нный смех в зале.)
Вопрос к председателю:
— Что делать с теми из горожан, которые приносят на себе товар в деревню в обмен на хлеб: чай, сахар, керосин, сапоги, мыло, хомуты, тряпки?
Ответ:
— Я думаю, что до сих пор было у нас послабление. Глядели мы на это сквозь пальцы, ловили ртом галок. Теперь надо все это конфисковать.
Вопрос:
— У нас реквизируют хлеб по пять рублей за пуд, а сапоги в городе мы покупаем за двести рублей. И заработать крестьянину негде. Неужели это положение можно считать нормальным?
Ответ:
— Это положение, разумеется, ненормальное и временное. Надо знать, что виной всему разруха, а причина разрухи — капитал… С вопросами кончили, товарищи! А сейчас кто хочет говорить? Товарищ Долгополов? Пожалуйста, товарищ Долгополов.
Долгополов из села Кужутки:
— У нас в селе одни бедняки, а буржуев нет. (Возгласы: «Ловко! Неужели?») Но обязательно велят находить буржуев и расслоять. У нас приговор есть, принятый сходкой, что расслоять нас не надо, мы все одинаковы. (Гневные выкрики: «Лишить его слова, в Кужутках все подкулачники!» Председатель: «Пускай говорит». Долгополову: «У вас — чистый рай, даже ругнуть некого»). Ругать надо, ежели человек, к примеру, вреден, но когда всех крестьян-тружеников называют кулаками и мироедами, я страшно возмущаюсь. (Смех в зале.) Почему крестьян называют кулаками? А все потому, что они любят и ценят свое добро, которое нажито собственным трудом. У нас выкачивают хлеб по пять рублей, а сапоги стоят двести рублей. И приходится покупать, босым не станешь ходить. А заработать крестьянину негде. (Разговор в зале: «Из какого он села?» — «Кужутский». — «Ну, так там действительно все одинаковы, все толстосумы».) Граждане, вы мне не даете говорить. (Председатель: «Говори, говори!») Нет, ладно, я кончу. Как бы беды не нажить.
Председатель:
— Я думаю, что к товарищу в село надо будет направить рабочий отряд, он там пощупает. (Хлопают в ладоши в зале и кричат: «Вот именно!») Слово предоставляется заведующему волостным отделом народного образования товарищу Козыреву.
Козырев стоит, ждет, когда стихнут, начинает тихо, спокойно и кончает громко, с пафосом:
Товарищ, верь, взойдет она,
Заря пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
Россия встала ото сна. Я хочу обратить ваше всеобщее внимание, дорогие товарищи, на великое дело народного образования. Все трудовое население страны, во что бы то ни стало, должно быть образованным и высокообразованным. Пускай мальчики, окончив сельскую школу, без экзамена идут все дальше и дальше и так — до самого высшего учебного заведения или до Академии наук включительно. Пускай все учатся, все читают и все сочиняют, чтобы заблестевшее на небе солнце свободы не померкло во тьме невежества.
Сейте разумное, доброе, вечное,
Сейте, спасибо вам скажет сердечное
Русский народ.
Но, товарищи, надо прямо сказать: учителя сидят голодные, без свету, без дров, и многие комитеты бедноты плюют на их нужды. Один учитель, двадцать лет подвизающийся на ниве народного просвещения, вчера принес мне кусок хлеба, выпеченный из отрубей, из осиновой коры и жмыха. Товарищи, он был испечен утром, а вечером руби его топором — и топор об него иступишь. Для содержания школ, этого рассадника света, надо взять контрибуцию с деревенской буржуазии, — ее дети в школах тоже учатся, тоже пользуются светом знания. Да, товарищи, беднота должна подняться вверх, а ее место — заступить кулаки, они упадут вниз. И тогда восторжествует человеческий разум, пролетарский светильник разума воссияет над миром, и тогда наступит рай и братство во всей вселенной.
Верьте, братцы, погибнет Ваал,
И вернется на землю любовь!..
(Аплодисменты!)
Председатель:
— Товарищи, вопросы культуры вообще и культуры быта иногда забываются вами, а это неправильно. От некультурности рождается хулиганство на селе и даже бандитизм. С молодежью надо работать, иначе силы расходуются не по назначению. Кстати скажу, культурные имения, где есть породистый скот: коровы, овцы, свиньи, хороший дом — все взять на учет, а не расхищать. Книги из помещичьих библиотек заберите и читайте сами. Картины или там иностранные книги отправьте лучше в город. Сады возьмите на учет, пользуйтесь, но деревья не ломайте. Пчеловодство тоже не оставляйте без надзора, только ульи не делите, как это сделали в некоторых местах: всем роздали по улью, пчелы вымерли, а ульи пошли на дрова. Слово Чиркина.
Чиркин:
— Да вот, к примеру сказать, у нас сын кулака, дезертир, не дает всему селу покою: ворует у соседей овец и куриц, жарит их в лесу с приятелями, отбирает на большой дороге у баб яйца, воблу и деньги, останавливает подводы и недавно ограбил почтальона. И ничего не смогу поделать, чистый разбойник, да еще грозится: я всех комитетчиков в волости выведу. (Председатель: «К вам давно наша чека собирается»). Вот бы хорошо-то. Уж как настрахались-то мы! И, кроме того, прошу оказать мне помощь, потому что мужики меня не слушаются, а сельсовет с ними заодно. Весь красный лес государственного значения сведут, хотя и без нужды. Везут и день и ночь. «Все теперь народное, говорят, — нечего стесняться. Раз мы хлеб даем государству, то вправе и государственный лес себе взять. Квиты».
Слово берет председатель комитета бедноты села Тихие Овраги товарищ Ошкуров. Ошкуров:
— Село наше резко расслоено. Много бедноты. Есть и кулаки. Мельники, торговцы, спекулянты. Наш мужик хитер и изворотлив. Близко станция, в город на заработки уходит от малоземелья, там кое-что узнает, на ус мотает. Сейчас у нас все спекулируют, кто имеет возможность. Но комитет как будто прочен, друг за дружку стоим горой, у бедноты настроение боевое, хорошее. В сельсовете сидит фрукт, но и то хорошо, что он мне не мешает. Беднота наша хлебом обеспечена не в полной мере. Волкомбед запретил распоряжаться нам на местах экономическим хлебом, а штрафами, да контрибуциями, да подачками с мельниц немногих прокормишь. Весь помещичий хлеб сдали государству. В этом мы преуспели. Зато упустили время учета урожая. Зажиточные, ссылаясь на погоду, оттягивали время молотьбы, а тайком в банях обмолачивали снопы и утаивали цифру обмолота. Кулаки у нас шелковые. Держу я их в ежовых рукавицах, не в пример прочим. Имею я с ними и связь чисто корреспондентскую. Они систематически угрожают мне в анонимных письмах и петлей, и кнутом, и топором, но этой корреспонденции я не боюсь. Конечно, как и везде, они вредят нам. Сожгли экономическую солому. Гады еще шипят. Во время мобилизации лошадей попортили их, сопротивлялись. Кто-то пустил слух, что лошадей угонят в Германию. Все мельницы у нас взяты на учет. У попа отобрана упряжь. Роздана бедноте кулацкая говядина. Беднота удовлетворена пока жильем, топливом и нормой хлеба. Больше сказать нечего. Пусть скажет Гнедой, он мне сосед, как у него дело идет.
Гнедой:
— Я не прочь сказать, как у меня дело идет. Урожай учли в копнах и подсчитали, что умолот шесть пудов с копны. Зерно взвешивалось тотчас же после обмолота. Норма крестьянам по пуду в месяц на душу, потом попам и учителям по тридцати фунтов, потому что эти люди легкие. Мой помощник увез с тока телегу ржи и скрылся. Говорят, он пьянствует со вдовами где-то около города. Из города ходят много нищих и ребятишек, они ревут, и, глядя на них, бабы наши тоже ревут, но помочь ничем не могут. Население очень и очень тоскует и тревожится. Кулаков у нас не очень много, но много крестьян, жадных до керенок. Они жалуются на недостаток соли, железа, керосина, на невыдачу пайков красноармейкам. Рабочие Нижнего вымели немало мусора из своего города. Товарищи, он к нам поплыл, потому что село наше на большой дороге. Помещики, жандармы, урядники, городовые, переодетые в штатское, или в солдатские шинели, или в мужицкие кафтаны, под голодающих крестьян из неурожайных губерний, проходят через село и мутят народ. Но приглядитесь к ним или перекиньтесь с ними словами, — и сразу видна сова по полету. Это — чистая беда, товарищи, сколько их шляется по нашей раздольной большой дороге. А монашек и того больше, — как комаров в летнюю пору. У нас под боком три монастыря, монашек этих да монахов, как цветник, слава тебе господи. Осиные их гнезда поразорили, так теперь они разлетелись в разные стороны. Ну, сидели бы в норах, как тараканы, ну, гнусили бы псалмы себе под нос, нет, они ехидно вредят нам, как умеют. На вид они кроткие, как ягнята, но по подлости — матерые волки. Шепчут мужикам ласковые речи про нашего брата и слово «товарищ» произносят с какой-то подлой усмешечкой. Недавно у нас поселилась якобы портниха, девкам платья все шила. И то дело. Я велел ей дров привезти и нашел мастера, чтобы вычистить машину. Только слышу-послышу, бабы говорят: «Коммунисты — это все больше из шантрапы, образованные страны этого потерпеть не могут». — «Это, — говорю, — откуда вы узнали про образованные страны? Разве много вы путешествовали? Два раза были в кузнице да один раз на мельнице». — «А это, — говорят, — есть такие люди, которые про всякие страны читали и сами французские слова умеют выговаривать». Французские? Взяло меня зло, сделал я обыск у мадамы, — и этих самых золотых колец, сережек, всякой всячины по бабьей части выгреб у нее видимо-невидимо. И что же: «портниха» эта оказалась буржуйкой из города, женой трактирщика Сметанкина, а приехала спасать свое добро в деревню под видом: «ах ты, бедная, бедная швейка».
Председатель:
— Скорее надо создавать бедноте коллективное хозяйство, которое лучше всего разрешит и продовольственный вопрос и попутно уничтожит все зло в деревне: спекуляцию хлебом, мошенничество, продажу самогона и питье его, хулиганство, бандитизм, нищету, голод, бескультурье…
Аношечкин (прерывая председателя):
— Вот это самое бескультурье и есть главная загвоздка. Мы считаемся хорошим комитетом, но дело иногда из рук валится: ни одного в комитете грамотного. Получим какую-нибудь бумажку и понять не можем, что к чему. Чужим не доверяем, а свои в этом слепы. Брать грамотного подкулачника к себе в компанию не хотим — все карты наши спутает. И поэтому просим волкомбед прислать к нам грамотного комитетчика из другого селения. Мы его прокормим, обуем и оденем. Вообще у нас большая нужда в грамотеях, потому что нутром мы чуем, куда идти, а насчет газет или сказать что-нибудь о политике — люди вовсе никудышны.