Словом, я твердо решил наладить безбожную агитацию.
Уж тогда я понимал хорошо, что изобличать корыстолюбие попов, чревоугодие монахов, честолюбие, сребролюбие, жадность архиереев — не самое уязвимое для религии дело, я понимал, что ненависть к попам может уживаться с крайним религиозным фанатизмом, очень показательно проявившимся, например, в самой закоренелой форме религиозного умопомешательства — в русском сектантстве. Мой сосед — Василий Береза — всю жизнь изобличал попов, питал к ним неискоренимое презрение, говорил о церкви, как о меновой лавке, но я не знал человека, столь преданного религиозной идее, как он. Мою мать, например, нельзя было тронуть антипоповской агитацией уже потому, что со всем тем, что я говорил, она охотно соглашалась, но серьезно верила в бога и ходила в церковь, отражая мои наскоки немудрящим церковным же представлением.
— Зато они, мздоимцы, — говорила она про клириков, — первыми и в огонь идут. Посмотри-ко на картину страшного суда, которая висит на паперти. Все богачи уготовали себе геенну огненную — и поделом им. Они в этом свете блаженство имеют, а мы царство небесное за гробом обретем… Блаженны алчущие, ибо они насытятся. Всяк ответит за свои грехи. А попов-корыстолюбцев жаль мне больше, чем нас, бедняков. Нам хоть оправдаться на страшном суде есть чем: и горем, и бедами, и бедностью, и недосугом, и темнотой, а им никакого оправдания нету. Вам, скажет господь, открыты были все мои пути, и вы не пошли по ним. Подумать страшно, что их ожидает.
Так рассуждали многие, и я понимал, что нападением на попа я не сокрушу религиозных убеждений своих слушателей. Мне казалось, что бить по религии надо с высот, так сказать, философских, естественнонаучных, подрубить корень заблуждения доказательством, что бог — фикция, что проповедники религии — пророки обмана и хранители миража. Раз бога нет, значит, не нужен и ходатай перед ним за грехи, стало быть, и попа побоку. Так должен разворачиваться круг мужицких размышлений. Как и все, обременившие память кое-чем, наспех взятым из случайных книг, я полагал, что знаю почти все доводы, которыми может располагать антирелигиозный философ. А я прочитал все, что было под рукой у учительницы: «Сказку о Балде», «Христианство и социализм» Августа Бебеля, басни Демьяна Бедного, одно астрономическое сочинение в популярном изложение русскую историю Шишко и еще что-то.
Я решил брать быка за рога. Я хотел прочитать еще «главные поповские книги», в которых доказывается существование бога, чтобы знать самые сильные аргументы верующих и уметь их опровергнуть. Я пошел к попу, смело сознался в своих замыслах и честно попросил такие книги…
— Главная книга, убеждающая нас в существовании его, это книга вселенной, — ответил он, глядя на меня с сожалением. — Чтение книг, написанных людьми же, затемняет его восприятие и понимание. Не от того ли искренне верующие остались только среди неграмотного народа…
В избе стоял предвечерний сумрак. Отец Иона сидел в просвете окна, косматый, длинный и тощий, как Дон-Кихот, положив костлявые руки на стол. Голос его был тих, придушен, покорен. В углу молчаливо сидела дочь Вера и вязала чулок. Я боялся, что она заговорит, и тогда музыка голоса убьет во мне упорство достать книги. Торопясь показать свою «необыкновенную» начитанность, я сказал:
— Великий французский поэт Вольтер изрек, что если бы бога не было, его надо было бы выдумать. Обоснование бога полезно только для богатых, хотя сами они раньше подсмеивались над провидением бедных, бедные же, ничего не зная, конечно, должны были принимать на веру.
— Люди высшего ума тем более нуждаются в вере, — прервал меня поп, — потому что лучше других сознают недостаточность человеческого знания.
— Знание, раскрепощенное нашей революцией, все будет совершенствоваться.
— Не спорю, — согласился он, — но жизнь человеческая коротка, а для того чтобы пересчитать одних только букашек, не хватит целой жизни. А вера в бога, молодец, никаких знаний не требует, она не наука, а добродетель… Впрочем, все это — пустые разговоры… книг у меня никаких нет, да если бы они и были, не дал бы… Ни обращать вас в свою веру, ни полемизировать с вами по этому поводу нет у меня охоты… Вынужденная любовь вызывает только ненависть, вынужденная вера — есть самое существенное безверие. Не потому ли так много людей отпало от церкви.
Он замолчал и стал глядеть в окно. Ребятишки лепили бабу подле ограды. Я вторично и более робко пригласил его прийти на диспут и вступиться за бога.
— Вера, — сказал он и вздохнул тяжко, — в коридоре у нас тьма кромешная, скользко, молодой богослов может ноги поломать и нос разбить, проводила бы.
Вера, вся белая и легкая, как сказочная птица, подлетела ко мне и подхватила меня под руку. Я позабыл обидеться на попа и даже с ним не простился.
— Папа — старый человек, — сказала она мне в коридоре. — Разве его в этом переспоришь? Притом же он — академик и очень много знает про всяких богов…
— Много знает, а рассуждает совершенно неправильно.
— А что с него спрашивать? Разве можно серьезно с ним говорить? Он, например, считает, что мне не надо поступать на службу. А что я без службы? Попова дочь, стряпуха! Извини, пожалуйста, я от жизни отставать не хочу.
— От жизни отставать не хотите, а живете с таким идеологически чуждым элементом. Стыдно!
— Какой ты смешной. Так ведь он отец! Ты мать свою любишь? Ты с матерью живешь? А скажи, она в церковь не ходит? Ага, прикусил язык! Вот то-то и оно-то.
Действительно, говорить мне было нечего. Я смутился и искал повод выбраться из неловкого положения. Она остановилась на пороге двери, и мне нельзя было пройти, не задев ее. Я поневоле стоял перед нею. Хвастливое самодовольство спряталось на дно моей души. Непобедимая робость овладела мною, неловкость становилась мучительной, и я сказал, ничего не придумав лучше:
— И нигде-то вас не вижу я, видно, вас индивидуализм заел…
— А где же мне быть? — ответила она, удивленно подняв брови. — Сижу одна дома, как старушка. Мочи моей нету, один угрюмый папа. Скучища смертная, хуже, чем в епархиальном училище. Вы бываете у учительницы?
— Очень даже часто.
— Ну вот, и я бываю… Так давайте бывать вместе.
Боясь выдать свое волнение голосом, я молчал, опустив глаза. Образ белой птицы, свежего ветра вокруг нее и певучего голоса ничем не заслонить в моей памяти. Она вдруг содрогнулась плечами, крепко пожала мне руки и побежала по сеням, чуть касаясь пола.
— Замерзла… до свидания… не забывайте! — крикнула она с порога, махнув мне рукавом белого платья, и захлопнула за собой дверь.
Конечно, я не воспользовался приглашением бывать с нею у учительницы, потому что я страшился Просвирухи, которая могла расстроить мой диспут. Подспудно я угадывал, что встречи могут, хотя бы чуть-чуть, ограничить мою внутреннюю свободу в отношении ее отца и ослабить силу моей антирелигиозной пропаганды.
Я сам сочинил, написал и расклеил афиши на ограде, на пожарном сарае, в сельсовете. В них сообщалось, что я прочитаю лекцию на тему: «Есть ли бог?» и вызываю всех, кто хочет мне возражать, вплоть до попа, дьячка, просвирни и Андрея Чадо. Я назначил диспут в школе, но никто туда не явился, кроме парней, явных безбожников. Стоило ли в таком случае огород городить?
Я просил Якова позволить мне выступить с антирелигиозным докладом после одного из сельских собраний, когда все крестьяне будут в сборе. Мужики, если они заходили на вечернее собрание, то оставались до конца его. Так оно и получилось. Сперва разрешали неприятное кляузное дело. Один из тех маломощных середняков, хозяйство которого не было на подозрении и никогда не подвергалось обследованию, укрыл у себя кулацкий картофель «исполу». Соседи усмотрели у него на дворе мешки, которые он прикрыл соломой, и сообщили об этом сельсовету. Мы это проверили и учинили над укрывателем суд. Картофель конфисковали, а мужику вынесли порицание и оштрафовали его. Случай этот вызвал массу всяких разговоров, мужики были настроены посидеть — «покалякать» и охотно остались меня слушать. Демонстративно ушли только женщины да несколько стариков, считая за грех внимать речам «богохульника».
— Что такое душа? — начал я с порога (дело происходило в школе, и на партах сидели). — Никакой души нет. Все на свете состоит из веществ, то есть из обыкновенной земли. И когда человек умирает, то душа вовсе не вылетает, как об этом думают и учат, а она сгнивает, как все земляное. Если же под душой разуметь дыхание, которое хорошо заметно в холодном помещении, то вместе с телом прекращается дыхание. Стало быть, разговоры о душе — выдумка, и никаких душ в раю или там в аду не бывает… Повторяю: все на свете от земли. Обратите внимание, когда человек построит дом вдали от селения, то у него все-таки заводится вошь, клоп и прочее насекомое существо. А от чего? Да исключительно от грязи. Вот почему, когда чаще моются, насекомых не бывает. И бог, конечно, ничего не создавал, все получилось само собой, механическим способом, из грязи.
— Вестимо, — поддержал меня один из мужиков. — Навоз везешь в поле, а оттуда хорошую рожь, вот она, грязь-то, какую силу имеет. А как же человек, к примеру? Про это, Сеня, ты нам тоже поясни.
Воодушевляясь, я продолжал:
— Человек тоже, в конечном счете, из земли.
— Какого качества земля эта? — вдруг раздалось несколько голосов. — Глина, известь или обыкновенный чернозем?
Чтобы не сбиться на «отсебятину», о которой я инстинктивно догадывался, и не увязнуть в бестолковщине, из которой потом не вылезешь, я торопился развить свою мысль:
— Он произошел от обезьяны, граждане, обезьяна от зверя, зверь от рыбы, рыба от другой рыбы, а та рыба от лягушки, а лягушка от червяка, червяк из грязи.
— Гм, — подтвердил старик Цепилов, — какая в ней сила, в окаянной. А нам кажется, что грязь так себе, пустяк. Идешь, топчешь ногой, а в ней, может быть, рыба образуется.
— И не только рыба, но все: цветочки, трава, луна, звезды… И бог тут ни при чем. Все само собой, механич