За результаты мы сами ручаемся. Иди!
Шорник взял бумаги и направился к плоту. Вскоре прапорщик сидел под кустом и наблюдал шорника в бинокль. Он следил за ним, пытаясь уловить на лице его оттенки предательского выражения. В случае обнаружения их, три стрелка с наведенными винтовками за кустом должны были по знаку прапорщика «снять с плота» коварного шорника. Но шорник был серьезен и невозмутим. И как только вышел на берег, тут же направился в овраг и передал грамоту красногвардейцу. Потом он помахал с берега рукой прапорщику в знак того, что обещание сдержано. Прапорщик после этого отдал приказание «армии» готовиться к переправе. Но вот прошел час, прошло два, условленных залпов не последовало.
Провели опять ночь в лесу, еще более тревожную, потому что начальник штаба заставил треть всех людей отбывать караул, боясь внезапного нападения.
Утром в селе стояло такое же спокойствие. По-прежнему светило солнце, и опять вышли бабы на реку полоскать белье. В те же часы, как и вчера, гнали стадо по выгону в опустелое поле, и залпы не слышались, ружья в козлы не составлялись, красногвардейцы заложников не высылали. Тогда «армия» получила приказание отступить вниз по реке и обложить село с поля. Сказано — сделано.
В полдень мужики нашли брод, разделись догола и, неся рубахи и кафтаны над головой, перешли реку в том месте, где она была неглубока. Прапорщик тут же повел в наступление свою «армию». Она двинулась по жнивью, уже утоптанному стадами. Не доходя до оврага, «армия» полегла на поле и стала обстреливать село. Дубовка молчала, и прапорщик подвел «армию» к сельской околице. Стали перебегать поодиночке, но тут затрещал припрятанный в овраге пулемет, и передние смельчаки ринулись обратно. Особенно страшным показалось для них то, что живого неприятеля не было видно, а подойти к селу все-таки нельзя. Мужики ползли назад по полю, обрывая полы своих кафтанов и сдирая с коленок кожу. Напрасно начальник штаба стрелял в воздух, чтобы остановить их. Напрасно Черняков охрип от призывов, чтобы образумить их. Напрасно Иван Иванов остался позади и шел один, презирая опасность, чтобы вдохновить их, — люди уползали все дальше, оставляя вилы, лопаты и дробовики. Вскоре и пулемет умолк. Но люди все бежали, давя друг друга, хватая соседей за полы кафтанов, крича «караул». Прапорщик кинулся на лошади перехватить бегущих и спасти «армию», которая могла растеряться в ближайшем лесу. Но опасения его были напрасны. Не слыша позади пальбы и устав от бега, мужики пошли спокойнее. Отойдя километров восемь от Дубовки, «армия» остановилась на привал. Начальник оглядел ее и нашел, что добрая половина участников разбежалась. Вырыли окопы и стали ждать подкрепления из ближайших волостей, поднимать которые услал Хренов своих агитаторов.
А между тем разбежавшиеся по деревням участники этого похода разнесли по местам слух, что Дубовка неприступна и «Хренову голову свернут». Напуганные бабы отправились в стан за своими мужьями… Старосты — ставленники Хренова, стали самоустраняться. Наш Яков вылез из оврага и впервые показался на селе, в котором было безвластие. Онисим Крупнов объявил свою лояльность советской власти, памятуя, что покорной головы меч не сечет. Мы вступили в переговоры с комитетчиками соседних селений, и однажды в малиннике у Якова состоялось первое и единственное нелегальное собрание комитетчиков нашей волости. Было решено восстановить советскую власть немедленно и освободить всех арестованных коммунистов. Все благоприятствовало этому. Возвратившиеся мужики — сельские вояки — были рады тому, что вовремя унесли ноги. Бабы подняли крик, шум и послали общее проклятие «смутьянам», которые задумали на своих полях рыть окопы, «точно их в других местах мало». Я еще боялся возобновлять комитетскую канцелярию, но уж открыто ходил по селу с деловыми бумагами. И ко мне стали приходить жители сами за разрешением на размол зерна или за справкой для приобретения топлива. Так в тылу у белых опять водворилась советская власть. Волостной центр пока находился в руках брата Хренова. Упразднение его произошло тоже без всякого кровопролития. Белая власть к тому времени уже боялась заседать в волостной конторе. Контора была на замке, а старшина с подручными хоронился по укромным углам, боясь улицы и гласности. Члены волкома сидели в холодном амбаре. Их сторожили двое стариков, вооруженных дубинками. Прибывшие в волость ранним утром комитетчики нашли в селе Дымиловке только эту грозную стражу.
— Кого стережете, старцы божий? — спросил Яков, подъезжая к амбару.
— Коммунистов, батюшка.
— Нехорошо своего брата в амбарах томить. Выпустить придется.
— Ваша воля, батюшка. Наше дело подчиненное.
Убежавшие от Хренова мужики, которые когда-то была крикунами и смутьянами, от стыда теперь не казали глаз на улицу. Старшина Хренов убежал к брату, завидя на улице вооруженных людей. Освобожденные члены волсовета и волкома приступили к своим обязанностям. Прапорщик на другой день прислал в волость отряд для «укрощения строптивых». Но, завидя свои деревни, отрядники все, как один, разбежались по домам, откуда бабы их уже не выпускали на площадь. После этого волком вооружил надежных мужиков и отправил в тыл «кафтанной армии».
Начальником отряда был назначен Яков, которого знали все за храброго человека и испытанного солдата, воевавшего когда-то против японцев на сопках Маньчжурии. Небольшой этот отряд двинулся верхом на лошадях. Он выехал около полудни и уже в самый разгар жары приближался к позиции «кафтанной армии».
Стояла та ласковая пора осени, когда уже лист валится не от ветра, а сам собой, сперва тихо кружится в воздухе, осторожно припадает к земле и застревает между иссохшими былинками, став на черенок и отливаясь на солнце багрянцем; когда жниво утоптано стадами и на полях везде кривые дорожки, со следами овечьих копытцев; когда небо сине, даль ясна, леса тихи; когда светит солнце, но нет жары, есть река, а не выкупаешься; в лесу еще пахнет грибом, а грибы все пропали; сады оголены, и за плетнем одна только рдеет красавица рябина.
Вот такой осенью ехали наши комитетчики к Дубовке, и близ того места, где, по их мнению, должны были находиться окопы, в которых засела «армия» Ивана Иванова, они вдруг увидели сбегающих с холма в долину мужиков. Мужики бежали вразброд, хотя не было слышно ни одного выстрела.
— Давайте, братцы, засядемте здесь, в роще, да подождем их, — сказал Яков, — посмотрим, кто это такие и как нам их встретить.
Так и сделали. Спрятали коней в частом березняке, а сами стали настороже, разглядывая — кто с дерева, кто с дороги, кто из-за куста — приближающихся мужиков. Вскоре они узнали знакомцев своих. Ба! Это и был отряд дымиловской «армии», может быть даже самый последний. Но что за вид был у этого отряда! Кто имел кафтан, тот его бросил и трусил налегке, кто был с вилами, тот их оставил. Редко у кого виден дробовик или обрез за поясом. Потом наши различили и огромную фигуру Ивана, двигающегося в центре толпы. Он был окружен «штабными» из белых офицеров. Недоумение комитетчиков было огромное. Они никак не могли догадаться, что бы это могло значить. Не то «армия» ринулась завоевывать тыл и опять восстанавливать старшину, не то она бежит от врага, не то идет встречать комбедовский отряд, воспользовавшись донесением своих соглядатаев из Дымилова.
«Что бы то ни было, — решили комитетчики, — а нам деваться некуда. Надо перерезать им дорогу и захватить их в плен».
Большинство склонялось к той мысли, что-де начинается опять поход Хренова на свою волость для новой мобилизации людей по борьбе с Советами.