ь и упорство необоримое. В избе у нее было чисто, чинно, прибрано, выскоблено. Целый иконостас старинных икон с дегтярными ликами угодников находился в углу, и неугасимая перед ними теплилась лампада. В кути торчали пучки сухой травы, а под ними стоял огромный сундук, окованный в железо. В нем хранилось добро, на нем она спала, а днем он заменял лавку.
Позавтракав, Яков поблагодарил хозяйку, которая при этом на него пронзительно глянула, и сел писать донесение в волость. Он испрашивал позволения на немедленный арест этой вдовицы. Но потом, не найдя подходящих слов, решил посоветоваться с красноармейцами и взять Соломониду вечером без всякого донесения в волость. От него не укрылось, что баба следила за каждым его движением, ловила теперь каждый его взгляд и намек, даже чутко прислушивалась к интонациям его голоса. Так, когда он уходил, то она спросила:
— Когда обедать явишься, батюшка?
— Пожалуй, там и пообедаю. Сегодня много дел, — ответил он. — Всякому дню подобает забота своя.
— И, полно, голубь голубой. Родиться при деле, жить с делом, умирать за делом, — а глядишь, и могила.
— Душа меру знает.
— А ночевать-то сюда придешь, что ли?
Якову странным и подозрительным показался этот вопрос, он ответил:
— А то куда же?
Весь день Яков с красноармейцами занимались продовольственными делами, а вечером они решили вместе, что он пока уйдет ко вдове и станет там ждать своих приятелей, которые захватят с собой уполномоченного, понятых и, как только деревня заснет (керосин тогда даром не жгли), явятся к Соломониде и ее на месте арестуют.
Когда Яков вернулся на квартиру, то долго стучал в двери сенцев и с большим трудом достучался. Соломонида объявила сердитым голосом, что добрые люди в эту пору уже спят, не вздула огня и не предложила ужина. Яков самовольно зажег лампу и стал ждать ребят. Хозяйка улеглась на печи, повернувшись лицом к стене. Стенные ходики уже показывали далеко просроченное для отрядников время. Яков снял пальто и прилег на сундук. Утомленный событиями дня, он быстро задремал. Когда проснулся, то в избе было уже темно. Он снова зажег лампу и сразу увидел, что хозяйки в избе не было. Он бросился к пальто и в кармане револьвера своего не обнаружил. Сени были заперты извне, и ни на улицу, ни во двор никак нельзя было выйти. Деревня спала глубоким сном. Не видно было ни одного огонька. Только белое поле под луною отливало матовым светом. Чуть-чуть падал легкий снежок. Скоро должна была наступить полуночь. Можно предполагать, как томительны были ожидания и велика тревога запертого Якова. В самую полуночь на дворе послышался шорох, затем топот ног на лестнице, и в избу вошли четыре незнакомых молодца да еще один хорошо знакомый.
— Как приятно бывает встретиться со старым другом, — сказал этот знакомый, подходя к Якову. — Если память не изменяет, у вас на руке имеется моя метка.
— Имеется метка, — ответил Яков, узнавая в этом небритом и лохматом человеке, одетом в крестьянский полушубок, прапорщика Хренова, — жалко, что ты избежал тогда нашего суда.
— Божья воля, — ответил прапорщик. — Ребята, берите его и отведите туда же, к своим. А я отдохну малость. Соломонида! — крикнул он. — Куда ты запропастилась? Устилай мне постель.
Вдова вошла в избу из сеней, укутанная пуховой шалью, и, не глядя в сторону Якова, стала снимать матрац с полатей.
Якова повели куда-то двое незнакомцев, от которых пахло самогоном. Его остановили у сарая, стоящего у самой дороги недалеко от рощи, и втолкнули в дверь. Сарай этот принадлежал уполномоченному деревни. Яков нашел там своих — весь отряд. И сразу выяснилось все. За красноармейцами давно следил сам уполномоченный, верный помощник Хренова. Он намеренно рассовал красноармейцев поодиночке и далеко друг от друга, с тем расчетом, чтобы домохозяева передавали грабителям каждое слово отрядника и сообщали о каждом его движении. Таким образом, поселившись в деревне в тот же день, как приехал красный отряд, бандиты были свидетелями любого его шага. Подозрения Якова, переданные Соломонидой, разбудили их решимость, и они в тот же вечер схватили каждого красноармейца в отдельности.
Целую ночь отрядники провели в холодном сарае. Перед рассветом их выпустили и связанными повели к лесу. Светила луна, спустившись к горизонту и побледнев с усеченной стороны, булькали по оврагам ручьи, текущие с полей и по улицам в ледяном застывшем ложе, ибо предутрье ранней весны всегда отмечено заморозками. Тишина была мертвая, только лед хрустел и трескался под ногами уходящих к лесу. Так никто и не видел, как вели на смерть отрядников, и во всем мы должны полагаться на показания самих убийц, вынужденных к тому правосудием. При переходе через речку с отрядников сняли верхние одежды, оставили их в рубахах и выкупали в ледяной воде. Потом, как шутил Хренов, «им было предложено обсушиться на ветру». В Лазоревом долу, на том самом месте, где был найден труп Пети Снегина, запалили костер из сухостоя и потолкали на него связанных отрядников. Как это происходило, даже бандиты стыдились подробно рассказывать. Все это вскрылось значительно позднее, когда банда была уже схвачена и Федька Соленый предстал на губернском суде во всем «величии» преступной отягощенности. Я присутствовал на этом процессе… Тогда главная улица, на которой помещался суд, переполнялась народом так, что останавливались трамваи. Всем хотелось посмотреть на этого человека, который столько времени был грозою многих волостей. Из чистоплотности, из уважения к печатному слову, из любви к светлой памяти погибших оставлю в стороне всю гнусную хронику злодейств. Я взял из нее только то, что проливает свет на гибель нашего славного предкомбеда.
В летнюю пору, если свободна от работ, колхозная молодежь наших дней любит гулять в Лазоревом долу. Этот дол всегда бывает покрыт сочною травой и разными цветами. Шведский клевер красными головками выбивается там из гущи тонколистного пырея, к кустам плодовитого тальника жмется солидная чемерица, распустив свои зелено-желтые цветы в большой метелке, а ниже в долу, где протекает студеный ключ, начинаются заросли осоки; они тянутся вплоть до сырых берегов лесной речонки, узкой, глубокой и на редкость извилистой. Но молодежь не ходит к речке, там всегда слишком темно и сыро, притом же много комаров, пахнет прелым осиновым листом, и земля никогда не обогревается солнцем. Молодежь любит гулять на опушке березовой рощи. Здесь слышны хоры птиц, всюду ярко, зелено, с полей несет запахом гречихи, и открываются виды на благодатные овсы, на чечевицу, на горохи, здесь одинокие курчавые березки так вольно распустились на просторе, что под каждою из них в тени сможет укрыться целая артель наших девушек. В этом месте и находится могила Якова. Тридцать семь лет тому назад мы похоронили его на этой опушке, подле малюсеньких березок. За это время они разрослись и окружили могилу со всех сторон густой зеленью. В колхозные времена, когда разгорелась насмерть борьба с кулаками, мы вспомнили о Якове снова и окружили его холмик чугунной оградой, а потом поставили и памятник, сооруженный колхозными мастерами. Невысокий обелиск из белого кирпича с нишей, в которой хранится портретик Якова под стеклом, нарисованный по памяти местным художником, ибо Яков в жизни ни разу не фотографировался и изображения своего нам не оставил. На памятнике выбита надпись: «Первый коммунист нашего села и борец за революцию, сожжен белогвардейцами 2 апреля 1920 года на этом месте».
Теперь здесь гуляют люди, которые пешком под стол ходили в то время, когда Яков отвоевывал им счастье, но всяк из них знает нашего предкомбеда и каждый может нарисовать полную картину его дел и рассказать трагическую историю его гибели. Скромный памятник стал документом нашей местной истории и большой вехой на дорогах нашей памяти. Пройдет старик — сподвижник Якова — и улыбнется светлой его памяти, пройдет юноша и подивится его мужеству, пройдет подросток и подумает о жертвах, которыми омыта каждая пядь его благополучия. Весною, когда припекает землю, и устанавливаются тропы, и лопаются на деревьях почки, и школы еще гудят от ребятишек, ходят в Лазоревый дол отряды пионеров. И тогда можно видеть светлоголовых ребят, облокотившихся на чугунные решетки этой могилы, с серьезными лицами слушающих рассказ вожатого или учительницы о далеких для них и незабвенных годах суровой борьбы, о людях, которые поливали кровью своей прямые тропы их жизни. И загорается в глазах у детей праведный гнев, и наливаются сердца отвагой, и набираются мысли решимости.
В каждом таком районе, в каждом маленьком городке нашей страны есть подобные могилы. Храните их! Они — живая хронология минувшей борьбы, они — немые свидетели наших живых побед, они — прожекторы у подножия наших целей. Они скромны, слишком скромны эти могилы, на них самодельные плиты, и памятники сложены вовсе не скульпторами, а прославленными печниками или каменщиками из колхозов. И люди под плитами лежат тоже небольшие, и фамилии у них негромкие, и дела у них были не обширные, и сфера влияния очень узкая: они не издавали законов, они не полонили вражеских армий, нет, ничего этого не было, — эти люди только подвозили щебень под фундамент социалистического мира, эти люди сторожили то место, где он должен был основываться, эти люди расчищали путь к нему — недосыпали ночей, не щадили здоровья, стыдились ропота, когда шли в походах, и без них, пожалуй, само здание нового мира не было бы построено.
Так уберем же их скромные могилы свежими цветами!
ПРИХОДО-РАСХОДНАЯ КНИГА
Канцелярия моя получила однажды из волости бумагу. Читали мы, читали — никто ни в зуб ногой. Вот я и говорю: «Позовем Фомку, он у волостного писаря помощником служил. Он — дока. И все нам досконально разъяснит». Позвали. Хоть пьян был в стельку, бумагу взял и с маху прочитал. «Понял?» — «Нет, — говорит, — эту бумагу как раз понять нельзя. Но ответить я на эту бумагу смогу». — «Так отвечай, — говорим, — нам больше ничего и не надо». Он настрочил бумагу еще больше и еще непонятнее. И всего только за бутылку самогона. Ну, я подписал и отправил. Жду-пожду — извещение из волости: «Бумагу получили. За точную информацию объявляем благодарность».