На пожарном сарае, на церковной ограде, на стенах сельсовета мы расклеили письмо губкома ко всем уездным исполкомам о бережном отношении к середняку, предостережение против насильственного введения общественной запашки или организации коммун, которые насаждались тогда ретивыми администраторами. ЦИК издал декрет об амнистии всем крестьянам, участвовавшим по несознательности в кулацких мятежах. В это же время был ослаблен чрезвычайный налог на середнячество. Кулаки, пытаясь из этой ситуации извлечь для себя выгоду и разыгрывая «обиженных местными властями крестьян», писали бесконечные жалобы в Совет Народных Комиссаров, а то и Ленину. Жалобы препровождались в губисполком. Кулаки загромождали аппарат кляузами, плодили волокиту и клеветали на местные власти. Слухи разрастались, беспокойство охватывало всех, даже детей. Мужики ездили на базар единственно для того, чтобы узнать очередную новость. С одного базара привезут слух, что «в чужих странах большевиков переводят», и расскажут нечто фантастическое о Карле и Розе, с другого базара везут историю, что «в чужих странах — везде коммунизм».
Во время мобилизации коммунистов некоторые из них вдруг оставили партию. Пагубнее этого явления в смысле влияния на умы деревенские я ничего не знал. «Вот они, шкурники, — замечали при этом мужики, — засели у государственного пирога в волости, им горя мало. Паек получать, так они первые, а на фронт идти — за бабий сарафан прячутся. Опять же наши сыновья лезут на генерала грудью».
Помню, в ту пору бабы много молились одной и той же богородице: бедные умоляли ее защитить советскую власть, а богатые — даровать победу адмиралу. Гадалки предсказывали на картах судьбу Советской России и хорошо тогда зарабатывали. Ребятишки употребляли имя адмирала, как бранное слово, и одного строптивого товарища так и прозвали у нас «Колчаком». Девушки складывали песни про гибель милого в стане белых. Бабы, собираясь у колодцев, беспрестанно судачили о том, чьи же теперь мужья на очереди по мобилизации. Мужики при лампадках ежедневно до полуночи спорили и вдавались в догадки об источниках адмиральской мощи. И почти все сходились на том, что «не иначе, как чужеземные правители за него заступились, иначе кто бы ему дал хлеб, золото и солдат». В газетах прочитывались все малейшие заметки о продвижении адмирала и каждый раз производились вычисления, насколько он далек от наших мест. Но так как названия городов прифронтовой полосы никому дотоле не были известны, — ответы получались самые противоречивые. Одни говорили, что Колчак за пятьдесят верст от нас, другие настаивали на пятистах, а третьи доезжали до пяти тысяч. Доподлинно известно было только одно, что Колчак все наступал и наступал…
Наша агитбригада читала по девичьим артелям Демьяна Бедного:
Еще не все сломили мы преграды,
Еще гадать нам рано о конце.
Со всех сторон теснят нас злые гады.
Товарищи! Мы в огненном кольце!
Однажды — это было майским днем — я получил газеты из волости и, пробежав глазами по заголовкам, был сразу ошеломлен. От волнующей радости спирало в груди. Я побежал искать Якова. Он на крылечке чинил смазные сапоги своему сыну. Я вбежал на крыльцо и, оттого что задохнулся от бега, произнести сразу ничего не мог, стоял с газетой в руке и только потом вымолвил:
— Колчак-то того… знаешь ли?
Яков поднял на меня серьезный взгляд, в котором отразилась тревога. Он взял газету, повертел в руках и, не зная, где найти про Колчака, положил ее на ступеньку.
— Колчак, имей в виду, разбит наголову, — начал я прерывающимся голосом. — Под Оренбургом потерял он все полки, пулеметы и орудия, лошадей и генералов. Взято в плен белых полторы тысячи. Шестьсот человек штыками сброшено в реку… Командующий двадцать первого полка утонул… полностью истреблен отряд Дутова…
— Погоди, — сказал он, — надо это услышать в полной форме… Читай каждое слово отдельно.
Я прочитал ему из газеты информацию «Красный фронт». Она начиналась перечислением того, кто под Оренбургом отличился. Например, командир Орского полка, перебив белых у пулемета, забрал его и притащил на спине, ошпарив спину…
— Постой, — сказал Яков, переводя дыхание и не имея сил зараз выпить чашу радости, — ты на этом месте остановись… передохнем, а потом уж дочитаем… Эх, голова! — он поглядел на газету. — Заметка-то маленькая?
— Маленькая, — сказал я, — и дочитать осталось одну только строчку.
— Не говори, какая… оставь так, на загладку…
Он покрутил головой, и на его лице просияла улыбка.
— На спине принес пулемет… поглядеть бы, как он нес, одним глазом, право. И таких людей поработить хотят! Чудаки… Ну, как же можно такого человека поработить? Он зубами выест себе дорогу к свободе. Теперь, Сеня, читай последнюю строчку.
И я дочитал последнюю строчку. После того Яков перечитал ее еще раз уже сам.
— Теперь вели выпустить всех бегунов, — сказал он, — всех болтунов и смутьянов, сидящих в амбаре. Они нам не страшны. Отправь их гуртом в волость. Там разберутся.
И вот мы гнали с Васей Долгим этих бегунов, болтунов и смутьянов по селу к подводам, а ребятишки бежали за ними и пели про Колчака:
Сюртук сносился,
Погон свалился,
Табак скурился,
Правитель смылся…
НОВОРОЖДЕННОЕ ПЛЕМЯ
Пусть бранятся —
Не печалься!
Пусть ругают —
Не тужи!
И платочком
Красным уши,
Чтоб не слушать,
Повяжи!
Этой весной поля покрылись заплатами пустошей — много осталось земли незасеянной. Беднота все семена съела; кроме того, не хватало у нее инвентаря и рабочих лошадей. Некоторые крестьяне сознательно посадили одну лишь картошку на усаде, говоря: «По продразверстке все равно урожай отберут». (В том сказалась их обида на ошибки местных властей и продотрядов, не всегда правильно облагавших население налогами.) Вот что помню: как ни старались мы раздобыть для маломощных семена и рабочий скот, все-таки яровое поле сильно поредело. Тогда подсчитывали задним числом пустоши и отсылали результаты в волость, чтобы учесть печальный факт при севе озимого. Я ходил по полю и записывал каждый кусок земли, поросший лебедой и бурьяном. Среди буйной зелени хлебов, в цветущем мае, они разрезали веселые поля мрачными бурыми полосами, представляя собой страшное и досадное зрелище. Я пробыл в поле целый день и под вечер задремал у дороги.
Проснулся я от каких-то заунывных звуков, наплывавших на меня из-за леса. Я прислушался и сразу догадался, что это были голоса, очень хорошо собранные в песне. Прямо на меня, мимо стены зеленеющей ржи, торопясь, шел кто-то: и нельзя было разобрать — юноша или девушка. Одет человек был в мужскую тужурку-кожанку, на голове — кепка, но я различил на нем юбку вместо брюк. Вскоре, когда он подошел ближе, я убедился, что это — девушка, молоденькая, с энергичным блеском глаз и стрижеными волосами. Должно быть, городская.
Когда она поравнялась со мной, я спросил:
— Откуда эти голоса?
— Это борнуковские хороводы.
— Не туда ли вы идете?
— Да, туда.
— Интересные картинки посмотрите. Хватают девок за подолы, непотребно выражаются и воют старинные песни. Ужасная отсталость.
— А вот это меня и интересует.
Она прислушалась внимательно. Девушки пели старинную песню: «Ой, Дунай мой, Дунай».
— Весьма было бы простительно тянуть эту песню при абсолютистском режиме, — сказала она. — А теперь, да еще в момент острейшего напряжения страны, эта песня не должна колебать воздух в социалистическом пространстве.
Ее речь сразу поразила меня. Какие слова… «Абсолютистский режим» — этакое выражение не каждому оратору по плечу. Я принялся ее разглядывать.
— Разве время воскрешать старину в нашей молодой республике? — сказала она.
— Нет, не время заниматься такими пустяками.
— То-то вот и дело… село большое, а ни одного члена комсомола. А уком надеется, что и в нашей волости будет мощный актив. Вот и ты — не член РКСМ?
— Нет, — ответил я, застигнутый врасплох и краснея от своего признания.
— Вот и плохо. А видать, парень принципиальный и дельный.
— А то как же? Я ведь секретарь сельсовета, — ответил я, безумно довольный, что могу выговориться перед стоящим человеком, — Всякие дела приходится решать. Например, насчет лугов: одни кричат — делим по едокам, другие — по скоту. Председатель ничего не может поделать, а я как возьму слово, как скажу: «Ну, говорю, тише! Соглашайтесь делить по едокам. А не согласитесь — я возведу это в принцип, аннулирую — и базируйтесь, как хотите». Ну, мужикам, конечно, нечем крыть. Соглашаются.
Девушка улыбнулась так хорошо, что я готов был напрячь все силы своей памяти, чтобы удивить ее подбором подобных же слов.
— Ай-яй, и не член РКСМ, — сказала она. — Бесчестное сидение в своей шкуре. Стыд и срам!
Я растерялся и молчал. Мое смущение тронуло ее. Она рассмеялась и сказала:
— Надо записать, в каком ты селе. Это прямо находка, честное слово.
Она сбросила с себя тужурку и кепку.
— Теперь коснемся выполнения намеченных задач, — сказала она, перелистывая страницы блокнота. — Откуда ты?
— Из села Тихие Овраги.
— Комсомола там, конечно, нету?
— Нету.
— Парни озоруют в «кельях»?
— В кельях и на околице, а по праздникам в лесу.
— Культпросвет отсутствует?
— Отсутствует.
— Наладить работу вам хочется?
— Страсть, хочется.
— Газеты читаете?
— Как же.
— В газеты пишете?
Тут пришлось замяться. Я посылал в газеты разные статьи, только толку из этого не вышло. И, чтобы не винить печать, я ответил:
— Нет, не пишем.
— Зря, — ответила она, — теперь все должны писать. Печать есть острейшее оружие в борьбе за новую жизнь. Дело не в красотах стиля.
Она села при дороге, спустив босые ноги в колеи, и вынула из тужурки измятый клочок бумаги. Это была страничка «Пролетарской молодежи», выходящая при губернской газете «Коммуна».