— Это гипноз, — убежденно говорит мне Вася, — кто-нибудь ее крепко загипнотизировал. Факт. Вот ей и кажется. Без медицинской помощи тут не обойдешься.
— А может быть, даже форма умственного помешательства? — отвечаю я ему, радуясь за складно сказанную фразу. — Так что она психическая личность?
— Вполне возможно.
— Почему же это всем сразу «кажется», а не мне одной? — ввязывается вдруг хозяйка в разговор наш, угадав его смысл. — Нет, молодцы, в полном я рассудке… Бог хранит… Горе, мое горе! Вот от него, лукавого, не легко отстать.
— Ждем, ждем, матушка, когда он появится, твой лукавый, — говорим ей. — Нас услышал, так, видно, дал деру.
Да, лукавый не появлялся. Мы ждали его около часа, и нам даже надоело ждать. Хозяйка полезла на печь к детям, теленок тоже улегся на соломе. Мы направились к выходу, убежденные, что все сельские разговоры — враки, что хозяйку кто-нибудь морочит, может быть, та же монашка. Вдруг над самой нашей головой в стене что-то всхлипнуло, затем застонало и притом так явственно и страшно, что я присел. Никогда не ощущал в жизни такого неприятного испуга. Хозяйка спокойно подняла голову и сказала:
— Теперь на всю ночь заладит. Марфенька, — обратилась она к чтице, — принимайся, милая, за свое дело.
Монашка поднялась с лавки, почесала бок и, разыскав толстую книгу, принялась читать что-то себе под нос. И это чтение черной женщины в мрачном полумраке, и эта уверенность хозяйки, с какой она говорила о «лукавом», как о живом, присутствующем здесь существе, и это пронзительное завывание, которое исходило откуда-то из стены — все, все на этот раз ошеломило нас настолько, что мы, забыв теории о гипнозе и «о формах умственного помешательства», позорно бежали с Васей до канцелярии сельсовета, не чуя ног под собою.
Состав актива был тогда в сборе и распределял, кажется, соль, полученную в волпродкоме. По-видимому, вид наш был уж слишком необычен, потому что все обернулись в нашу сторону и смолкли. Наперебой мы стали рассказывать мужикам неслыханное это диво — в избе Комарихи — и убеждать всех сходить туда и самим эту «чертовщину» послушать.
— Книжки читаете, к учительницам ходите, членами комсомола состоите, — сказал Яков, — и к тому же ерунду порете… Культура! Идемте!
Всем составом актива мы пошли на край села. За нами следовали толпы ребятишек. Мы подошли к избе Комарихи и приложились к стене. И сразу застыли в немом испуге: стена жалобно, надрывно стонала. Вошли в избу. Монашка продолжала читать, не обращая на нас никакого внимания. Здесь стон был еще страшнее.
Постояли мы молча, постояли и удалились восвояси. У всех на лицах написан был испуг и недоумение. И все только и задавали друг другу вопрос: «Что бы это могло значить?»
— А ничего не значит, — вдруг решил Яков, — это необъяснимый факт, который надо объяснить… Ты сам, Сенька, читал, как бога выдумали со страха, как радугу считали, что это создал бог, а теперь любой парнишка ее получает… Радуга — отражение солнечных лучей в капле воды. Вот как просто…
— Но ведь изба стонет?
— Изба не может стонать, — упрямо сказал он. — Если ты в науку не веришь, то нечего и в сельсовете состоять.
— Но все-таки стонет изба. Это все слышали.
— И проволока стонет на телеграфном столбе. Это тоже все слышали.
— Так то — проволока. Ею управляют из города.
— И там кто-нибудь управляет и заправляет.
Никто ему не перечил… Но все сомневались.
— Все необъяснимое объяснится. Диверсия, наконец, возможна. Аппараты разные.
— Какие могут быть аппараты в темной деревне? И кому нужна наша Комариха?.. Нет, тут что-то есть. Этого никогда не было.
— И социалистической революции никогда не было, да вот совершилась, — упрямо твердил он. — Вы, ребята, узнайте, все, что говорят на селе… И кто ей избу чинил и тому подобное.
Несколько дней были мы заняты разоблачением тайны. Мы обратились и к Митьке-плотнику. Он был пьян. Узнав, зачем мы пришли, он расхохотался.
— Вот вы говорите, высшей силы нет… Вот вам факт, а не реклама. Бес действует довольно нахально…
— Какой бес? Это — аппарат, — говорю ему.
— А откуда ты знаешь? — вдруг спросил он с удивлением.
— Да уж знаю.
— Нет, не знаешь.
— Нет, знаю.
— Давай на спор.
— Давай.
— На три бутылки самогону.
— Идет…
— Ну, говори, какой аппарат? — спрашивает он.
— Электрический аппарат, — говорю я, — и управляют им из города.
— Вот и выходит — дурак. Тащи три бутылки. Я вам расскажу, какое это электричество…
Мы принесли три бутылки. Он выпил одну и сказал:
— Это истинный факт, что у Комарихи изба стонет. Это моя работа, — он завернул цигарку и передохнул от удовольствия. — В паз, у самого карниза, который я осенью чинил, вставил я бутылочное горлышко. Ветер дует — завывание, вздохи и прочая музыка, а дуры бабы думают, что это леший… Антиресный народ.
— Для чего же такое озорство ты сделал? — спрашиваем мы с крайним изумлением.
— А это уж так, по нашему плотничьему обычаю ведется. Если хозяин дома нам не угодит, ему обязательно устроим такую штуку. Когда мы приступаем к работе, нас надо уважить. Когда сговорятся насчет условий, — пьют «заручную», когда положат первый ряд, — пьют «обложенное», потом пьют, когда мшат хаты, а также при установке матицы, а уж по окончании работы — угощай в лежку.
Все засмеялись.
— Это уж исстари так ведется. И ежели обычай хозяином не соблюден, то плотник знает, чем ему насолить и об этом напомнить. Тогда мы и устраиваем фокусы. Под коньком прилаживаем ящичек с берестой, и в ветреную погоду такой поднимается плач, что хозяева иной раз оставляют новый дом от страха. Много у нас разных фокусов. А Комариха — скупущая, она поднесла нам всего одни раз, вот я ее и проучил. Пускай, думаю, скупердяйка, не поспит месяц-другой…
У Якова была вера в науку несокрушимая. Но мы-то как оскандалились, мы-то, читари! Надо было сорвать досаду на ком-нибудь и ошибку выправить. На другой день мы подошли к окошку Комарихиной хаты и прислушались. Монашка читала апокалипсис, а бабы, пригорюнясь, ее слушали.
«И стал я на песке морском, и увидел восходящего из моря зверя и с семью головами и десятью рогами… И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца… И он сделает то, что всем малым и великим, богатым и бедным, свободным и рабам положено будет начертание на правую руку и на чело их…»
Монашка отрывается от книги и поясняет:
— Без бумажки, стало быть, с ихней демонской печатью — никуда ни ногой…
— Никуда, матушка, никуда, дородная, — соглашаются слушательницы, — небольшое дело на мельнице рожь смолоть, и то печать требуется, в сельсовет иди…
«И что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, — продолжает чтица с необычайной ясностью в голосе, — кроме того, кто имеет начертание или имя зверя или число имени его. Здесь мудрость…»
— Мудрость, матушка, как есть мудрость… Ни покупать, ни продавать. Все так, все правда, что тут напророчено… великая мудрость…
Мы не стерпели с Васей и ворвались в избу. Стон, исходящий из стены, продолжался. Монашка глянула на нас с испугом и смолкла, держа толстую книгу на весу. Вася ударил по книге ладонью, и она шлепнулась на пол, придавив чтице ноги.
— Не мути мозги, хитрущая гражданка, — сказал он громовым голосом, — вся нечистая сила в пивной бутылке заключена. Ее врезал Митька-плотник в твой паз, скупая хозяйка. Давайте мякиш…
Он вырвал мякиш из горбушки хлеба, лежавшей на столе. Потом мы зажгли фонарь и вышли на улицу. Вася при его росте рукою доставал крышу этой избушки. Он легко разыскал под карнизом тот паз, где еле заметно торчало спрятанное в пакле горлышко бутылки. Хозяйка и соседки следили за ним с нескрываемым интересом. Он залепил мякишем отверстие бутылки и сказал:
— Вот вам и весь тут дьявол. Ложитесь спать и будьте на всю жизнь спокойны.
Мы вошли в избу с горделивым довольством. Бабы, обескураженные нашим открытием, молча ощупывали стены ладонями. Вася торжествующе улыбался.
— Хозяйка, мне полагается пуд ржи за ликвидацию нечистой силы, — сказал он, неприязненно глядя на чтицу, которая завертывала свою толстую книгу в черный платок и собиралась уходить, надувшись и опустив глаза долу. Теперь закрыто отверстие бутылки, ветер не будет в нее свистать, и плотничья шутка утеряла силу. Вот что значит свойство и сила науки и разуменье осведомленных людей. Знай наших!
Мы чувствовали себя героями, гоня неприятное воспоминание о том, что только несколько дней назад «осведомленные» люди в испуге бежали от этой «плотничьей шутки».
Потом чтица молча поклонилась всем от порога и сказала:
— Хозяюшка, долг платежом красен.
— Цена не по товару, — ответил Вася чтице. — Что помолотишь, то и в закром положишь… И чтобы получить за обман, — отложи об этом попечение. Люби нас, ходи мимо.
Монашка стояла, потупив глаза.
— Что у старухи за деньги, — ответила хозяйка. — Ступай с богом, сестрица. И без тебя в долгах, как в репьях. Но, слава богу, не без доли: хлеба нету, так дети есть. Четверо вон на лавках да двое на печи, а ты одна. А одна голова никогда не бедна.
— Уговор, матушка, дороже денег.
— Не прогневайся.
— Будь тебе бог судьей.
Монашка низко поклонилась и вышла.
— Вот, хозяйка, плотникам надо подносить, а то самой дороже будет стоить, — сказал Вася.
Комариха вынула из-под печки кринку с самогоном и подала полный стакан Васе.
— Чертогонам можно и побаловаться, — сказал он, поднося пахучую влагу ко рту.
Случай этот потом получил огласку и долго был предметом разговоров на девичьих посиденках. А нас с Васей так и прозвали «чертогонами».
ПОБЕДИЛ АНДРЕЙ ЧАДО
Глядя на весьма высокие предметы, тщательно придерживай картуз свой.
Безбожную пропаганду я считал прямой своей обязанностью. Меня мучило угрызение совести, что никто ею ни в комбеде, ни в сельсовете не занимался. Якова поп интересовал только как хозяйственная единица. Бывало, об отце Ионе заговорят, а у Якова уже вопрос: