После того с отчетом выступил председатель волкомбеда:
— Организация комитетов бедноты у нас, вы помните, началась в июле по волости и, надо сказать, в некоторых местах проходила с громадным успехом. Только и слышно было: «У нас все бедняки, нам комитет не нужен». А в некоторых местах, где беднота активно пошевеливалась, комбеды создались очень рано, можно сказать, раньше самого декрета о комитетах, они имели тогда название «голодных комитетов», то есть бедняцких организаций по изысканию себе хлеба. Вот штука, вот хитрость: сама жизнь нам диктовала форму власти. В общем, признаемся, мы с комитетами в волости немного запоздали, потому что в некоторых местах комбеды начали организовываться только в сентябре. Теперь расскажу вам структуру волкомбедов. Волостной комитет бедноты состоит у нас теперь из восьми лиц. Вот кто они такие: председатель, заместитель председателя, секретарь, три члена, двое писцов. Разделяется он на три отдела: внутренний, продовольственный и по борьбе с контрреволюцией. Внутренний и продовольственный работают сообща, а отдел по борьбе с гидрой работает совместно с волостным комиссариатом по борьбе с контрреволюцией. Работа, братцы, очень тяжелая у них. Сами по себе знаете, ребята не знают ни сна, ни покоя, оберегают день и ночь нашу власть. Разъезжают они по волости, отбирают оружие, которым враги разят нас в спину, составляют протоколы, ловят спекулянтов, которых завелось, как блох в тулупе, арестовывают вредных элементов и препровождают их в уездную Чрезвычайную комиссию. Одним словом, работы по горло. Ни сон, ни еда на ум нейдут. Но ребята и не жалуются, знают, что лес сечь — не жалеть плеч. Продовольственный отдел пока не все взял на учет, хотя это и входит в его задачу. У нас в волости производится реквизиция очень вяло, излишки не все выявлены; это, братцы, не фасон. Кулак, как барсук, прячет добро в землю, саботаж целиком не сломлен, спекулянтов — пруд пруди, шептунов, сплетников, паникеров — до лешей матери. Гляди в оба, ребята, время упустишь — не догонишь! Понатужься, ребята: по окончании реквизиции удовлетворим всю бедноту волости годовой нормой, а весь излишек немедленно отправим на ссыпные пункты. Пока удачно сдали государству скотину, сено, солому. Вот с хлебом, прямо скажу вам, чертовски плохо. Вы здесь собрались, чтобы рассказать о наших делах, так вот теперь слово вам, а я буду слушать.
Товарищ Осьмаков:
— Я собрал сход и сказал: «Мужики, хлеб следует учесть, описать, стало быть, чин-чином». Кулаки — плотный народ, на меня набросились волками, кричат: «Ты, лоскутник, разделил нас на кулаков, на бедняков, чтобы легче было грабить и сделаться диктатором на селе», — и стали требовать, окружив меня, отчет, куда я девал хлеб, скот и фураж. Но я — тоже обожженный кирпич. Я сказал, что все отправлено в доблестную армию. Тогда один из них сбил рукой с меня фуражку, крикнул: «Врешь, большевистское рыло, продал да прокутил с бабами».
Члены комбеда выручили меня, и я кое-как вырвался. Но вскоре узнал, что в село должна прибыть подвода с самогоном для спаивания молодежи. «Ох, — думаю, — попал, как сом в вершу, будет резня, потечет наша кровушка». Явно готовились к восстанию, кое-кто уже наспиртуозился. Кроме того, вызнал я, что они везли и оружие: старые дробовики и охотничьи одностволки. «Ну, — говорю сам себе, — товарищ Осьмаков, надо их обезоружить» — и стал ждать со своими товарищами эти подводы в проулке. Кругом — глаз выколи, тьма-тьмущая. И вот, в полуночь помчались две подводы мимо нас, как вихорь; тут мы принялись стрелять в воздух и взывать: «Эй, остановитесь! Застрелим на месте!» Они остановились и спешно стали сбрасывать самогон в крапиву. Все были пьяны в стельку, сильно матерились, ругали комитетчиков и обещали им «пересчитать ребра, скулы своротить» и все в таком роде. Надо было их арестовать, а как это сделаешь, когда они при наганах. Я велел им идти в избу, но они отказались. Говорят: «Будь доволен, что отдали самогон. А приставать станешь, так отправим тебя в Могилевскую губернию, Мордасовского уезда, на Зубцов погост». Люди эти были мне незнакомы, ввязываться в ссору с ними было опасно. Они повернули назад, свистнули и поехали с песней, ругая большевиков и хваля эсеров. Только что я успел войти к себе в избу, как вослед за мной кто-то пошел по сенцам, грохоча и разговаривая. Дверь отворилась, и вошли эти самые молодцы: «Желанный гость зова не ждет, — вскричали они и стали посередине пола. — Ну, хозяин, рад, не рад, а говори: «Милости просим». Жена устилала постель, она вскрикнула при их ужасающем виде и убежала к печи, а ребятишки завыли и бросились вслед за ней. «Отдай нам самогон, иначе череп твой расколем надвое», — сказали они и подняли надо мной наган. «Самогон вы сбросили в крапиву, — ответил я, — идите и ищите сами». «Нет, ты сам неси». Я понял, конечно, что они хотят меня выманить из избы и прикончить в темном месте. Идти я наотрез отказался. Тогда один из них ударил меня наганом в голову. Тут я упал, и остального ничего сам не помню. Рассказывали потом, что жена выбежала на улицу и стала кричать: «Караул!» Тогда молодцы убрались из избы. В это время я очнулся, схватил винтовку и побежал за ними. Но как только я выбежал на зады, выстрелил им вослед, то сзади из сада тоже начали стрелять в меня мои супостаты. Я понял, что если я теперь побегу в открытое поле, мне — капут. Я метнулся по гумнам искать пристанища. Наконец я забрался в большой омет соломы. Стрельба вскоре прекратилась. Я слышал, как они искали меня за овинами, разрывали ометы, стреляли в них, ругались и спорили, прошли мимо моего омета, два раза в него выстрелив, но, к счастью, не задов меня. Я сидел там, задыхался, но не шевелился. Но в это время, пока я там сидел, пьяницы пришли к моей жене, избили ее в кровь при детях, выколотили окна моей хаты, прикарманили государственные деньги вместе с сумкой, которые я приготовил отнести в волость, скомкали и забрали женины сарафаны. «Жулики! Грабители! Самозванцы! — кричали они всю ночь на улице, имея в виду комитетчиков. — Мы вас в бараний рог согнем… свяжем по ноге и пустим по полой воде». На другой день волостная наша чека обезоружила село, нашла в нем бомбы и обрезы, а вредных мятежников отправила в город. Теперь стало легче работать. Хлеба пока доставили пятьсот пудов на ссыпной пункт. Сам знаю, что по нашему селу это мало, очень мало, но стараюсь. Вчера сдал еще хороших овчин семь штук.
Председатель:
— Все вы слышали об ужасной гибели председателя комбеда, товарища Лутошкина, который был предшественником Осьмакова. Во время сельского собрания враги потушили лампу и задушили его под столом. Напоминаю об этом в связи с тем, что говорил товарищ Осьмаков, и предлагаю почтить память вставанием. (Все встают, обнажают головы). Товарищ Лутошкин проводил классовую политику в деревне, и вот церковный староста да кулаки подкупили хулиганов, которые привязали мертвое тело нашего товарища к хвосту кобылы и пустили его по дороге с плакатом: «Всех вас это ждет». (Все садятся вслед за председателем). Слово предоставляется товарищу Ерофееву из Хмельной Поляны.
Ерофеев:
— Ночью влезли кулаки в хату, где была наша канцелярия, над бумагами вдоволь поглумились, потом их выбросили, втоптали в грязь или раскидали по селу. Крышу с избы нашей сорвали и солому развеяли по ветру. А четыре стены разобрали и на околицу свезли, а там подожгли. И когда мы выбежали, то наша канцелярия догорала, а на месте ее осталась куча головешек. Предатели и разбойники! Вот только одно про них и скажешь. Не дают они нам ходу, пугают чехом и французом, говорят: «Когда эсер опять вернется, так будем на комитетчиках воду возить, а мясо их на сковороде жарить». Товарищи, неужели это время придет? Неужели мы все потерпим? Гады, гады! Смерть! Смерть вам обязательная. В это верим и с этим умрем. Я кончил.
Тавлинкин:
— В нашем сельсовете — явные саботажники. Бедняки должны дружнее взяться за работу. Сам председатель Совета перед нами куражится, выходит на улицу и с кулаками гуторит, и нам не подчиняется: «Я вас выше, — говорит, — вы только комитет, да из нескольких лиц, вы сами себя выбирали, а я — Совет, и у меня власть надо всем сельским миром. И выбран я целым селом. Идите вы ко всем чертям!» А члены комитета, прямо скажу, робеют. (Возглас в зале: «Деды наши робели, а мы не должны робеть». Другой возглас: «Наступай смело. А за саботаж арестовывай»). Теперь скажу о комиссаре милиции два слова: пусть не отпускает арестованных кулаков. Вернется он, толстопуз, из волости и опять за свое, а массы говорят: «Кляни комитетчиков, ругай их в хвост и в гриву, все равно за это ничего не будет».
Председатель:
— К сожалению, надо признаться, что еще до сих пор нормальные отношения между комитетами и сельсоветами не налажены. Как общее правило, в нашей волости между ними вражда. Это вызвано подозрительным составом сельсоветов, на что и следует обратить волсовету внимание. Слово предоставляется товарищу Дурылину из села Дымилова.
Дурылин:
— Из-за недостатка семян много у нас в этом году не засеяно земли. Мельницы на учет не взяты, сенокосы разделены подушно, а значит, неправильно, перепись урожая не производится, на почве раздела земель происходят кошмарные явления: друг дружку режут, поджигают, каждый день в улице мордобой, сладу с ними нету. Хлеб с экономических земель расхищен еще снопами, и кто виноват, неизвестно. Совет, состоящий из кулаков, совершенно бездействует. И хотя я считаюсь председателем комбеда, но никто меня не слушает, а члены ко мне не ходят, боятся кулаков, говоря: «Они головы нам сломят». Товарищи, чистая беда, помогите.
Председатель:
— Странно говорит товарищ: «помогите». Если вы ртом глядите, а не глазами да кулаков боитесь, в норы забились да сидите сложа руки, — кто вам поможет? Вы, как слепые, по пряслу бродите. Смешно слышать: «Члены боятся к председателю идти, как бы кулак не заметил». Может быть, вам даже стыдно, что вы комитет создали, может быть, вы стесняетесь? Кулаку это не нравится, видишь ли… Тогда, товарищи, вам надо свадьбы делать, хоровод на улицах водить, а не общественным делом заниматься. Вы что ногайская лошадь у колоды: сама своего сена боится. (Оживление, сдержа