— Уж не ваше ли это сочинение? — спросил я в сладком испуге.
— Мое.
Я замирал от восхищения. Дыхание мое готово было остановиться, потому что живой поэт для меня был подобен живому мамонту.
— Да, это мое сочинение, — сказала она.
Встряхнула стрижеными волосами и прочитала:
Вы были раздеты, разуты,
И были не сыты всегда,
И всеми вы были забыты,
И все вас швыряли тогда.
Свет глаз моих помутился. Голос ее звучал нежно и трепетно. Да, она была истинный поэт!
От голода вы помирали,
В заразах вы были больны,
Но вы не стерпели, восстали, —
И вот, бедняки, вы вольны.
Слезы, которые стараются скрывать, бывают самыми трогательными. Обернувшись в мою сторону, она вдруг оборвала чтение, и голос ее дрогнул, и тут она погладила меня по голове.
— Вот, чудак. Секретарь сельсовета — и плачет. Смеяться и плакать неизвестно отчего — это простительно еще для ребятишек.
А у самой чистосердечная радость стояла в глазах. Счастье бывает всегда сном наяву. Мы замолчали, невольно опасаясь разрушить неподходящим словом очарование минуты.
Гомон, столь знакомый мне, шел с околицы волнами и поднимался над лесом. Сумерки стремительно укрывали землю. Парни — я знал это — уже, наверное, уводили девушек в укромные места.
— Как бы не запоздать, — сказала она, поднялась и побежала к лесу. — Так, значит, увидимся. Увидимся там…
Где там? Безумная девушка… Она мне грезилась потом целую неделю. Я не знал, как от этого избавиться. Я ходил опять на место нашей встречи, нет — девушки не было.
Один раз я поехал в волость сдавать овчины, собранные нами в «неделю фронта».
— Это к Серафиме Васюхиной, — ответили мне, — ей овчины принимать поручено. Иди в школу, она там.
Я отправился в школу второй ступени, стоявшую на конце села и окруженную тополями. Начиналось раннее утро осени. На лужайке сидели ученики и забавлялись как-то странно. Ребята сидели против девушек. Одна из них бросила скомканный платочек и произнесла начало слова, и ученик добавил к слову недостающий слог, а потом бросил платочек дальше. Так продолжалось очень долго, причем в каждом случае, когда девушка не успевала продолжить начатого слова или платочек падал на траву, поднимался смех. Мне это казалось неуместным, а про Васюхину я спросить их не решался. Я очень был обрадован, когда увидел на тропе девушку, которую встретил в поле. Сердце мое забилось. Я пошел к ней навстречу.
— Скажите-ка на милость, — сказал я, — где мне найти уполномоченного по сбору овчин?
— Васюхину?
— Васюхину.
— Васюхина — это я.
Я невольно был обрадован и изумлен — столь молодая, и уже доверяют принимать овчины для фронта.
— Ты учишься? — спросил я.
— Да, кончаю вот школу. Только заниматься-то некогда, все больше работаю по комсомолу. Людей не хватает сейчас.
Я покосился на сидящих поодаль от нас и сказал:
— Одним учиться некогда, а другие платочки кидают. Не дело это.
— Такой уж народ. Вот видишь, они скоро перейдут к фантам, потому что свежая струя не коснулась еще их.
И верно, одна из девушек вскочила и захлопала в ладоши: «фанты, фанты!» Тут же завязали другой глаза и стали собирать в фуражку вещицы, и каждый клал, что мог: ножик, гребенку, платок.
— Этому фанту что делать? — говорил ученик, вынимая платок из фуражки и держа его за спиною отгадчика, сидевшего с завязанными глазами.
— Этому фанту… поцеловать того, кто ему нравится.
— А этому фанту?
— Пропеть петухом.
— А этому?
— Достать зубами потолок.
— Тьфу, — сказал я громко и сплюнул, — какая ерунда! Занимались бы общественным делом, собирали бы, например, овчину.
Ученики сразу притихли, насторожились и оставили игру. Серафима сурово на меня поглядела.
— Погоди-ка, ведь это я тебя тогда встретила в поле?
Она вынула блокнот и принялась его листать.
— Так оно и есть — тебя. Вот помечено мною: «Тихие Овраги». Очередной мой выезд предстоит туда. Так вот — я буду у вас накануне «Дня красной молодежи». Как раз и станем агитировать за вступление в комсомол. Соберешь ребят, растолкуешь им, зачем это сделано, а уж я приду.
Я сдал ей овчины и отбыл восвояси, как говорится, на крыльях мечты. И был я прав. Есть ли в жизни такое, что сперва не было бы мечтой?
Собрание беспартийной молодежи — первое в истории села, казалось всем большой диковиной. Родительницы говорили детям: «Не ходите на сборища сатанинские, знайте, что заберут вас на войну, оплетут хитрыми речами, как есть оплетут». Но молодым страсть хотелось послушать «девку-большевичку». На посиденках о ней да о предстоящем собрании велась уйма разговоров. Всякие союзы, объединения и общества назывались тогда «гарнизациями», и девушки говорили нам: «Наверное, вас всех гарнизуют». А мамаши путали это с «гарнизоном» и подхватывали: «Наденут на них, простаков, кожаные пиджаки и пошлют в окопы».
Всех решительнее настроились против нас богомольные бабы. Они заблаговременно утверждали, что собираются парни бога поносить и людей «отбивать от церкви».
— Ты не лезь там наперед, — говорила мне мать, возвращаясь с улицы. — Пускай за тебя Вася говорит. Он — вон какой облом, ежели бабы побьют, то ему небольшой будет убыток.
Такие слова меня только забавляли, — кто же будет бояться баб, это курам на смех.
Мы собрались в школе темным осенним вечером и ждали «комсомолку из волости». В окна поглядывали девушки, перешептывались и перемывали нам кости. Нас было не больше полутора десятков, и сидели мы на партах в полутьме, потому что помещение освещалось церковной лампадкой. Вдруг за окнами пуще зашумели, и лица баб снаружи прислонились к стеклам. В коридоре раздались смелые шаги, и к нам вошла Серафима. В кожаной куртке, доходившей до колен, в кепке, заслонявшей глаза, она являла собой забавную фигуру, так что некоторые из нас не вытерпели и фыркнули.
— Батюшки, в мужской одежине да стриженая, ровно парень, — ахнули за окнами. — Господь, покарай ее на этом месте.
Нисколько не смущаясь, она у стола сняла кепку и пиджак. Тогда все увидели хрупкую девушку с тонкой шеей, задорным милым лицом и кудрявыми пепельными волосами, которые стояли у нее копной.
— Вот, ребята, только еще намечаются пути вовлечения крестьянских масс в коммунистический союз молодежи, — произнесла она и встала подле лампадки.
Нас сразу приковал ее дружелюбный и несколько смущенный взгляд. Лица ребят приняли выражение вопросительное, сильно любопытствующее.
— Вот те крест, что это сапожника Васюхина дочка! — вскрикнула баба за окном. — Отец был басурман, дядя был мошенник, и дочка не из роду, а в род.
Боязливое ожидание воцарилось в классе. Не прекращая своей речи, Серафима подошла к окошку и занавесила его своим пиджаком. Народ отхлынул оттуда, и началась давка в другом месте.
Ребята, которым эта маленькая и смелая девушка очень понравилась, последовали ее примеру и, поскидав свои пиджаки, занавесили ими прочие окна. Тогда толпа на момент притихла, зато вслед за этим послышалась такая брань, за которую было очень стыдно перед девушкой, и у нас горели уши. Даже мы, тертые деревенские парни, тонко разбирающиеся во всех цветах и оттенках звенящего срамословия, не стерпели и опустили глаза да еще притворились: дескать, ничего не слышим. Но девушка не только не растерялась от того срамословия, но тут же заговорила о темных силах деревни, о жалком обиходе нашего молодежного быта. Она бросала слова жесткой правды, била нас ими в самое темя, не льстя и не оскорбляя. Она смотрела поверх наших голов, но хватала за самое сердце. Пальцы ее рук чуть-чуть вздрагивали, и в голосе было так много горячности, в выражении лица — правоты, в мыслях — честной брезгливости к мерзостям жизни, что нельзя было не покориться этой притягательной силе неподдельного убеждения.
— И вот, старшие наши товарищи крошат белых, отдают жизнь за нас, — говорила она, — а мы, помоложе, мажем ворота у девок или со старухами ходим по молебнам. Подумайте сами, что это значит. Неудивительно поэтому, что бандиты терроризируют население, старухи проповедуют конец света, девушки подглядывают под окнами да аукают, как только молодежь собралась для разумного дела, — вот как сейчас. Точно медведя привели или неслыханное что случилось. И единственный путь для обновления нашей жизни — создание коммунистического союза молодежи. Будет дело, будет радость, будет свет…
Вдруг дверь с шумом отворилась, и в помещение ввалились бабы с ухватами и кочергами в руках. Их вела просвирня Агнея, расторопная и не по летам крепкая, как дуб. Она поглядела в угол, где думала найти икону, чтобы демонстративно помолиться, но там вместо нее висел плакат с изображением красноармейца, люто сбивавшего с ног прикладом винтовки раскормленного буржуя в котелке. Она смачно плюнула на плакат и резко повернулась к Серафиме.
— Хороша, родимушка, — вскрикнула она голосом, полным укора. — Пресвятая богородица, ясный свет земной! Волосы стрижены, подол подобран, срамные речи на устах, блуд в сердце.
— Чего тебе надо, бабка?
— А вот поглядеть пришла, чем ты, девка, забавляешься с парнями при занавешенных окнах. На какую такую стезю ты их направляешь?
— Вовлекаю на стезю самую почтенную — в коммунистический союз.
— Вот оно что бабоньки! — сокрушенно воскликнула Агнея и сняла кочергу с плеча. — В союз безбожия их толкает, на стезю греха, прямой дорожкой в геенну огненную, где плач, и рыдание, и зубовный скрежет. Поднимайте-ка ухваты, родимые, да гоните всех бесенят прочь, чтобы избавить народ от греха.
Они ринулись на докладчицу, пытаясь загрести ее кочергой. Мы успели с Васей броситься вперед и отгородить столом Серафиму от баб. Бабы принялись исступленно колотить ухватами по нашим спинам, в истерическом бешенстве взвизгивая, шипя, выкрикивая назидательные слова, призывая в свидетели богородицу и весь сонм святых. Тот, кто был из нас робок, прижался в угол, а кто стыд