А мы старались их заглушить, крича в свою очередь:
— Аршинники, мясные брюха! Видывали мы таких, которые в рукавицах кукиш кажут! Грозит мышь кошке, да издалече. Тулупники, кислая овчина, ахахи-блинники, кособрюхие… Ваши молодцы не бьются, не дерутся, а кто больше съест, тот и молодец. Один молодец съел тридцать пирогов с пирогом, да все с творогом. Ел-ел, что-то лопнуло, не брюхо ли? Нет, ремень лопнул.
Вот вожаки показывались на дорогах. Каждого встречала криками одобрения своя сторона. Этот крик уже не прекращался до тех пор, пока одна из сторон не оказывалась побежденной и бежала. Сперва шли друг на друга стенками, друг дружку устрашая так:
— Бери их, бери, бери, ребята! Наша берет… Не робей, ребята, не робей!
Этот крик раздавался с обеих сторон, пьяня и возбуждая драчунов. Сходясь, мы бросали друг в друга заготовленные черепки от разбитых горшков и сковородок, кирпичи, камни, палки, склянки и речные раковины. В руках вожаков, которые шли первыми и поведение которых, в сущности, решало исход дела, ничего, кроме огромных дубин и кольев, не было. По традиции считалось для них постыдным заниматься бросаньем камней — «такой мелочью». Прикрыв глаза рукою, вожак шел в первом ряду, грозя противнику своей дубиной, устрашая его храбростью и ободряя товарищей летучими распоряжениями, возгласами и афишированным пренебрежением к физической боли. Надо знать, что победа доставалась той стороне, которая «вытерпит». Имейте в виду, что люди сходились очень близко и оба полчища разделяли иногда не больше десяти шагов. При таком положении брось камень наугад — и то в кого-нибудь, да попадешь. Разумеется, каждая сторона домогалась сбить авангард храбрецов, отважившихся идти рядом с вожаком. Храбрецам и доставалось всех больше. Редко кто выходил из битвы без синяков на теле, без кровоподтеков, без пробитого затылка, без «фонарей» под глазами. Тут-то, в таком ответственном месте да в исключительно решающий момент, следовало не только не испугаться летящего в тебя камня или там палки, но, получив удар, ни одним движением не выдать боли, да еще улыбнуться или весело сострить. А когда товарищ скажет: «Эй, ты, утри кровь!» — надо было ответить: «Кровь? Ну вот, подумаешь, какая кровь, а я и не заметил», — и всех громче закричать при этом: «Бери их, ребята! Наша берет, хоша и рожа в крови!»
Иногда сходились совсем близко, — можно было достать друг друга длинной палкой. Тогда уже не продвигались вперед, а только на месте танцевали, изображая разъяренных и все еще наступающих и «ни перед чем не останавливающихся» удальцов. Удары становились лютее, положение опаснее, малейшее проявление слабости того или иного вожака предрешало ход дела. Достаточно ему было попятиться на шаг — вслед за ним все пятились еще дальше и моментально настораживались. Пользуясь этим, ободренный противник осыпал их градом камней и наступал еще решительнее и сминал колебнувшихся. Но чаще всего авангард изменял вожаку или арьергард — вожаку и остальным. Вот, к примеру, борьба затянулась, вожаки не отступают, но избитый авангард какой-нибудь стороны явно струхнул. Один схватился за ногу и поморщился, другому пришло на ум поправить картуз на голове, и он чуть-чуть отступил от переднего ряда, и все уже потихоньку начинают по нему равняться. Обернется вожак, а товарищи позади него. Противник ловит каждый момент и тут же обрушивается на одинокого вожака, который, не выдержав натиска, начинает отступать. И как только он это сделает, тогда уже все бегут, куда глаза глядят, бегут до самого села, не оборачиваясь, бегут в перелесок, к рощам, прячутся на гумнах, бросаются в рожь. А победители в это время колотят струсивших в спины палками, дорожным пометом, кирпичами и всем, что осталось еще в руках и карманах из боевых припасов. Мы, например, настигали сарадонских парней всегда подле плетня, у околицы, и, пока они его перелезали, мы били их камнями. А потом гнались за ними до самых переулков, огородов, садов и сараев. Дальше продвигаться было опасно: кто знает, чем ударят там из-за плетня или из-за омета. Поэтому мы возвращались с гордым видом к сарадонским девушкам у реки, пускали вперед своего гармониста и, держа палки на плечах, запевали озорные песни. А побежденные уныло глядели из своих сараев. Тогда гордости и восторгам нашим не было предела. Девушек, как водится, никогда не трогали. Наоборот, относились к ним с ласковой предупредительностью и старались расположить к себе. «Гулять» с сарадонскими девками считалось шиком.
— Где ты был? — спросят, бывало, дома.
— А где мне быть? Гуляли с сарадонскими девками.
— Как же это?
— Отбили их у парней. Те на печи так весь день и просидели. На околицу мы их ради праздника даже не выпустили. Известные трусы!
То же самое делали и сарадонские парни, когда угоняли нас в улицу. От села видно было, как они, сияя сатином рубах на солнце, толпой шли за рядами наших девушек, распевающих частушки. Только им это редко удавалось, пока вожаком нашим был неустрашимый Вася Долгий, очень редко, разве по какой-нибудь нашей большой оплошности.
«Вася Долгий», или «Вася — достань воробушка!» — так называли мы его заглазно. Это было его прозвище за неимоверно длинный рост. А в глаза все кликали просто «Вася», не как-нибудь, а именно «Вася», — не «Васька», как мы обращались тогда друг к другу. Для Васи Долгого было исключение, потому что одни любили его за храбрость, другие восторгались его силой, третьи удивлялись его росту, четвертых приводили в восхищение отчаянные его проказы — и все его обожали. Разумеется, я говорю о молодежи. А что касается старших, то других слов у них для Васи не было, как «головорез, жулик и хулиган». Матери оберегали своих сынов от дружбы с ним, но мы гордились ею, она льстила каждому из нас и поднимала во мнении околицы. Во всяком случае, — мы готовы были идти за ним хоть в огонь, хоть в воду. Ему минуло шестнадцать лет, когда он сделался нашим «главным». Это случилось за два года до революции, и я был еще мальчишкой. Но уже с той поры я привязался к нему настолько, что моей излюбленной мечтой в жизни было стать храбрым, отчаянным и сильным, как он. Я выбивался изо всех сил, чтобы доказать, как я достоин его дружбы. И если он предлагал идти в чужое гороховое поле, то я настаивал на большем: что-де надо не только набить карманы, но и заночевать на полосе из пренебрежения к опасности; если он хотел опустошить чей-нибудь огород, то я защищал план съесть уворованные огурцы на лужке перед окнами хозяйки; если он выдвигал намерение украсть со двора курицу и ее изжарить в лесу, я брал на себя риск ощипать курицу на виду у всех, обязательно где-нибудь на околице. К счастью для меня, Вася с моим мнением не считался, как и с мнением всех вообще, а поступал, как ему заблагорассудится, а то не сносить бы мне головы. Впрочем, надо откровенно признаться, что эти планы я выдвигал единственно из мальчишеского самолюбия и запальчивости, — вот, мол, я какой, вот, мол, я на какие дела способен, а больше, пожалуй, из желания понравиться Васе. На самом же деле, вероятно, первый бы забоялся «ощипать курицу за околицей», да и матери очень боялся, пуще всего на свете, так как она мне голову за это свернула бы. Вася, бывало, нас выслушает и скажет:
— Ну вот, выдумали еще, мошкара… Делайте, что вам прикажут, а то — во!
И он поднимал и показывал исполинский свой кулак. Для всех это был самый неопровержимый аргумент.
Вася вовсе чуждался девушек и поэтому вдвойне был предан буйной парнячьей ватаге, поневоле притягивал к себе всех озорников и отчаянных голов. А ведь он был настоящий красавец. Насколько я сейчас помню, мне думается, что внешний его облик отвечал самому пламенному воображению сельчанок. Он был кудряв и белокур, и кудри у него были очень густые и очень длинные, прямой нос, глаза карие, лицо худощавое, голос громовый, низкий, такой, что во всей улице был слышен. Он обладал таким высоким ростом (весь народ у них в роду был крупный), что сам его стеснялся, и когда входил к девкам на посиденки, пронося голову под полатями, или шел улицей, то сгибал ноги в коленках и сутулился нарочно, что в таком случае делало фигуру его очень несуразной. Зато он выпрямлялся во весь свой рост, когда вел нас на «врага». И был удивительно красив и грозен. Тогда он слегка раскачивался на своих длинных ногах и держал на плече дубинку такой толщины, что от одного его вида противникам было страшно. Он шел на них, как лев, не обращая внимания на летящие камни, не оборачиваясь и не замечая, следовала ли армия за ним или нет. Это в нем и было восхитительно. И когда приближался к врагу, не укорачивая шага, тогда снимал дубину с плеча и начинал ею размахивать, продвигаясь вперед. Ну, конечно, всякий боялся встретиться с таким верзилой и пятился, фронт в этом месте слабел, «неприятель» бежал, точно его ветром сдувало. Вася при этом громко вскрикивал:
— Держи их, окаянных супостатов. Дуй им в хвост и в гриву!
И мы бросались вслед за бегущим «противником», осыпая его градом камней.
Вася садился на «вражеский» плетень, и далеко видна была его дубина. Он сидел, как орел на скале, он сторожил нашу честь и нашу вольность, а парни в девичьем кругу, на чужой околице и с чужими девушками, резво плясали, подпевали под гармонь:
Пошире круг,
Раздавайтеся!
Кто меня из девок любит —
Сознавайтеся.
Девушка отвечала, помахивая платочком и краснея, как маков цвет:
Ах, Ванюшка, сосед.
Я сошью тебе кисет,
Голубой и тюлевый,
Приходи, закуривай!
Дрались до самой революции. Потом Вася почему-то стал все реже ввязываться в драку и даже вовсе перестал ходить к месту побоища. Разлюбил гулянки и начал вести уединенную жизнь, неожиданно для всех. Только и видели его с тех пор, что идущим в сельскую рощу, где стояла маленькая пасека его деда (по многодетности отцовского семейства он воспитывался стариками). Понять этого сперва не могли и, конечно, объяснили, как оно проще и доступнее: «Вася струхнул, дал стрекача, у него трошки задрожали ножки». Уж мы-то и просили его «поддержать честь молодецкую», соблазняли его шумной славой, угодничали перед ним, упрекали его, называли предателем. Нет, ничего не вышло. Улыбнется, бывало, и скажет: