Когда Яков особенно волновался, он под нос пел. Он никогда и ничего не пел, кроме одной песни: «Измученный, истерзанный наш брат мастеровой… Идет, как тень загробная, с работы трудовой…» Он ходил и пел и немного успокоился. Успокоился и сказал:
— Поклонимся старой матушке России. До свиданья, родная! Ау! Будет тебе хозяином Егорка Ярунин… Сеня, приготовься, Онисим Крупнов идет. Коли этого не сломим, все упрутся, как один, держись, Сеня. Таких хитрецов еще свет не видал, — говорит он, пряча руки в рукава и усаживаясь в угол на излюбленное место.
Вскоре входит в канцелярию дородный, круглый, в дубленом полушубке и с клюкою в руке Онисим Крупнов. Он не крестится, он трет руки и греет их у печки, приветливо улыбается, ласково здоровается и говорит, садясь рядом со мною у письменного стола:
— Ну-с, Яша, твое дело — говорить, мое дело — слушать.
— Онисим, не томи. Давай деньги, и дело с концом. Тебе все известно.
— Разве я пророк? Нет, вы разъясните. Может быть, закон покажете да параграф закона, ко мне относящийся. Если наша власть самая справедливая, то у нее ничего в ожесточение народа не делается… Это не при царе, когда был прижим, самодурство, каторга и ссылка… Не верю, чтобы с меня вы налог захотели сорвать…
— Нет, это верно. Сень, покажи постановление комбеда.
— Цыц, мальчик! Вы постановить можете, что угодно. Мне надо высокую санкцию.
— Сеня, покажи отношение волкомбеда.
— Волкомбед мне тоже не авторитет. В волости сидят такие же законники, как вы — ни аза в глаза. И как они могут знать, что у меня в кармане лежит? Ты мне дай закон ваших московских правителей…
— Вот! — тычу я пальцем в то место, где волкомбед ссылается на постановление ВЦИК. — Тут и число и номер, все как следует.
— Гм… постановили… в Москве находятся, а знают, что в Тихом Овраге живет Онисим и из поля зрения его не выпускают… Значит, мужицкий запах их тревожит. Выложь — и никаких гвоздей. А где деньги люди будут брать, ВЦИК не указывает?
— Онисим! Давай деньги, иначе плохо будет. Уверяю тебя. И дискуссия тут бесполезна. Парижская коммуна один раз допустила ошибку — не растрясла богачей, кровью за это поплатилась. Мы вновь ошибку не допустим. Мы вас острижем под корень. Корень побеги даст, и побеги острижем…
— Шутки шутишь, Яшка. Не дам. Были деньги да сплыли. Какие нынче деньги у крестьян? Все повытрясено, все на мужике едут — на войну давай, город корми, бедноту содержи, учителям плати, Советам отчисляй, в волость неси, а своей семье погоди… Ты говоришь — острижем под корень? Стриги, да знай же меру. Острижешь так, что и расти не будет…
— А ты подумай лучше…
— Э, дорогой… Ночи длинные, керосину нет, подушки вы у меня отобрали, поневоле лежишь на сапоге, умираешь от безделья и думаешь целые ночи напролет… Только думы не очень веселые… Сейчас все только тем и заняты, что думают, работать некому. (Усмехается). Иду я вечером и своего бывшего батрака встречаю… Он у вас в активистах ходит, старик Цепилов. «Что ж ты, говорю, батрак, а без должности. Сейчас, говорю, кто нищ да убог, тот и возвышен». — «А и правильно, говорит, какую бы мне, Онисим Лукич, должность подыскать по моим способностям и силам?» — «А вот, говорю, министром бы земледелия. Говорят, министр в земельных делах только напутал. Ведь ты же знаешь земледелие лучше его. Сорок лет в батраках. Кому, как не тебе… земледелием заправлять». А он: «Сказал тоже, вошь те заешь. Больно высоко — министром. Я думал в кооперацию, к съестному поближе. А нынче в министры-то сколько нашего брата метит… счету нет…»
Он хохочет и смотрит на Якова.
— Пошли за гумны. Показал я ему пустующие земли — шаром покати; тут, бывало, ометов — как гороху на блюде. «Раньше, говорит, богаче, хозяин, жили… бывало, пойдешь за гумны, малины сколько… черемухи… Малину из лесу возами возили… а сейчас и ветки скормили скоту». — «Так ты, говорю ему, разводи сады — земля теперь у тебя есть — и вози возами малину…» — «Так ведь это, говорит, насадить, развести еще надо, а то само росло». Ну — хозяева страны! Ну — распорядители! Ну — государственные умы! Только бы взять готовенькое… Сколько с меня контрибуции-то?
— Одна тысяча.
— Почему не две, Яша?
— Остальное тебе про запас оставили… Чтобы от корня побеги были…
— Забавно… Сидеть в канцелярии и в чужом кармане деньги считать… Это похлеще того, что мне батрак ответил… Ну, а как ты думаешь, сколько у меня денег?
— Не знаю.
— Не зная, как же ты постановляешь, сколько с меня взять? А если у меня их нет?
— Нет, так найдешь.
— А если источники, где находил, пересохли?..
— Вещи продашь.
— А если и вещей нету?
— Брось комедию ломать, Онисим. Балаган тебе здесь или штаб бедняцкого класса?
— Штаб, это точно. Одни указы и приказы…
Онисим смолкает и озабоченно ходит по канцелярии, рассматривает плакаты на стене. В том числе плакаты, призывающие дезертиров к борьбе с чехословаками стихами знаменитого губернского поэта Дяди Макара:
Вы не прячьтесь, дезертиры,
По канавам у села,
У Керзона ветка мира,
Как дубина, тяжела…
Читает лозунги, выписки из протоколов, приклеенные хлебным мякишем к стенкам шкафа: «Так как касса комбеда пришла в запустение и надо ставить на должную высоту народное образование, то облагаем местным налогом деревенскую буржуазию… ужасное положение сельских учительниц… нечем топить школу…» Наш молодежный плакат — против поцелуев, галстуков и танцев, начинающийся словами: «Танцы есть буржуазное трение полов…» И указы, указы по стенам, переписанные моей рукой и обсиженные мухами: указ о привлечении за взятки, за фабрикацию командировочных удостоверений, за укрывательство дезертиров, за спекуляцию нормированными продуктами, за изготовление самогонки, за хищение и продажу государственного имущества, за незаконное получение продовольственных карточек… Лозунги против капитализма, частной собственности…
— Интересный вы народ… Уничтожаете собственность и жалуетесь, что цены на нее дорожают. Боретесь с вольной торговлей и обижаетесь, что на базарах всего товару — рыжиков три кадки да пара лаптей… моченые яблоки, два стручка перцу… Поверьте моему слову — призывать нас будете хозяйство подымать и давать медали. Право собственности, Яша, в самой природе человека. Дети, слышь ты, спорят из-за игрушек и даже, видал, дерутся. Даже теленок, если бы не мычал, а говорил, то сказал бы, что он частный собственник. Чего в таком случае говорить про нашего брата…
Он говорит долго, обстоятельно, он убежден в крахе нашей экономической системы так же твердо, как в том, что сам он смертен. Он рассказывает набившие оскомину местные нелепые истории, которые повторялись каждый день, про то, например, как в волости во время мятежа разбили аптеку, выпили спирт и все решительно лекарства… Как он усовещал народ: «Зачем лекарство тебе… Придет ваша мать завтра или сестра, а ей лекарства нету…»
— Ну, немножко одумался народ. И что же? Только мы отошли, толпа вбежала в магазин писчебумажных принадлежностей, схватили бутылки с чернилами, отбили горлышко и стали пить. Ко мне подбежал интеллигент, учитель гимназии: «Что вы смотрите на эту разнузданную стихию? Это же варвары! Настоящие вы все индейцы Северной Америки!..» А я ему говорю: «Ах, индейцы?! А не ты ли первый красной тряпкой махал и пел «Отречемся от старого мира…» Вот теперь целуйся с новым миром вволю».
Молчим.
— Тут нужен пулемет. А он хочет речами пьяных людей остановить… И верно говорят — гнилая интеллигенция… И сколько развелось теперь этой интеллигенции… генералов без армий! Министров без портфелей! Куда их девать? Хлеб сеять скоро будет некому…
Яков слушает его, закрыв глаза.
— И все говорят и все думают — слово всесильно: рече и бысть. Как бы не так. Он говорит, а глядь — сцапал сундук с деньгами… И сколько я слышал хороших слов от плохих людей, тому поверить трудно. Вот и тебе не верю, Яшка, поэтому…
Яков теряет самообладание:
— Кругом враги, кругом саботажники! Привезли мыло в кооперативную лавку — оно уплыло на базар. На базар придешь — торгуют не на площадях открыто, а на постоялых дворах. А кто закупает товары? Для каких целей? Неизвестно. Днем на дорогах пусто. А наступит ночь — одна подвода за другой, обоз за обозом. Чьи? Куда? Откуда? Зачем? Неизвестно. Посмотришь на волость и там подлецы окопались. Лошадей для армии набирают, освобождают лучших за взятки. И все, кого мы арестовывали ночью на дорогах, все решительно имеют на руках форменные документы с печатями высоких советских органов. Справься там, так об этих людях даже не слыхивали. А ты говоришь, наша диктатура жестока! Мягка наша диктатура! Не хватает миллиона пролетарских глаз. Враги, как клопы в щелях. Глядишь, дело мелкое, скажем — мельница наша… Поставить туда некого. Квитанции не раздают, учета нет, плату берут себе, с бабами балуются, пьянствуют… Вчера прогнал засыпку и мельника — застал за самогонным аппаратом. Ты послушай, что делается в сельсовете. Иван Кузьмич помогать инвалидам отказывается; раз приехал с фронта, значит, привез всего. Нашего солдата за вора считают. Рассуждение явно обывательское. А ведь это советский орган на селе… А в лесничествах? Мужики просят лесу и открыто везут взятку. Не подмажешь — не поедешь. А тьмы сколько кругом? Вот Сенька говорит, еще в волости объявился святой источник. Целебным ручейком назвали воду, которая течет от ветеринарной больницы… Стоки нечистот после скотской больницы в целебный курорт превратили…
Это Крупнова только забавляет.
— У меня внучонок сказку читал. Елочке хотелось быть большой. Ей было стыдно, что она маленькая, она считала за счастье быть взрослой. А когда выросла, она увидела, что каждую зиму большие елки подрубаются. И она уже не жила, а только дрожала от страха, что ее вот-вот подрубят… Власти захотели, власть захватили, а когда захватили, то сна лишились…
Яков вскакивает из угла как умалишенный и кричит запальчиво: