— Скорее, скорее, сарадонские собираются Васю Долгого побить!
Он запыхался от бега настолько, что наконец только и смог, упав животом на траву, манить их рукой. Парни и девушки тотчас же побежали под гору, а я пустился вслед за ними.
Девичья Канава была полнехонька народу. Между стеною соснового бора и узкой грядою мелкого березняка, идущего поодаль от речного берега, по утоптанному лугу, толпами прогуливалась молодежь окрестных деревень. У каждой такой толпы была своя гармонь, свой гармонист и подпевалы. Песни и переливы медных голосов были безостановочны и однотонны, как морской прибой. Удивительное смешение цветов ситца, сатина и мордовского холста царствовало здесь целый день. Под частым березняком в тени сидели лицом к реке те девушки, которые не хотели петь или устали от веселья. Они расположились полукругами, подобрав на колени свои новые сарафаны, чтобы их не вызеленить о траву, и выставив наружу подолы нижних юбок; ноги под ними были вытянуты, как стрелы. Тут же, вперемежку, располагались и парни, одни из них грызли семечки, другие лениво играли в карты, третьи просто лежали у девичьих ног, картинно вытянувшись во весь свой рост и, загородив лица от солнца лакированными козырьками картузов, сладко дремали. Как будто все было в обычном порядке. Но для опытного глаза ясно обозначалась пора предгрозья. Наши парни стояли тесной и тихой толпой на одной стороне сходбища, а сарадонские — на другой. Они зорко следили за движением друг друга. Между ними с двумя девушками спокойно расхаживал Вася Долгий. В руках его был один только тоненький березовый прутик, которым он тихонько помахивал, разговаривая с девушками, и поминутно смеялся. Он не мог не видеть, что сарадонские парни все время перешептывались, что у них в руках были железные трости, но он как бы не замечал ни своих, ни чужих. Это особенно вызывало в нас любопытство. Надо сказать, что мы были страшно возбуждены и недоумевали: одним казалось, что Вася хочет «загладить вину и выкинуть прежнюю штучку», другие сомневались в этом, но всем нам хотелось, чтобы на него напали, а помогать ему никто не собирался. «Пускай Долгого проучат», — был общий голос. Напряжение достигло мучительных размеров. Вдруг он сел между девушками под кустиком, как раз на ровном расстоянии от своих и чужих, и в это время сарадонские парни всей лавиной направились к Васе Долгому. Они шли с видом головорезов, с железными тросточками на плечах, — они шли драться. Гармошки перестали играть, тревожное молчание воцарилось на гулянке, всех захватило это грозное зрелище. У нас сперло дыхание в груди, мы придвинулись ближе. И вот вдруг от толпы сарадонской молодежи оторвались несколько человек и, размахивая на ходу палками, опрометью ринулись на Васю, крича:
— Держи его, ребята… держи!
Они думали, что Вася стронется с места и побежит. Тогда, упиваясь этим позорным зрелищем трусости, можно было бить его в спину. Тут и началось то непонятное в поведении Васи, что разгадать нам довелось только сегодня. Вася даже не поднялся и, как бы не замечая всей суматохи, продолжал разговаривать с девушками. Надо было видеть странную растерянность парней, подбежавших к нему, окруживших его. Они продолжали махать тростями и не знали, что теперь дальше делать. Вася сидел по-прежнему, предоставив себя целиком в их распоряжение. Но никто не решился ударить его первым. Минута была очень напряженная, поучительная. Надо было его бить, но как можно было это делать, когда он даже не закрыл лица да как будто и не заметил противника?
— Ага, попался, Долгий Черт! — сказал один, наконец. — Глину в могилу свели, теперь расплачивайтесь.
— Я Глину не трогал, — ответил Вася, — и расплачиваться, кажись, мне не за что.
— Все равно, все вы одного поля ягоды, и ты такая же тварь.
Он явно провоцировал Васю на грубость, которой ожидал возбудить в себе озлобление, а в публике оправдание своему намерению. Но Вася сказал:
— Ну, если так, и все мы — одинаковые твари, тогда бей первого попавшегося. Вот со мной сидят девушки, начинай с них…
Парень явно замялся.
— У тебя, наверное, револьверт, — сказал он, — вот ты и не убежал… хорохоришься.
Вася вывернул карманы на глазах у всех и показал парню.
— Ничего нет, как видишь.
— Тогда я тебе испеку лепешку во всю щеку, — он потряс при этом палкой. — Боишься?
— Почему же? Вовсе нет!
— Ах, нет?
— Я-то вас не бил и думаю, что вы меня тоже не прибьете… Ну, конечно, если это доставляет вам удовольствие, то есть, что надо избить человека, так избейте.
И тут загалдели девушки:
— Ты что это расшумелся, как голик? И шипишь, и кричишь, и бесишься. Плюнь да отойди.
Потом принялись увещевать драчунов:
— Только ругаетесь, только деретесь, гуляли бы вместо. Чего вы там не поделите? Чего вам Вася сделал, его второй год ни видать, ни слыхать… Он смирнее вольной пташки. А вы помирились бы лучше, чем общее гулянье портить… Худой мир лучше доброй ссоры.
И вдруг девушек поддержали посторонние парни прочих деревень, и хотя угрозы сарадонских буянов остались по-прежнему гневными и солеными, но тон и поведение уже изобличали людей, врасплох захваченных новым течением чувств и настроений… Меня эта сцена, помню, настолько захватила, что я дрожал от волнения, готовый предоставить свою спину в распоряжение Васи. Я успел сразу его полюбить, можно сказать, за один этот момент. И как это часто бывает с людьми, прикрывающими позой хорошие качества души, за которые стыдятся, боясь показаться смешным, я почувствовал вдруг, что иначе никогда о драке и не думал, как именно так, как Вася теперь думал о ней.
— Он полагает, что если притворился беззащитным, так его и не тронут, — вдруг бросил кто-то, жаждавший драки и пытающийся подогреть остывающее чувство толпы. — Нет, брат, твоя трусость не поможет, не спасет.
— Я вовсе не потому не хочу драться, что струсил, — твердо произнес Вася, — я вас нисколько не боюсь, хотя бы еще столько забияк подошли да еще с таким количеством дубинок. Нет! Мне драться просто неохота, противно…
— Верно, верно, Вася, — поддержали девушки. — Теперь драки не в моде. Они старому прижиму на руку.
— Понимаете — противно, — повторил Вася и только тут поднялся с травы и стал лицом к лицу с парнем-задирой. — Ну, как я подойду к тебе и ни с того, ни с сего — бац по голове!.. Почему? За что? Я тебя первый раз в жизни вижу. Или, например, другого? Я не нахожу в этом удовольствия… Вот беда…
— А было время, находил удовольствие?
— Ну, милый мой, было время, я без порток бегал… А сейчас же этого не делаю, сейчас подрос, и это неудобно… Всякий же человек не вечно остается стоеросовой дубиной. Желающим драться, по-моему, надо выбирать другое место. Пожалуйста, как это было раньше, собирайтесь на мосту и лупите друг друга, черт с вами. Но ведь здесь гулянье… вы другим мешаете… Приятно ли будет, если к вам в избу придут буяны и станут браниться и стекла бить? А ведь Девичья Канава — общественное место, и хозяева здесь все.
— Нашелся такой разумный человек, может, и другие одумаются, — сказали девушки. — В воскресенье только и ждешь резни, ни одно гулянье не обходится без скандала.
Парень-буян уже отступил от Васи, люди разбились на компании, и везде стоял спор про то, как же в конце концов избавиться на гулянке от драк, мешающих общему веселью. А потом все разбрелись по своим местам, опять заиграла тальянка, опять зазвенели частушки, и Вася остался на том же самом месте. Он был необычным сегодня победителем.
Все это, помню, потрясло меня. Я услышал новые речи, за которыми мне чудились скрытые ото всех умственные страсти, смутно волновавшие меня.
Я сидел в роще и следил, когда пойдет Вася с гулянки на дедову пасеку. И вот я заявился к нему в дощатый шалаш с соломенной крышей. Кроме рам к ульям да столярного инструмента, развешанного по стенам, да кучи каких-то книг в углу, да верстака, за которым сидел Вася и при лампадке читал, ничего в шалаше больше не было. Я выразил свою признательность, как умел. Я передал уверения всех в том, насколько он прав.
— Прав, прав, — сказал он недовольным тоном. — Ведь ты секретарь комбеда, а туда же: горланишь песни, от которых лошади вздрагивают. Подолы девкам рвешь. Кичишься ухарством. Какой ухарь-купец нашелся!
Мне было стыдно, и я произнес таким же голосом, как в детстве говорил своей маме, уличенный в озорстве.
— Я больше не буду.
Вероятно, это и рассмешило его. Он поднял из угла пухлую, очень растрепанную книжку и бросил ее на верстак.
— На-ко, прочитай да скажи, что она, эта история, могла бы значить…
С этого и началась наша горячая дружба. Я прочитал ту книжку одним духом. Это была какая-то бытовая повесть. «Не бред, а быль» — так называлась она, автора я не помню. В ней рассказывались совершенно жуткие истории про деревенских парней, загубивших жизнь через резню на гулянках. Ощущение было такое, точно писано про нашу деревню. Скажу, что редко какая книга потом, из самых даже прославленных, имела на меня такое ощутимое воздействие. Удивительное дело, чаще и после того мне доводилось узнавать и слышать от других, как случайная незатейливая книга, попадая в тон настроению людей, изменяла их судьбу.
Теперь я стал ходить к Васе чаще и прочитал в комбеде по ночам (мать не позволяла этого делать дома: керосину не было, освещались лампадным маслом), прочитал добрую половину его книг. Там было много всего. Были журналы «Русская старина» (в ней я узнал про крепостное право) и «Отечественные записки», которых я не коснулся; Сабашниковские издания Фукидида, Лукиана, Эврипида и Софокла (мы их отдали на курево); несколько томов энциклопедии Брокгауза и Эфрона (их ценили за переплет); «Похождения Рокамболя», зачитанные потом до дыр, до пятен; двадцать томов Сергея Максимова, которые я прочитал подряд с большим удовольствием; учебники гимназий — их Вася отдал в школу; французско-русские словари Макарова (тоже искурены); «Божественная комедия», «Потерянный рай» и «Возвращенный рай» и «Освобожденный Ерусалим» (картинки были вырваны и отданы бабам, на них потом молились, за недостатком икон, а текст уничтожен нами как явно «поповские бредни»); несколько томов биографического словаря Половцова (судьбу их не прослеживал); «Словарь волжских судовых терминов» С. Неуструева, который у меня жив до сих пор (изумительный словарь, он сохранился случайно, им мать покрывала горшки, а отец не искурил его, ибо желтая, толстая бумага не пришлась ему по вкусу); «Графология, или наука определения характера и духовных свойств по почерку человека» (автора не помню, у нас эту книгу «зачитал» один парень, который вздумал сделаться хиромантом); «Как узнавать характер человека? Определение характера по чертам лица (физиогномика), по рукам (хирософия), по почерку (графология) и по внешнему виду головы (френология). С 50-ю рисунками и 45-ю образцами почерков» (храню у себя, как священный памятник нашей дружбы); «Хирософия по новейшим иностранным источникам» (тоже храню); сочинение Ренана; Луначарского «Религия и социализм»; Мережковского «Христос и Антихрист»; Руссо «Исповедь»; «Воскресенье» Толстого; Джека Лондона «До Адама» (обменяли старосте церковному на бутылку лампадного масла); «Опавшие листья» Розанова и «Сад пыток» Мирбо (отдали бесплатно страстному любителю садоводства, соседу моему Василию Березе).