— Я только приказчик, — ответил беззаботно пришелец, — и получаю от хозяев небольшую плату. Тоже чем-то кормиться надо. Где мне самому иметь такую уйму денег. Мои хозяева в волости сидят, а их хозяева — в губернии, а хозяева губернских — в Москве, а хозяином московских хозяев может быть самый белый адмирал. Вон куда эта цепочка тянется.
— Знаем мы это, знаем, — сказал старик, — Мы шибко грамотны. Кому царские деньги нужны, у того до царей смертная охота, а так как цари повывелись, так эти люди и царского холуя расцелуют… Хрустят, — добавил он, шевеля слежавшуюся пачку новеньких кредиток, — поглядите, ребята, на августейшую царицу… сплошная сдоба.
Мужики, не державшие никогда в руках кредиток сторублевого достоинства, стали их разглядывать на свет с присовокуплением соленых присловий по адресу просвечивающего портрета Екатерины.
— Ну, Сеня, — сказал после того старик, — катай в волость, бери каурого мерина… сообщи о добыче.
Я дал понять старику намеками, что следовало бы расспросить пришельца, кто он есть и кто эти его таинственные «хозяева».
— Не первый он задержан с царскими деньгами в волости. Ведется дознание, до «хозяев», кажется, тоже добрались сегодня. Езжай, там люди умнее тебя. Твое дело — старших слушаться. А пришелец из наших рук никуда не вырвется.
Я понукал бедную клячу, уставшую от дневных работ, и кричал в ночи: «Ну-ну!» Несколько раз она останавливалась, идя в гору, и махала хвостом при каждом моем ударе поводом. Она тяжело дышала, но я понукал ее без жалости. Стояла безлунная ночь. Земля, застывшая от ночного холода, звенела под лошадиными копытами. Мимо меня плыла дубовая роща, страшно темная и высокая, как гора. Я очень смутно догадывался о сути посетивших волость событий, зато остро чувствовал и переживал тревогу и напряжение текущих дней.
Волостное село было залито густым мраком. В избах ни огонька, на улице ни шороха, ни человеческого голоса вокруг. Я проехал всем селом и остановился у волостного исполкома. Там тоже не было огня, что крайне меня удивило, дверь — на запоре, и сторож сказал мне: «Батюшка мой, начальство наше искать теперь надо умеючи. Оно в укромном месте думу думает». Я объехал квартиры всех волостных работников, жены которых сами не знали, в каком месте находились их мужья. А попробуй, обыщи это село, такое огромное, с перекрещивающимися улицами, с бесчисленными переулками и тупиками, с особняками на отшибе, в садах и огородах. Я изъездил село вдоль и поперек, побывал за гумнами, во дворе больницы, обошел вокруг школы второй ступени, заглянул в окна почтового отделения, — нет, не нашел никого. Отчаяние охватило меня. Я решил отправиться опять к волисполкому, вместе со сторожем там ждать рассвета, и поехал улицей, предоставив своей усталой кляче идти, как ей хочется.
Я проезжал мимо каменного дома купца Пименова, в котором теперь помещался волостной кооператив, и мне показалось, что за железными дверями раздался человеческий голос. Нервы мои были напряжены до крайности, досада от неудач пробуждала мою решимость. Я подъехал вплотную к двери и стал прислушиваться. И опять послышался легкий вскрик, потом — придушенные голоса, и даже как будто кто-то произнес громким шепотом: «Тише, тише!» Сердце мое сильнее забилось: ведь я не знал, друзья там или враги. «Все равно, — пришло мне в голову, — если там враги, то я успею в темноте скрыться». И я тихонько постучал в железную дверь. Там сразу смолкли. Я постучал вторично и стал поодаль от двери. Она внезапно отворилась, загудев в тишине ночи, и огромный сноп света упал на землю, под ноги лошади. Две сильные руки в одно мгновение стащили меня с убогой клячи и тут же втолкнули в огромное помещение кооператива. Все лица обернулись в мою сторону, на них отражалось строгое недоумение, и при тусклом неровном свете я увидел идущего мне навстречу Якова.
— Это наш секретарь, — сказал он.
Все сразу засмеялись, а втолкнувший меня человек (это был председатель волостной Чрезвычайной комиссии) прибавил добродушно:
— Чудак, надо входить с заднего крыльца. В дверь стучать вздумает только чужой в такую пору, ведь я подстрелить тебя мог, если бы ты задумал бежать.
— А я бы не побежал.
— Ну, ну, храбрый, верю.
Я увидел здесь почти весь волостной актив в сборе. Одни стояли вокруг прилавка, освещенного лампой, и складывали в пачки царские кредитки, в беспорядке разбросанные повсюду. Другие сидели на бочках и что-то писали, то и дело обращаясь с вопросами к людям, которые, сбившись в угол и понуря головы, нехотя отвечали. Я увидел среди них наиболее видных работников продовольственного комитета.
— Ну, так кто же доставлял вам из города эти царские бумажки?
— Фамилии своей он не открывал и не велел об этом даже спрашивать.
— И вы будто не интересовались?
Молчание.
— И вы обменивали их на советские деньги, пользуясь темнотой масс?
— У нас царские деньги спрашивали сами.
— Кто спрашивал?
— Духовные лица, зажиточное крестьянство.
— А вы знали ли, для какой цели придуман этот обмен?
— Нет… мы интересовались только наживой.
— Вы получали за «комиссию»?
— Да.
— Вы слыхали что-нибудь о наймитах, которые, получая субсидии от темных организаций, совершали покушения на советских работников?
— Читали об этом в газетах.
— Вам не приходило в голову, что это делается на ваши деньги?
Молчание.
— Товарищи, — сказал я, не имея сил дольше сдерживаться, — мы поймали на селе пономаря с «катеньками». Вот они, — я бросил деньги в кучу царских кредиток на прилавок. — Этот пономарь содержится у нас под строгой изоляцией. Он намекал, что его посылали спекулировать «катеньками» какие-то «хозяева» из волости.
Допрашивающий, выслушав меня, сказал: «Ага! Это нам знакомо», — и продолжал дознание:
— А кроме пономарей и прочей такого рода публики, не использовали ли вы для своих целей и кооперативный аппарат по волости?
Молчание.
— Укажите имена.
— Этим занимались почти все приказчики кооперативных лавок, которые были в селах.
— Куда же вы смотрели? — вдруг сказал допрашивающий, обращаясь к комиссару волпродкома. — Имейте в виду, что вас взгреем вместе с ними. Не мы ли хотели отправить заведующего кооперацией в рабочий батальон и не ты ли говорил: это у меня незаменимый специалист, я без него, как без рук, напрасно подозреваете?
Комиссар волпродкома стоял, как пришибленный, и уныло лепетал:
— Я что же… я — ничего… я думал, что честнее его нету…
Мы продолжали связывать кредитные билеты в пачки и укладывали их в корзину. Такое великое множество денег я видел в первый раз. Когда перевязали все — занялся рассвет. Спекулянты царскими деньгами были взяты под арест, и мы с Яковом поехали домой.
Глаза наши были воспалены от бессонницы и пережитых волнений, в них не остыл еще лихорадочный блеск, утомленные лица побледнели, сон бежал от нас, как пуганая птица. Мы бодро въехали в прохладную лощину с хрустально-светлой рекой. Она была холодна, спокойна в этом розовом рассвете. На берегу ее — лесное серебро берез. На прозрачной, тонкой сетке веток кудрявилась весна нежною зеленью почкования. Через покатый бок озимого поля солнышко перекинуло лучи на зеленую крышу рощи, обронило на холмистые поля алые свои блики, как полотнища знамен, и приветливо коснулось наших обветренных щек. Прела земля, лопались и распушались почки на деревьях, выпрямлялась густая озимь, ровная, как щетка, по-за гумнам, по-за селам буйствовала любовь, и суматошные птицы, стремительно пролетая над рекой, долго не успокаивались в роще. Весенняя ярость жизни властно охмеляла мир.
— Гляди вот, как все проморгали, — сказал Яков, — неприятель стоял на носу, за плечами, на пятках. Думали — спецам хваленым наше дело любо, ан вон как обернулось: вся кооперация во вражьих оказалась руках. Учуяли Колчака, так пуще зашевелились. Вот как! Что ни делай, паря, а на хвост оглядывайся. Экая теплая компания, и откуда только набралась, и когда успели… Диву даешься. Вот он — сам зав, большевиков все хвалил: «Ах, ах, — да руками мах, — коммунизм — заря новой жизни. Ура, ура!» А глядишь, стащил сундук с деньгами и врагу отнес. Его слова на воде бы писать — и красны, и цветны, и линючи. Эх ты, злой нотариус, — не хуже других, дали работу, в рот тебе дышло… А ты еще выше плута на три вершка. Бухгалтером служил какой-то следователь, тоже городской, приказчиком — трактирщик, кассиром — бывший управляющий рыботорговца Сидорова. И всех привечали, всех жалели. Поставили оберегать население от лютого голода. Эх, нас сердечный червь подводит, каждого жалко… дураки! А комиссар продкома и того хуже. Откопали дурня, обули Филю в чертовы лапти, оговорили, оплели, утерли нос… Ловкие ребята… Ты им дай только на воз лапу наложить, они и возом завладеют… Ну, ладно, не штука промашка, а штука поправка… На большую прореху такова и заплата…
Лавка наша тоже служила пристанищем спекуляции. Мы нашли в ней жулика под стать волостным кооператорам и присоединили его к ним…
Тревога и слухи в деревне плодились с ужасающей силой и быстротой. Газеты были полны призывов вооружаться против надвигающегося Колчака, который подходил к Казани. Призывы раздавались от ячеек, от профсоюзов, от советских организаций. Говорили все о дисциплине, о бдительности, о «напряжении всех сил». Прифронтовая полоса тогда, как известно, мобилизовала всех коммунистов. Пятая часть коммунистов из нашей волости пошла на фронт вместе с добровольцами из трудящегося крестьянства. Все, кому дорого было дело, принялись помогать нам. Собиралось белье для добровольцев, теплые фуфайки, кроилась обувь самородными сапожниками нашей волости и шились холщовые рубахи, ибо ситцу не было. Бабы вынимали из сундуков залежалый холст, резали его на части.
Коммунистов и добровольцев мы провожали в самое, «светлое воскресенье». Помню, стоял звон по всей волости, светило яркое солнце, по улицам сел и деревень ходили попы и пели «Христос воскресе из мертвых…» Жидкая толпа из старых людей и женщин сопутствовала им. Девки на околицах катали яйца. А мы с красным флагом шли по волостному селу и пели: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов…»