— Ты арестован! И до тех пор, пока не принесут контрибуцию за тебя, ты не выйдешь отсюда!..
Он распалился, дошел до точки кипения; теперь его не унять:
— И пришло время буржуазии расплачиваться! И пришло время укреплять нам свою власть… Гады все только критикуют… Гады не только надсмехаются… Гады еще не вывелись… Наоборот, распоясались… Гады еще сопротивляются… Гады еще шипят…
— Забавно и потешно, — говорит Крупнов, — стало быть, и будем так вот вместе день коротать, ночь не спать, ждать у моря погоды… Ваша тактика — брать человека на измор, придя за его добреньким… Узнаю сову по полету… Это — тоже капитализм навыворот. Одного труженика эксплуатируют пять тунеядцев…
— Ферапонт, — приказывает Яков спокойным голосом, — собирай скорее сюда весь наш актив…
Мы ждем около часа, пока канцелярия наполняется нашим активом. Уже Яков и Онисим не ссорятся, они мирно беседуют. Они одногодки, друзья по детству.
— Что с нами будет? — говорит Крупнов сокрушенно.
— А что было с тобой, когда ты не родился?
Крупнов усмехается.
— Все умники стали. Спроста никто не скажет, а все в философию ударяются.
— А ты что, смерти боишься?
— Нет. Страху натерпишься в жизни, смерти не испугаешься. Она, смерть-то, властям страшна. Которые за должности цепятся: кто был ничем, стал всем… Нет, смерти я не боюсь… Только одного хочу — дожить до той поры, когда вся эта карусель в обратную сторону завертится… Сколько бы вы ни заседали, какие бы налоги ни накладывали, не отвлечете внимания людей от приближения вашей катастрофы…
Люди в овчинных полушубках рассаживались по полу, на пороге, где попало. Сизый дым от едучей махорки застилает глаза и щекочет в горле. Запах ржаного хлеба, портянок, дубленой овчины властно гуляет по канцелярии. Здесь собрались все члены комитета бедноты. Онисим не теряется среди них, заговаривает, шутит, тут он находит своих бывших батраков, он заводит с ними хозяйственные разговоры и агитирует против советской власти. Яков объявляет повестку дня: о необходимости проверить платежеспособность обложенных контрибуцией, поскольку они заявляют о себе, как о маломощных хозяевах. Только тут Онисим догадывается, каков ход Якова. Он оставляет свой прежний тон и жалуется на людях:
— Мужики! Товарищи члены бедного комитета. Это что же такое — идти человека обыскивать? Это хуже царского режима. Обыскивала только полиция. Это же пахнет грабежом, уголовщиной… Прошу вас, не конфузьте советскую власть… Товарищи! Я заплачу… Только не надо обыска. Для порядочного человека это позор. Товарищи! Не слушайте Ошкурова… Он делает неверный шаг — называется он произволом. Советская власть стоит на страже порядка… Я знаю, я сам газеты читаю…
Голос его выражает недоумение, потому что все смеются и выходят в сени. Решение единогласно уже принято. Он выходит вслед за всеми и в сенях кричит протяжно:
— Караул! Караул! Грабят!
Никто не обращает на него внимания. А на улице его окружают со всех сторон. Он идет вдоль села, среди комитетчиков, и громко протяжно повторяет:
— Караул! Помогите!
Мужики и бабы выбегают на улицу, но, видя комитетчиков, понимают, в чем дело, и удаляются обратно. Ребятишки с гиканьем бегут за толпой и со смехом повторяют вслед за Онисимом:
— Караул! Караул! Караул!
У крыльца встречает нас старуха Онисима.
— Отец, — кричит она, — отдай деньги! Пущай псы пользуются даровщиной. Я не пущу их на порог, вражескую силу. Не пущу!
Она бросает ему холщовый кошель, туго набитый керенками. Онисим перебрасывает этот кошель Якову.
— Я недаром народ булгачил, — говорит Яков. — Мы должны факт установить, проверить твою платежеспособность. И ежели достатка у тебя не так много, нам твоих денег не надо, мы тогда ходатайствовать будем перед советской властью о сложении с тебя несправедливой контрибуции.
— Возьмите, все возьмите! — кричит Онисим, стоя у раскрытых ворот дома. — Только не оскверняйте мое жилье.
— Нет, раз навсегда проверить надо, — говорит Яков, и комитетчики рассеиваются по двору.
Они заглядывают в конюшню, спускаются в погреб, осматривают амбар. И вот на двор выкатывается кадка с солониной, найденная в соломе, тюки овчин, кипы шерсти.
— Государство без хлеба сидит, — говорит Яков, — рабочий картофельной шелухой кормится. Красноармеец, может быть, не поевши в окопе лег, в лохмотьях в окоп лег, а гады все еще шипят, гады свинину жрут. Гады шерсть и овчины прячут…
Он отправляет овчины и шерсть в волпродком, а солонину делит по бедноте. У ворот выстраивается очередь. Около Якова хлопочет Филипп Смагин. Он тихо и настоятельно сует ему пачку денег. Яков пересчитывает деньги и отдает их обратно.
— На тебя штраф за упорство наложил я. Три пуда соли, три пуда пшеницы! Где соль? Где пшеница?
— Яков Иваныч, побойся бога, какая у меня соль… Какая пшеница?!
Яков отдаляется от него. А через полчаса Филипп Смагин привозит соль и пшеницу.
— Проверим платежеспособность, — говорит Яков тихо, — ребята, проверим его платежеспособность. Люди щепотьями соль считают, а у него кули, у него сусеки пшеницы…
Через полчаса, после раздачи солонины, комитетчики двигаются к дому Филиппа Смагина. А вечером я сижу в канцелярии и пишу бумагу в волкомбед.
«Было приступлено к осмотру имущества Филиппа Смагина и найдены нижеследующие вещи, которые и препровождаем при сем: зеркал малого размера — сорок одна штука; цепочки нового золота — две штуки; перчаток — сорок пар; семь тулупов и две большие дохи; дамских поясов — сто штук; мячей — восемьдесят штук; кружев — шесть мест; лампы «молния» — двадцать четыре штуки; 10 кулей соли и сто кусков черного сатину. Все это Смагин приспособил для спекуляции, в чем и расписуемся. Нижеозначенные вещи подлежат рассмотрению самого сельского комитета бедноты для нуждающихся: сапог кожаных — две пары; тулупов на овчине — одна штука; чесанок с калошами — две пары; валяные сапоги — одна пара…»
ВАСЯ ДОЛГИЙ
«Кого ты больше любишь, — спросил я знакомого большевика, — брата ли своего, или друга?» — «Не полюблю я брата своего до тех пор, — ответил мой знакомый, — пока он не сделается моим другом…»
Я не знаю, что может быть радостнее и плодотворнее удачной дружбы для молодого человека. Истинный друг — вторая наша совесть. Она укрепляет ум, шлифует сердце, апробирует характер. Недаром же сказано в русской пословице, что «сноп без перевясла — солома».
Я сдружился с Васей при очень странных и точно бы случайных обстоятельствах. Еще не прекращались в это время междоусобицы, и побоища, и извечная вражда наших сельчан с соседними деревнями. Наше село стояло у ската склона, а Сарадон на пригорке, и посередине их протекала тихая река, служащая водоразделом земельных угодий. В какое время зародилась эта вражда, наши деды не помнят, и почему происходила, никто даже не интересовался, довольствуясь фактом: раз — сарадонский, то останавливай его на дороге и колоти ни за что, ни про что. «Разбить», «расчесать его в пух и в прах», «отмочалить бока», «настрочить», «отвалять», «огреть» — на это большие были мастера. Ох, уж эта цветная речь драчливых компаний!.. Лучше избегну искушения касаться ее сокровищ. Я думаю, приключилась эта вражда от деревенской скуки: силы бушевали у молодежи, а выходу им не было. Куда идти, чем заняться? И вот каждое воскресенье собирались на мосту и становилась «стенка на стенку». Участие в драке принимали все ребята, начиная со школьников, вплоть до женихов и даже женатых парней, которые сразу от этого отстать никак не могли. Старики выходили и глядели на дорогу от гумен, бранясь для приличия и, содрогаясь от удовольствия при этом зрелище. Бывало, выйдешь на околицу да глянешь на реку, и сразу сердце забьется: сближаются два полчища, напролом идут, голов не жалея, кричат, ругаются, а позади их воют жены и матери, а за женщинами бегут, спотыкаясь, маленькие ребятишки, хватая за подолы… Нет, не могу утерпеть, расскажу все пространнее. Ведь я сам до шестнадцати лет, вот именно до близкого знакомства с Васей, был на счету у своих озорных ровесников. Как не вспомнить! А все это было точно вчера. Голоса друзей звучат в моих ушах, лица их, как живые, стоят перед глазами… О юность моя, о свежесть моя! Так вот, слушайте. Каждая артель подростков и парней имела своего вожака, а вся молодежь села в целом — вожака всех вожаков и главного удальца деревенской молодежи. Без вожаков не начиналась ни борьба, ни серьезные предварительные перекоры. Вообще же схватка разгоралась так: обычно люди собирались по обе стороны моста через нашу речушку Печесь, дожидаясь своих вожаков, и принимались перекликаться:
— Шантрапа, почем брюховица? — кричали те, намекая на привычку наших мужиков, как более бедных в округе, покупать по воскресеньям на базарах коровью требушину — самое дешевое, что только можно было придумать. — Отрепье! Мирские попрошайки! Ванька — продай куски! — галдели они хором, бия нас в самое чувствительное место, ибо наши бобылки-нищенки, которых было немало, действительно, попрошайничали под окнами сарадонских жителей очень часто. — Голодранцы, сормачи, драли кошку на печи, а как содрали, сами сожрали! — из-за реки декламировали они, называя нас «сормачами» (искаженное для удобства произношения «сормовичи») единственно потому, что наши бобыли часто отлучались в город на заработки, в частности — на Сормовский завод. — Мы вас заставим рылом хрен копать, — намекали они на наших батрачек-девок, которые каждое лето нанимались к нам в няньки или в жнеи… А наши жнеи славились своей исполнительностью и покорностью. — Не балуй, холуй, барину скажу, — намекали они на профессию, которая была излюбленной между нашими парнями (служба в трактирах половыми), и всегда приберегали это оскорбление под конец, надрываясь, в крике: — Шестерки! Последняя карта в колоде… Тебе всего доверия: чайник с водой да два кома сахара. Лапотники, тряпишники! Волнушечники, водохлебы… луковники… сухомятники… огурешники.