ился это делать, но в то же время не имел, чем обороняться, закрывал руками голову и, втянув ее в плечи, оставался на парте, предоставя спину в распоряжение разъяренных женщин. Доставалось всех больше мне да Васе — именно нас они считали исчадием ада и главными поставщиками новой заразы.
При каждом ударе внушительно приговаривали:
— Должен благодарить владычицу-матушку, Оранскую божью матерь, что вразумила нас поставить вас на путь… потому что суда божьего, пострелы, околицей не объедешь.
И, свирепея с каждой минутой, взмахивая так, что ухваты трещали, они прибавляли, запыхавшись:
— Дай-ко, господи, пошли свое совершение… образумь дураков!..
Бабы — они имели завидную сноровку в этом деле — колотили без устали, тут сказался навык молотильщиц и трепальщиц, выдерживающих работу целого дня, поэтому дело у них спорилось.
При своем тщедушии и малом росте я сумел все-таки спрятаться под парту, и кочерга стала стукаться об нее, не доставая мою спину. Васе же деваться было некуда при его исполинском росте. Его вконец заколотили. Сперва он все пытался поймать бабье оружие, а его били по рукам. Потом ему удалось это, он забрал в обе руки несколько ухватов, обезвредив ярость нападающих, но зато нашелся еще десяток других кочерег, которые взвились над его спиной. Так он стоял несколько времени, держа ухваты в руках. Одни бабы яростно дергали за них, пытаясь вырвать из Васиных рук, а в это время другие его колотили. «Получай на чай!» — приговаривали они. При опасностях Вася принимал на себя всегда самые первые и самые грозные удары. Если бы бабы не увлеклись — поколотили бы да и отстали, все бы этим и ограничилось, потому что Вася способен был многое перетерпеть и вынести. Но тут получился неожиданный конец. Вася потерял терпение. И если он потерял тогда терпение, то единственное объяснение тому — неотвязчивое наступление баб и беспощадность их ударов. Вот как это произошло. Мы услышали вдруг, как Вася издал стон, всегда таящий в себе ответ на обиду, знакомый нам стон — предвестник слепой его ярости и необузданного гнева. Я кинулся к нему в числе прочих, будучи убежден, что лучше всего предотвратить его поступок, в котором он непременно будет раскаиваться. Вася в это время уже поднял парту на высоту своих плеч, встал в позу косца и намерен был ею скосить баб одним взмахом.
Поднялся визг истошный, крики:
— Убьет, бабыньки, убьет, разбойник эдакий!
Но мы набросились на Васю, повисли у него на руках, на шее, облепили парту.
— Вася, — закричали мы все сразу, — ты себя погубишь и все наше погубишь, одумайся!..
Он выпустил парту из рук, издал крик: «Эх, вы!» — и разом поставил две другие «на попа» и, упершись в них руками, двинул перед собою по полу на баб, тесня их к двери. И он вытеснил их из класса, как пробку из бутылки, выгнал всех на улицу, запер за собой дверь, поставил парты на место и сказал:
— Пожалуйста, продолжайте, товарищ Васюхина, пропаганду. Не обращайте внимания и не расстраивайтесь этой несознательностью нашей женской массы.
— Я вижу теперь, что работы у вас будет — горы, — сказала Серафима, спокойно садясь за стол и встряхивая кудрями. — Стало быть, мы остановились, друзья, на вопросе о закоренелых предрассудках деревенской молодежи и о новых, открывшихся теперь перед нею путях.
— Выперли вас, ай-яй, выперли, — дразнили баб за окнами малолетки.
Потом бабий гвалт на улицах усилился, и стали выкрикиваться разные слова по адресу девушки — ужасно оскорбительные.
В окно застучали кулаком, и послышался голос Агнеи:
— Убирайся отсюда, богомерзкая шутовка! Не мути народ, не гневи бога, пожалей себя и родную мать!
Серафима продолжала говорить, горячась и заметно волнуясь. Я думаю, она беспокоилась больше всего за то, как бы мы не подумали, что она трусит.
— Расходись, расходись, супротивная сила… убирайся восвояси, пока цела, — закричали бабы скопом, потом загрохали в окна так, что стекла стали дрожать, и Серафима оборвала свою речь.
В стену бросали поленьями, кирпичами, палками.
— Продолжай, пожалуйста, продолжай, — заговорили мы разом.
В это время пиджак ее взлетел над нашими головами, сорванный с окна. Осколки стекла посыпались на пол, и деревянный кол высунулся в комнату с улицы, чуть-чуть не задев Серафиму. Это было так неожиданно, что мы не успели даже крикнуть ей: «Берегись!» Но она спокойно вынула кол за его конец и бросила на пол.
— Кол, камень, красный петух — старое кулацкое оружие, — сказала она и поморщилась.
В ее словах было так много правоты, а в тоне — убежденности, ее гнев был так беззлобен и понятен, что мы готовы были за нее теперь же хоть в огонь, хоть в воду. Некоторые из ребят встали у окна и загородили его своими пиджаками.
— Со мной был случай, более разительный, — продолжала она. — Когда я только что вступила в комсомол, то я сделала флаг и повесила его на своем дому. Однажды утром проснулась и вижу — нет флага. Он валялся в крапиве у забора. И так каждое утро. Вот я решила ночь не спать. В полуночь слышу — кто-то крадется по крыше, скребется. Я выбежала на крыльцо и увидела нашу соседку-старуху, известную ханжу, каких у нас немало. Она уже успела столкнуть флаг в крапиву. Я побежала за флагом, и, пока его искала, старуха спустилась с повети дома. Она тихонько свистнула, и две женские фигуры появились из-за угла. Они повалили меня, накрыли меня флагом, перевязали руки, заткнули рот и понесли. Они несли меня к оврагам, где у нас были глубокие ямы, из которых брали глину. В одну из таких ям они бросили меня, а сами убежали. Только утром пастух услышал мои стоны. Он сказал об этом моему отцу, который вытащил меня из ямы. Сказать вам по правде, я боялась одной только физической боли, но страх смерти никогда меня не пугал. Да ведь они, несчастные трусы, они любят делать все исподтишка. Вот посмотрите, они, наверное, нас заперли снаружи.
Мы кинулись к выходу, и верно, с улицы дверь школы была подперта колом. Вася взбешенным вошел в класс и стал надевать пиджак.
— Выставлю раму, вылезу, всех старух переловлю и запрячу в одно место, — сказал он.
— Стоит ли? — ответила Серафима. — Давайте продолжать беседу. Итак, где же мы остановились?
Огромный камень, пробив стекла двойных рам, грохнулся на стол подле нее и потушил нашу лампадку. Мы сразу все притихли, а вслед за нами стихли и за стеной. Зато поднялся потом ужаснейший вой, улюлюканье и хохот.
— Впотьмах будет с девкой ладное, — раздавались крики.
— Ей не стать-привыкать.
— Бейте, бабоньки, после такого раза она и дорогу к нам забудет.
Со всех сторон раздавались удары в окна, стекла падали на пол, звеня. Гвалт усилился. Палки, камни то и дело падали на парты. Парни — одни сгрудились у двери, другие бросились к выходу. Но открыть дверь не было никакой возможности. Крепок был кол, крепки были двери.
Из своей квартиры прибежала к нам, дрожа и плача, старенькая учительница, Прасковья Михайловна.
— Они сожгут нас, сожгут, — говорила она. — И как я буду заниматься с ребятишками?.. Ведь в кооперации нет стекол.
Между тем, опомнившись, что ли, бабы сразу отхлынули от школы. Нам видно было, хотя и очень смутно, как по сельской площади к церкви шла густая толпа, темная, волнующаяся, голосистая.
Я вылез в окошко и отнял от двери кол. Потом мы вновь зажгли лампадку, но продолжать беседу уже не могли. Только и успела Серафима записать нас с Васей в комсомол. Остальные мялись, но дали слово нас поддерживать и разделять нашу работу: политическую, антирелигиозную, культурно-просветительную. У Васюхиной было много намечено путей, по которым надо было направлять силу молодежи.
Около полуночи мы разошлись. Было далеко до волостного села, мы тревожились, как бы Серафиму не «подстерегли».
— Пусть попробуют, — говорила она, но заметно волновалась.
Мы проводили ее до реки. Дорога была безлюдна, деревни спали, поля спали, деревья спали, точно в самом деле удивительный мир царил на земле.
— Чтобы плыть против этого течения, нужна, ребята, комсомольская хватка, — говорила девушка нам на прощанье. — А по течению плывет любая сонная рыба.
Удивительно умела она бередить нас силой слов.
Мы стояли на мосту, прислушиваясь к шуму мельничного колеса, к тихому шепоту осенней ночи. С реки волнами поднималась сырость и окутывала нас. Тучи заполонили небо, было глухо там, непроницаемо мрачно, но расцветала у нас сила доверия и дружбы. Силуэт Серафимы давно стушевался в темноте ночи, а мы все глядели в ту сторону, точно расстались с человеком навечно. Изумленное молчание царило между нами, воображение наше было растрогано, сердце кипело.
Самый прекрасный подарок, сделанный людям после мудрости, — это дружба.
«ВЛАСТЬ ТЬМЫ»
Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй.
Смирный и работящий Морковкин вдруг взял да и убил свою мать-старуху, которую он любил. Он не попал на войну по хромоте и женился на красавице девке — Симке. Симка была сирота, ни кола ни двора, нищенка. А Морковкины жили в достатке. Свекровь загрызла сноху: «Кто ты была? Да кем ты стала? Ты век нас должна благодарить, что мы тебя осчастливили». Все казалось старухе, что сноха мало ей уважения оказывает. Только и разговору у старухи было, что Симка в девках с сумой по миру ходила, в лаптях да в зипуне, а сейчас барыней выглядит, «сахарный кусок ест». Закорила молодуху этим куском каждый день, так что сноха впала в тоску, стала отвечать невпопад, заговариваться. «Съела меня свекровь, поедом съела, — говорила она, — жизни мне нету… В гроб она меня вгонит». Зная об этом разговоре, свекровь еще больше ее возненавидела. Иначе и не называла, как «гордячка наша, побирушка паршивая». И вот стала сноха кликушей. В деревне это позор неслыханный.
Однажды на паперти она упала, забилась и стала кричать, что она испорчена. Добрые люди посоветовали мужу ее полечить. Порченых у нас лечили так. Ей на шею надел муж хомут, сам взял вожжи в руки и кнут и голую в полночь прогнал вокруг села. Советчицы-знахарки утверждали, что после этого нечистая сила через этот круг к молодухе не перескочит. Но это помогло ненадолго. Вскоре опять тоска принялась ее грызть, потому что свекровь еще ожесточеннее на нее нападала. «Ты бесноватая, ты с лукавым спишь, ты опозорила наш род честной… Негодница и паршивка».