— Все, что я взял, это не ваше, товарищи красноармейцы, — сказал он, — не ваше, а мое. Подавая списки в волпродком на родных ваших, я приписал девятнадцать семей лишних. Председатель скрепил это печатью, а я сумел у волпродкома выцарапать. А вам жалко, что ли? Все равно этих товаров в лавке не было бы, ежели бы мы не сжульничали.
— Действительно так, — добавляет председатель. — Степан — смышленый парень и чуть-чуть от этого покорыстовался. Что за грех, его работа канительная: поезжай, выписывай товар, привези, развесь его да еще ожидай неудовольствий. Другой на его месте больше бы себе пригреб. Никто своего не упустит.
Тогда сидящие с братом красноармейцы разразились хохотом, а за ними засмеялись и мужики.
— Наградить их надо, — раздались крики, — и послать в батальон «золотопромышленников». Это будет самое подходящее для них место.
«Золотопромышленниками» называли тогда тех, кто занимался очисткой выгребных ям в городах.
Так довелось мне расстаться со своим председателем, а за него в сельсовет провели Ивана. Вместе с братом нам работать не полагалось, и я стал обучать нехитрой механике секретарства соседку мою — Анну Краюшкину.
ПОЛНОТА ДРУЖЕЛЮБИЯ
Ум зреет в испытаниях, как хлеб на солнце, и характер распаляется в несчастиях, как сталь в огне. Жизнь — тренинг, кто его выдержит, тот будет годен.
Лето 1920 года было засушливое: в безветрии над желтеющими полями танцевало марево, худой скот со впалыми боками уныло бродил по истоптанным лугам, прохожие по дорогам задыхались от пыли… Привычные опасения с каждым днем разрастались до невероятных размеров. Сибирь, Кубань, Кавказ и Украина были отрезаны от нас врагами. А хлеб нужен был не только армии и городу, но и для ближайшего обсеменения полей молодой республики, скорбных полей, изъязвленных кусками дикой целины, обескровленных чересполосицей и задушенных сорняками. Трава в лугах была малорослой, жесткой, скудной, лишь на сырых местах кое-где она поднималась до нормального роста. Гречу, лен, просо спалило солнце на корню. Скрюченные от жары овес и ячмень с низким стеблем и чахлым колосом шуршали при ветре, как сухая стружка. В горячей земле еле завязались вялые клубни картофеля. Надеялся народ только на рожь, поборовшую июльские жары и поспевшую ранее срока. Я помню, как в это лето тяжело было всем от угроз недорода. Мужики целые дни бродили по исхоженным тропам в полях, приглядывались к урожаю, растирали на ладони яровой колос и с сокрушением сдували с него еле завязавшееся и уже затвердевшее зерно. Ко всему тому отощал рабочий скот, опаршивел, а ветеринарная помощь была недостаточной, и для работ остались одни клячи, да и тех не хватало. А красноармейки, кроме того, не имели рабочих рук. Приближающаяся жатва, а вслед за ней и молотьба беспокоили всех день ото дня сильнее и сильнее. Сельсоветы тревожились еще и потому, что поля следовало нынче все обсеменить, по указу Ленина. Стон стоял: семян не хватит, рабочей силы недостанет, сладу с мужиками не будет. Иван каждый день собирал лошадников у ключа и уговаривал их «не прижимать безлошадный люд поборами за обработку земель», «снизойти к сиротам», «принять во внимание помощь красноармейкам». Лошадники молчаливо слушали, а когда речь заходила об обязательствах, начинались крики:
— Бери наши клячи да и работай на них сам. Бессловесная скотина есть не попросит, а не покормишь, так подохнет. А как же пропитать ее, ежели «не прижимать»…
— И мы своих лошадей держим последнее лето, а потом продадим. Безлошаднику лучше живется — без забот, без покоров. О нем государство заботится, а нас не спросят, есть ли корм для лошадей, годны ли бороны и сохи…
— Вот ты заладил песню, Иван: «обработать все поле — это наш долг», хорошие это слова, золотые слова. А вот чей долг — деготь нам дать, ремни, шины? Сбруя вся порвана… веревки, прости господи, и той нет… телега развалилась, а заколотить нечем. Ни одного гвоздя во всей округе, хоть плачь…
Уполномоченные деревень, теряясь, приходили в волсовет и просили «отставить их от дела», один был резон — «сладу с миром нету». Паника эта плодила уныние. Красноармейки толпились день-деньской в Совете, слезно моля помочь горю: сено гниет неубранным, рожь осыпается, лошади нет, подмоги ждать неоткуда.
Вовремя раздался призыв Ильича к горожанам оказать помощь сельскому хозяйству. Вскоре объявлена была в губернии «неделя помощи крестьянину». Советы, ячейки, комсомол, комиссия по оказанию помощи семьям красноармейцев — все было приведено в движение. Красноармейки сами обошли все дворы и переписали рабочий скот, инвентарь, сбрую. Обнаружат ли лишнюю борону — берут на учет, найдут ли новый сошник или ременные вожжи — поступают так же. Бывали случаи, когда хорошую сбрую хозяева припрятывали. Но от шустрых женщин ничего нельзя было скрыть: не обмануть бабью проницательность и хозяйственную память крестьянки. Лишних лошадей у кулаков отбирали на время.
— У тебя две лошади, а у такой-то старухи ни одной. Отдай ей лошадь на рабочую пору.
— Да что вы, господь с вами, в уме ли вы? — следовал ответ. — У меня крайняя нужда. Сено не вывезено, дрова из лесу не выбраны…
Находилась тысяча причин, а смотришь, и с одной лошадью хозяин управлялся. В это время все токаря, слесаря, кузнецы, плотники волости были мобилизованы. Земотделы отдали весь инвентарь, имеющийся на прокатных пунктах, совхозы предоставили свои мастерские для починки крестьянского инвентаря, агрономы и техники были направлены в деревню. Губсовнархоз — и тот отпустил сельским кооперативам все, чем был богат: точильные бруски, стеклянные бутылки, дегтярное масло, колесную мазь, конские ведра, бороньи зубья, сошники… Мужики воспрянули духом и показывали друг дружке предметы эти, собираясь у дворов и на завалинках. На улице пестрела бабья толпа: из сельпо несли отпущенные гублескомом половники, горшки, квашни, оконные рамы. Около недели село напоминало чистый базар, не смолкал говор, пересуды, бабьи «ахи» и возбужденные восклицания.
По всей губернии в «неделю крестьянина» срочно сжинали хлеб, возили снопы, скирдовали их, сеяли озимое, молотили яровое, кололи дрова, тушили пожары, осушали болота, чинили дороги, строили мосты, расчищали подъезды к водопоям, ремонтировали колодцы, перекрывали крыши, воздвигали заборы, перевозили постройки, точили плуги, проводили беседы, устраивали митинги, читали лекции, играли пьесы, декламировали стихи, пели песни и плясали… Это был праздник общего труда, единодушия горожан с поселянами. Фабрики, заводы, мастерские, железнодорожники, городские профсоюзы создавали бригады по уборке полей, вместе с ними засылали агитаторов в деревню, лекторов и артистов. В самый разгар страды работницы города собирали игрушки, куски клеенки, старые рубашки, скатерти, простыни, карандаши, картинки, краски, бумагу и отсылали их детям в деревню, а если были свободны, то привозили все это сами. Нередко фабричные девушки во время уборки устраивали ясли для красноармейских детей. А сельские бабы несли работницам в обмен на их подарки картофель, молоко, жмых и черный хлеб для ребятишек, оставшихся в городе. Всем руководил тогда губком. Он же высылал для инструктажа на местах «красные повозки». Украшенные плакатами и воззваниями, грузовые машины разъезжали по полям и деревням с агитаторами, граммофонами, плакатами, брошюрами. Бабы, девки, в одних рубашках, с серпами на плечах, ребятишки и степенные мужики окружали такую повозку при дороге, и тут начинался митинг. Темами призывов тогда являлись: оправдание хлебной монополии, борьба с дезертирами, кулаками и спекулянтами, ликвидация пожаров, отличная работа на полях, помощь красноармейским семьям и нетерпеливые надежды увидеть опрокинутыми Деникина и белополяков. Тут же на полосе разбирались неисчислимые жалобы крестьян, давались советы, делались распоряжения, инструктировались уполномоченные и комсомольцы ближних селений.
К нам красная повозка прибыла мимоходом, едучи в Арзамас. Помнится, сельчане приступали к жнитву самых дальних полос на участке, когда-то принадлежавшем кулаку Дряхлову. Раньше мужики брали участок этот в аренду, но, памятуя о том, что он «не свой», никогда его не удобряли. Этим летом рожь там была особенно низкорослая, очень уж скоро поспела, и все потому торопились сжать ее в первую очередь.
Шел, наверное, шестой час утра, не более того, то есть такое наступило время, когда жницы, поднимающиеся, как известно, до восхода, успели уже вдоволь наработаться и собирались завтракать у тощих суслонов. Огромное солнце уже припекало спины и обещало быть беспощадным. Жницы мирно перекликались по соседству, и голоса их вольно гуляли в утреннем воздухе.
Вдруг мальчишки, что нянчились на полосах с грудными ребятами, враз закричали: «Едут, едут!» — и тотчас же кинулись на большую дорогу. По этой дороге когда-то гоняли прасолы скот из поволжских степей, полиция водила арестантов и политических ссыльных, по ней же во времена оны скакали чиновники на почтовых, устраивались крестные ходы на Нижегородскую ярмарку и по ней же отправляли солдат на войну. Дорога эта рассекала Россию от Прибалтики до Сибири, и девушки наши пели под гармонь:
Сормовска больша дорога
Вся слезами улита.
Вся слезами улита —
По ней ходят рекрута.
При железнодорожной ветке она заглохла, заросла, захирела, зато с революцией воспрянула вновь, была добротно утоптана и обжита настолько, что пыль с нее поднималась вслед за пешеходом клубами.
Повозка въехала на сжатую полосу, вся увешанная плакатами, изобличающими врагов фронта и тыла, и лозунгами, призывающими помогать семьям бойцов, Молодой человек в рубашке из мешковины поздравил нас с началом жатвы и уверил в том, что город всегда готов помогать деревне, потому что враг общий.
— Помните сентябрь, — так закончил он речь, — сентябрь восемнадцатого года: чехословаки завладели Поволжьем. Белый террор избрал жертвой мозг народа — Ленина. Обыватели пели отходную революции. Но выжили большевики. Помните сентябрь девятнадцатого года: Деникин у Тулы, в опасности орудийные и патронные заводы — руки Красной Армии. Теснила