еляло в меня священный трепет. Я глядел брату в рот и запоминал каждое его слово, когда он говорил о Колчаке или о намерениях Антанты. Тогда его знания казались мне бездонными. И сидя в огороде и обирая крыжовник, я думал с восхищением:
— Неужели могла Антанта таких орлов провести?
Мне она представлялась задорной, самонадеянной старушкой, и звучало слово, как «Анна-банна», — прозвищем одной глупенькой старой девы, живущей рядом с просвирней. Когда я гляжу на все это с вышки сегодняшнего дня, то мне становится ясно, что все запасы знаний брата ограничивались тем, что касалось Колчака и чехословаков, то есть непосредственно тем, с чем он сталкивался практически. А мне знать хотелось все больше и больше: о подготовке революции, о прошлом буржуазных государств. И я его мучил этим. Он серьезно слушал меня и отвечал:
— Вот уж того, извини, в газетах не писали и нам устно не говорили.
Он мог рассказать всю историю двух пережитых им революций, но только с точки зрения ее участника. Потом он сам понял это и однажды мне сказал:
— Тебе, Сенька, пожалуй, надо в город ехать набираться ума. У тебя соображение есть в голове, и на споры ты горазд. Может быть, выйдет из тебя рабоче-крестьянский профессор. Не каждому дураку клад дается… Я бы и сам не прочь, да вот у меня больно терто полозом по шее, Голова на грудь виснет. Но свое еще возьму.
— Мне давно хочется знать побольше того, чем знаешь ты, — ответил я.
— Ну вот, ты сразу и зазнался.
Я не зазнавался, я говорил истинную правду. День ото дня брат стал чаще повторяться. Кто знал славных бойцов, приезжавших тогда с фронтов, тот, конечно, поймет меня… они рассказывают потом всю жизнь об одном и том же с одинаковым азартом и даже без вариаций. Выздоровев и повеселев, брат повторял все те же истории и на околице у девок, когда надоедала ему тальянка, и на лужайке под вечер, когда собирались мужики в круг, чтобы перекинуться в карты. И слушая в сотый раз его повесть, как брали белые Челябинск и рабочие приняли сторону красных, я думал: «Вот он много видал, а знаниями на похвалится. Мне надо в город».
С этих пор стали прибывать красноармейцы в село со всех фронтов и целыми вечерами рассказывали девкам про Кубань, Крым, Сибирь, пели украинские и кавказские песни, вспоминали бои. Жаль, я не вел тогда записей: какие факты уплыли, какие события сгладились в моей памяти. Бывало, подойдешь к девушкам, а в середине — один рассказчик, и все его слушают.
— Вот прибыли мы в село, понимаете, — звучит в темноте, — ни одного белого. Черт возьми — ни одного белого, а пули так и свищут, так и свищут, точно с неба сыплются. Сейчас же мы стали обыскивать каждую хату и только потом догадались: пальба идет сверху. Не на вязах ли засел враг? Нет, не на вязах. Тогда надоумили слазить на колокольню. Взломали дверь, взобрались под самый купол — никого. Но зато у окна пулемет и опорожненные ленты. Что за причина, где же пулеметчик?
— Где же пулеметчик? — спрашивали враз слушатели.
— Нет нигде пулеметчика, — приниженным до шепота голосом произносил рассказчик, — что же, братцы…
— Да, что же, в самом деле? — спрашивали слушатели.
Здесь он вздыхал, чтобы оттянуть эффектный конец.
— Глянул я под купол, а там вроде насеста из досок, и на них свернулся черный монах калачиком.
— Неужели? — нетерпеливо отзывались слушатели. — Подумайте!
— Тут я его достиг в один момент.
«Мне надо учиться, — думал я, вздыхая, — по всему видно, что нашему брату полная везде дорога… Сколько знать я буду… дух захватывает при одной мысли».
Однажды я спросил брата:
— А где же, Ваня, записывают желающих получить самое высокое образование?
— Эх, милый — ответил он, — теперь нашему брату, где хочешь, там и получай. Рабфаки, например, и прочие курсы.
— Да, погоди, есть специальное учреждение, называется «губотнароб».
— Губотнароб? — переспросил я. — А к кому там обращаться?
— К кому обращаться? Вот, чудак. Валяй прямо к самому главному. Приди и скажи: я из деревни явился, возьмите коня и обработайте. Тебя моментально на подходящие курсы и определят. Что за вопрос! Власть наша — нечего церемониться.
Зачем мне нужно было так долго раздумывать, — брат знал, что говорил. Даже назвал учреждение: Губотнароб. Правда, название это мне не нравилось, оно звучало тяжело, как немецкое слово «Кенигсберг», но я не проявил ни малейшей неприязни к этому названию. Бывают же плохие фамилии у добрых людей, почему же это удивительное учреждение, которое всех устраивает учиться, не может носить несколько странное название! Пускай называется, как хочет. Значит, так надо. Я теперь искал случая подготовить к моему решению родителей, и случай этот вскоре представился.
Дело в том, что наши отношения с Иваном Кузьмичом чем дальше, тем становились невыносимее. И каждое столкновение обязательно завершалось обоюдными оскорблениями. А случаи для столкновений подвертывались на каждом шагу.
Один раз я зашел к нему с деловыми бумагами. Дверь в сенцы была раскрыта, и прежде, чем войти туда, я остановился на крутой лестнице. Тут я услышал разговор его с чужим человеком:
— Третий день не евши, вот так и бегу, и бегу из Симбирской губернии, — говорил чужой осипшим голосом. — Днем хоронишься по лесам да по оврагам, крадешься по тропинкам, боязно: разные комиссии, комсомолы схватят — и пропала головушка… За хлеб, дядя, очень благодарствую. Господи, сердце от скуки разрывается, дома жена молодая… сенокос теперь. Погляжу на свои луга, и девай меня, куда хочешь, хоть голову с плеч. И когда все это, дяденька, кончится? Пойду, как бы чего не вышло. У вас председатель-то где живет?
— Тут рядом живет, — ответил Иван Кузьмич, — иди скорее. Погоди, я тебя задними воротами выпущу. Долго ли до греха.
Он вывел его за задние ворота и сказал:
— Иди по-за плетнями, а как очутишься на гумнах, так и свороти на дорогу, которая ведет к лесу, а там и передохнешь до темноты. На заре и бабу свою увидишь… До вашей деревни, смотри-ка, не больше тридцати верст осталось.
— Вот нашелся добрый человек, — зашептал тот и даже, кажется, заплакал, — а то ведь сторонишься от людей, как от злого духа. Большое тебе спасибо.
— Иди, иди, — заторопил его Иван Кузьмич. — Грех, он нас стережет. Люди заметят, несдобровать ни тебе, ни мне. Ведь председатель-то — я.
Чужой человек тихо и удивленно вскрикнул. Больше я ничего не расслышал. Чужак в солдатской гимнастерке промелькнул вдоль плетня, а потом и скрылся в коноплях. Иван Кузьмич пришел со двора, покрякивая, и, указывая на мои папки, спросил:
— Каковы наши дела, молодец?
— Дела, — ответил я ему, — из рук вон плохи. Коли сам председатель сельсовета дезертирам пристанище дает и путь кажет.
— Чего ты мелешь, — сказал он, глазом не моргнув. — Кума сын из Хмельной у меня сейчас был. Приходил за снадобьем — у матери нутро болит, трясовица. И что ни съест, то с души скинет.
— С какой поры сыновья твоего кума в красноармейском одеянии ходить стали?
— Ничего не поймешь, кто военный ныне, а кто нет. Смотри, я сам хожу в такой одежде.
И верно, Иван Кузьмич со времен революции ходил в защитного цвета гимнастерке, воротник которой он не застегивал и которую не подпоясывал. Я бросил ему бумаги к ногам и крикнул:
— Не буду я больше с тобой работать. Как хочешь, не буду.
А дома сказал за обедом:
— Иван Кузьмич тайно дезертиров привечает. Я могу с ним в историю попасть… Я не хочу государственным преступником быть и уезжаю учиться.
Мать вздохнула при этом. Она знала мой упрямый нрав, а отец, к радости моей, сказал:
— И лучше, Сеня, ежели ты сейчас уедешь. Скольким человекам на селе ты насолил, будучи комитетчиком. Хорошо, кабы они все это забыли. А если придет время, вспомнят? Ох, не приведи господь. Мне и то стыд за тебя: иду мимо тех людей, у которых ты хлеб отбирал, и глаза отвожу в сторону. Они шепчут: «Разоритель, разоритель».
Я начал к вечеру собираться. Положил краюху хлеба в котомку, приготовил лапти, чтобы в дороге не стоптать кожаных сапог. (А идти задумал пешком, поезда тогда ходили нерегулярно, сесть в машину стоило больших трудов.)
Я пошел в волость и о своем намерении рассказал Серафиме, а она мне и ответила на это:
— Теперь нам своих людей делать образованными до зарезу необходимо. Но куда ты поедешь? Сейчас, мой милый друг, самая горячая пора: рожь поспела, пожары деревню смучили, комсомол укреплять надо.
Я пожаловался ей на председателя, с которым мне зазорно работать.
— Тем более, теперь не пущу тебя в город, надо обновлять вам сельское руководство. Твоя первая в этом роль. Дивлюсь вашей идеологической несостоятельности: приезжают с фронтов люди ленинской закалки, а в сельсовете авантюриста держите. Первый попавшийся красноармеец лучше, по-моему, вашего председателя станет. Потом оставь себе в деревне смену, подготовь паренька по секретарской части. Вот тогда я погляжу, что с тобой делать, и только после этого дам мандат: «Отсылайте в распоряжение краевых организаций».
Я попенял брату с неудовольствием:
— Колчака били, Советы укрепляли в целой стране, а у себя на селе того сделать не можете, тоже вояки?
— Об этом мы позаботились, — ответил он спокойно.
— Так кто же теперь этого хитреца заменит?
— Я думаю, найдутся. Ведь на днях перевыборы.
Летом 1920 года перевыборы носили характер необычайный. Красноармейцы-отпускники с военной прямотой подошли к этому делу. Они сперва выяснили, как помогал председатель их семьям, и собрали об этом обильный материал от жен своих, родственников и знакомых. Открылись большие неожиданности даже для меня.
Вдруг на собрании брат Иван спрашивает Кузьмича:
— Когда присылали вам для красноармейских семей мануфактуру, соль и сахар, сколько из всего этого было утаено сельскими властями?
После долгих препирательств, сбитый с толку фактами, но нимало не сконфуженный, заведующий лавкой пояснил «суть дела».