«…Сообщи, когда будет всеобщее замирение, а то все с ума здесь сходят и велят вам, что ежели замирения не будет, то пущай все солдаты соединятся заодно и самовольно уходят из окопов и цари пущай сами между собой как хотят, так и воюют. У нас — новый поп, зовут его Ионой, он нам подходящ — подешевле. Прежний нашел себе богатый приход и ушел, а этот и нашему приходу рад, он с дочкой, которая гулять не ходит, сидит дома с книгой, и на улицу ей выйти, видать, не в чем, хотя и поповна. На этой неделе вернулся из лазарета твой приятель Митька Костыль, безрукий и безногий, искалечили третьего у матери, а у Тарасова Ильи убили уже пять сыновей, и осталось в избе пять снох-молодух».
Потом следовали опять поклоны во второй раз и наставления беречь себя, уповать на бога, отца и мать не забывать, начальства слушаться, с товарищами дружить, вперед в деле не соваться, но и от всех не отставать… На этом письмо кончалось. Меня оставляли в покое, и я давал волю воображению, писал уже от одного себя, и притом сколько хотел и что хотел. На этот раз я приписал следующее:
«Братка! В именье графа прислали пленных австрияков с ружьями. Они будут сторожить графа. На днях поймали наших мужиков и отдубасили здорово. Яков кричал: «Пауки!» А урядник: «Тебе место в Сибири!» Поп проповедует: «Много терпели, осталось малость перенести, и внешнего врага одолеете». А мужики свое: «Хватит, попробуй сам». В Суроватихе разгромили солдатки лавку, а виновных не найдут… Вчера пришли к попу Ярунин Егор, Костыль, Яшка и другие: «Служи молебен за свободу». А он только плюнул. А в соседнем селе заставили. На площади поп возгласил многословие за борцов свободы. А в волости, в Дымилове, учитель вывесил красный флаг на школе. Монашки его изорвали. Ночью кто-то школу подсветил, и учитель вылез в окно в одних подштанниках. Хотел я выписать газету, отец не велит, чем больше, говорит, бумаги, тем больше брехни. Сообщи, что думают солдаты, им виднее. А у нас все говорят: зря влезли в эту войну. Японцы нам нахлопали, и немцы нахлопают, потому что все министры — изменщики, а не только Распутин. Верно ли — царя убрали, а царица — шпионка?..»
ТАК ПРОХОДИТ СЛАВА МИРА
Но увы, нет дорог
К невозвратному!
Никогда не взойдет
Солнце с запада.
Вот какие письма тогда получали мы от брата Ивана:
«И еще сообщаю вам, дорогие мои родители, и тебе, братец, что наше настроение на фронте чрезвычайно опасное. Наше солдатское настроение в ту сторону клонится, что надо взять власть в свои руки… И тогда все само образуется, и хлеб будет, и мир желанный будет, и полное народное право. А то, выходит, форменный бардак: один воюет, другой пирует. Пора обновить армию в окопах. Одни истрепались — спасу нет, а другие, прикрывшись законом капитала, мнут только баб в тылу и заливают в глотку. На фронт надо отправить всех полицейских, жандармов, монахов и пузанчиков, зажиревших в тылу. Мясо теперь, видать, употребляет только белая кость. Для пузанов, для буржуйского отродья хватает всего, а для солдата, для трудящегося — вода да хлеб с землей. Солдаты намного теперь стали смекалистее. Дорогие мои родители, скажите мужикам, чтобы они теперь никого не боялись, скотину смело пущайте по помещичьей земле и пашите графскую землю, никого не спрашивайте их, собак… Довольно попили нашей кровушки, потянули наши жилы. Берите сейчас же немедля в руки всю власть, а мы здесь не бросим ружья, а домой придем с винтовками, в полном порядке. Вы не думайте, дорогие родители, что будет хуже без царя Николашки, наоборот, без царя будет лучше в тысячи раз. Эта вся земля, которая была у царя, у графьев да у князьев, она будет вся ваша, в этом не сомневайтесь. Не платите ни копейки помещикам за аренду. Теперь жизнь свободная: что мужик, что барин, все одинаково. Ждем только конца войны, а тогда уж расправимся со всеми. И хотя сейчас дворян, князей нету, но подписывается один министр еще князем Львовым. Это ужасная хреновина. Значит, что-то там у вас в тылу не совсем ладно. Передайте мужикам, чтобы смотрели там за Временным правительством на местах. Временное правительство назначило пенсии по 7000 рублей царским министрам, а солдат в окопах босой сидит по колено в грязи. Какая-то получается явная неувязка. И среди нас сыновей помещиков да торговцев видом не видано. Еще ни одного я не встречал. Отчего это судят Корнилова долго? Суд один — рубай голову, и нехай ее черви едят, хватит такой сволочи… Говорят, что все решит Учредительное собрание».
Мы читали подобные письма, приходящие на село, каждый день. Мужики на беседы собирались после работ вечером, на завалинке пастуха Еремы.
— Дурашлив твой брательник Ванька, — говорил Андрей Чадо после прочтения письма. — Жди Учредительного собрания… Оно рассудит… Господ дворян и не пересилишь.
— А в других местах землю берут.
— Это — грабеж. Нельзя доводить до нищеты и помещика. Достаточно и того, что царя-батюшку с трона спихнули. Слыхано ли это дело, царей с трона шугать.
— Между прочим, — встревает Вася Долгий, — царей всегда глушили, как повествует история. Задушили Павла… Застрелили Александра, прозванного Освободителем. Теперь расчет пришел Николаю Кровавому… Не отвертится курва…
— Убивать никого нельзя. У всякого душа, она богом дана. И заповедь есть — не убий. Она, заповедь-то, господом преподана на горе Синае, на скрижалях, пророку Моисею.
— Ты вот на военной службе не был и болтаешь зря, — возражает Митя Костыль, — «Не убий», — это говорит поп. «Не убьешь — тебя убьют», — говорит офицер. Вот тут и сообразуйся. Богач бедного убьет — найдут оправдание, а бедняки богатого только тронь, сейчас же адвокаты определят, что это беззаконие…
— Вот таких, как ты, в пятом году вешали… И нынче вешать будут. Закон не пересилишь. Закон не аблакаты выдумали, а закон от бога.
— Говорят тебе, его аннулировали, божий закон.
— Божий закон никто не аннулирует, кроме самого творца. Он — вечен. По нему будут судить на страшном суде. Почитай-ка апокалипсис. Хотя ты, кроме политических прокламаций, ничего не читаешь, еретик. Погоди вот, тебя барин взгреет…
— Не взгреет барин, он и сам дрожит, как осиновый лист. Ежели уж до царя добрались, то барину тем более не поздоровится. Гучков подал в отставку. Есть слухи, что по шапке и Милюкова.
Семен Коряга, пчеловод, злой, длинный как жердь, заметил елейно:
— Вон пишут в газетах — в Киеве с трехцветными флагами ходят. Святая Русь подъемлет стяг. Сколько не крась Расею, она как пасхальное яичко: покрась его красненьким, а изнутре оно все беленькое…
И, помолчав, решает твердо:
— Социализм в крестьянской стране — утопия. Нам нужна крепкая власть.
— Кому это «нам»? — спрашивает Митя Костыль.
— Расее.
— Россия разная бывает.
— Вшивоеды, не понимаете, что нам нужны Дарданеллы. Братание с немцами пагубно… Анархия — вот наша пагуба.
— Анархия? Мы три года в окопах гнили. А ты здесь деньги наживал. Мошну растил…
Семен Коряга машет рукой, не хочет дальше спорить… Дымят махоркой сразу все. Егор Ярунин, батрак, заросший весь волосами, обремененный огромным семейством, в котором одни девки-перестарки, сокрушенно говорит:
— Третий год война молодых людей косит. И еще, может быть, тридцать три года будет косить. Так сказано в книге, «Черная магия» зовется… Но поглядишь, баб да девок уж очень много развелось на свете. Даже так много, что иной раз жалко их станет. И подумаешь: куда, думаешь, денется весь этот народ? И, кроме того, опять рождаются девочки. Мальчиков куда хошь можно определить, а девчонок куда?
— Свету конец, — говорит просвирня, — примета есть, курица петухом кричала. И уж если царей стали обижать, то господь этого людям не потерпит. Вот увидите, не потерпит… Покарает. Явит знамение.
— Отвяжись ты, ради бога, с царем, кобыла, — говорит беззлобно Егор Ярунин. — И про бога все говорят: «Да будь воля твоя», а когда будет моя? Вот где занозина.
— Яви, господи, чудеса, пошли свое совершение, — не унимается просвирня. — Перемена в святоотческом предании церкви противна. И ты, Егор, подержал бы язык за зубами, ибо сказано: «Да обесится жернов осельстий на вые его, да потонет в пучине морстей…» Это про тебя сказано, поганца. — Тяжело вздыхает: «Гробе мой, гробе, темный мой доме…».
Подошел Яков Ошкуров с журналом в руке.
— Новое наше правительство, министры-социалисты, как отцы родные, пекутся о нас, — говорит Семен Коряга и хитро смотрит на него.
— Защищал волк кобылу, оставил хвост да гриву. Пока народный защитник ряжку такую разъел, — Яков указывает на портрет Керенского во всю обложку журнала, — мы сами себе закон и защита.
Керенский с озабоченным лицом, бритым, опухшим. Он заложил за борт френча одну руку, другую за спину. Он в галифе, в коричневых крагах. Над черепом ровный ежик грязно-табачных волос…
Солдатки смотрят и морщатся. Одна из них тычет ему в лицо жирным, в земле, пальцем:
— У, толстомордый марафетчик… Устервился, идол. Мы мужей ждем, а он: «Вперед, до победного». Чтоб тебя разорвало!
Собирается народу все больше и больше. Уж завалинки не хватает, полегли на лугу перед избой, под раскидистым тополем… На околице заливается гармошка, пылят дорогу кони, их гонят в ночное…
Вечереет. Слышно хлопанье кнута.
Сосед, Василий Береза, весь как лунь седой, кряжистый, с железными руками, вечный хлебороб, тоскующий по добротному земельному наделу, говорит сам с собой:
— Сто программ, сто партий, и каждая коробы счастья сулит, поди-ко, разберись. Не подвох ли тут какой?.. Вот помитингуют, посудачат, а зад мужику, как в пятом году, лупцевать станут. И никто ничего толком не разъяснит. И в Питере одна только склока. Мы — народ темный, нас всякий обманет. Когда нам землю дадут? Когда ее, матушку, трудящему человеку передадут взаправду? Одни только посулы. Народ — вперед! Свободу — народу!» Сколько раз мы слышала. А как до точки дошло — постой-погоди, жди большого собрания. Вон Онисим Крупнов говорит, собранье-то это все рассудит… Держитесь за социалистов-люценеров. Михайла Иванович то же говорит. А Яшка Ошкуров за большевиков тянет… Митька тоже. Народ-то больно уж вы беспутный, голь перекатная… Как вам поверить?! К кому податься? К какому берегу причалить?