казацкая кавалерия. Но — порыв, и Деникин бежал оттуда. Через всю Украину гнали его наши полки. Дон и Кубань под советской рукой и Черное море — наше. И тут мы выдержали. Теперь опять сентябрь на носу. Еще одно усилие — и Врангеля с белополяками сдует ветер революции. Каких врагов мы только не били? Богатыри у нас, а не солдаты!
Потом паренек сошел с машины и сразу был взят бабами в полон. Раньше всего красноармейки из деревни Хмельной жаловались на уполномоченного, который распределял траву по скоту, а не по едокам, и тем обидел бедноту. Дело там доходило до драки, красноармейки требовали сено, уже собранное в копны, переделить по едокам. «По поголовью скота или по едокам?» — был проклятый вопрос тех лет. Парень все, что надо, выспрашивал, быстро вошел в курс дела и дал обещание съездить на место.
Взгляд его неожиданно упал на ребенка, ползающего по полосе и разоряющего мышиные гнезда.
— Почему он один?
— Мать жнет, а нянчиться с ним некому.
— Я вижу, что много здесь грудных ребят и малых, снующих около взрослых. Где члены комиссии по оказанию помощи красноармейкам?
Я выступил вперед, взяв за руку Анну Краюшкину.
— Стыдно, братцы, — сказал парень, — стыдно вам держать ребят на такой жаре!
— Нешто мы это? — ответила Анна, не поняв сути дела.
— Мы думали о яслях, — вмешался я, — но ничего нет, ни белья, ни пеленок, ни рубашонок.
— Удивительно, как это попы все находят? Я видел целую процессию подле колодчика и новую часовню. Кирпичей нет, а часовни растут. Слухи о чудесах плодятся день ото дня. И монашки в новых рясах ходят. Так извольте найти материю для яслей.
Вместе с эпидемией тифа, вздорными слухами о гибели наших армий развивалась в ту пору и эпидемия чудес. При засухе и недороде воспрянул церковный люд и заново пустил в оборот седую легенду о «наказании божеском». На полянке у ручья, в том месте, где находился колодчик Лисья ямка — излюбленное пристанище в грибную пору, — в одно лето возникла часовня и сруб. И уже висела старая черная икона «новоявленной божьей матери». Ее выловил кузнец Петров, которому она «явилась», когда он шел с сенокоса. «Петр, веришь ли в бога?» — вдруг послышалось ему. «Верю, — ответил он, — но только боюсь о том сказывать, ругаются в сельсовете». «Погляди в колодец и испей из него, страх тебя минует, и многое откроется». Тут он вот и поглядел в колодец, и увидел икону, и выловил ее, и обрел смелость, и «исполнился духа свята». С той поры на базарах рассказывал он всем об этом чуде. И летела крылатая легенда через леса, луга, и копилась деньга в церковной кружке у Лисьей ямки. Каким-то образом очутился там же большой и черный камень, якобы лечебного свойства. Старухи отбивали кусочки камня, уносили их за щекою домой и хранили в потайном месте за образами.
— Что это у нас под носом за чертова Мекка! — воскликнул секретарь волкома, когда я рассказал ему о сетованиях инструктора с «красной повозки». — Что там за «артель» в монастыре? Странное губсовнархоз выбрал себе место для кустарей… Посмотрите, ребятушки.
Монастырь занимал живописную часть села Малая Пица. Чистенькие и опрятные кельи, полукругом разместившиеся около церкви, утопали в зелени. Деревянная ограда в кустах сирени и акации опоясывала монастырь. Это прибежище «нищих духом» недавно имело богатые приношения, торговлю шерстяными товарами и лесные угодья.
Нынче в монастыре выглядело все, как раньше. Благообразно и чинно двигались там люди, опрятно выметались тропы к кельям, аккуратно служились панихиды, крестились там истово, по-старому. Только новенькой была вывеска на воротах: «Женская кустарная трудовая артель по выработке текстильных изделий».
В 1920 году губсовнархоз наскоро открывал, где только можно было, всех видов «кустарные артели». Никто их не снабжал сырьем, никто их и не контролировал. И под советскими вывесками во всю мочь процветали разные виды кабального труда. Одним словом, это мы хорошо знали, и вывеска нас нимало не смущала. Сперва мы пошли разыскивать «заведующую» этой «артелью». Мы нашли ее у крылечка монашеской кельи. Она бросала курам размоченные корки хлеба. То была женщина лет под сорок, с энергичным и проницательным взглядом, без единой морщины на лице, стройная, высокая, красивая. Особенно поражали белизной ее руки. В деревне да в рабочую пору, когда все ходили огрубелыми от труда и сожженными солнцем, видеть такие руки было очень обидно. Это была игуменья бывшего монастыря Лизавета, одетая по-дачному в светлое ситцевое платье, которое в просторечье называлось «татьянкой».
Увидя нас, игуменья спокойно поставила миску на крылечко, вышла к нам навстречу и твердо, по-советски поздоровалась первая.
— Здравствуйте, товарищи, — сказал она, — кого изволите спрашивать?
— Игуменью, — сказали мы все сразу.
Лицо ее приняло деловое выражение.
— Ведь монастырь давно нарушили, — ответила она. — Новая власть не терпит тунеядцев, и монашки работают, как и все: вяжут, шьют… Какая же в наше время может быть «игуменья»!
Мы поведали ей цель нашего прихода и попросили выделить кое-что из запасов «артели» для яслей. Она изумленно пожала плечами.
— Где нам взять? Мы трудящиеся. Наша артель зарегистрирована и властям хорошо известна. Вяжет два-три дня бедная женщина пару чулок, продаст ее, тем и кормится. Вы не туда, милый, попали.
— Мы видели дорогие рубашки и разные материи на венчиках икон, которые жертвовались богатыми в церковь, — сказала Серафима. — Мы знаем, что бабы холсты вам носят, не лучше ли отдать их для сирот и красноармеек, которым надо в поле работать. Зачем сатиновым отрезам на иконах висеть? Святым и без них не зябко.
Из келий выглянули монашки. Черница, с лицом гадалки и мудрицы, по-монашески одетая, подошла к нам, смиренно и низко поклонилась Лизавете, на что та ответила «здравствуй».
— Нуждаются ли угодники в одеяниях или нет, — сказала монашка, видимо поймав конец нашего разговора, — на то уставы писаны. Что в них указано, то непреложно. Закон — его же не прейдеши. А мудрости этой никому не понять. А умному бог дает.
Лизавета резко повернулась к ней спиной, и та разом смолкла. Но искра была уже брошена на сухой костер нашего нетерпения.
— Вам бог дает? За что, в таком случае, мы богом обижены? — горячась, заговорила, Серафима. — За что обнес он нас на земном пиру? Вам бог дал, а нам только посулил? Интересная арифметика. Кому акафисты поют. «Радуйся, невеста неневестная», а нам все только: «Не рыдай мене, мати…»
— Вы напрасно с бестолковой старухой разговариваете и горячитесь, — сказала Лизавета. — Заведующая артелью — я! У меня бумаги есть, и на них комиссарова подпись.
Она увела нас в келью, чисто прибранную, и подала Серафиме пачку аккуратно сложенных бумаг. Это были задушевные записки агентов продкома, командируемых в уезд. Там излагались просьбы «приютить бездомного человека» или «дать ночлег в гостеприимных кельях трудовой артели». Попалась нам также тетрадка, в которой отмечалась каждая услуга, оказанная игуменьей командируемым, скрепленная их подписями с развязными изъявлениями благодарности. А лица тут были всякие: кооператоры, работники земотделов, лесничии… «Все — комиссары», — так выразилась игуменья (тогда всех советских работников без разбора называли «комиссарами»). В народе ходил слух, что подобного рода «комиссары» не переводились у монашек, и мы поверили теперь этому.
— Это — ваше интимное и частное дело, и нас оно не касается, — сказала Серафима, подавая бумаги.
На лице игуменьи выступила краска стыда.
— Скажите на милость, может быть, вас вот это касается? — ответила Лизавета ей в тон, подавая бумажку с печатью губтекстиля.
Она вынула ее из-за иконки. Это был ответ учреждения на запрос о разрешении организовать трудовую артель. «Организовать» таковую, видите ли, благосклонно «разрешалось».
Серафима скомкала эту бумажку и выбросила в окошко.
— Вы поплатитесь за это явно антисоветское деяние, голубушка! — вскричала игуменья. — На бумаге советский герб обозначен и подписи, да, собственноручные подписи высокопоставленных особ.
— Знаем мы этих высокопоставленных лиц, — ответила Серафима. — Они бумажки пишут, приказы строчат, а кому строчат, того не знают, на места не ездят и последствиями своих «разрешений» тоже не интересуются… Знаем мы этих лиц.
В куче книг и бумаг, сваленных в чулане, мы нашли альбомы архиерейских портретов с трогательными надписями. Мы бросили альбомы игуменье на руки, и в это время на пол вывалился журнал с фотографиями революционеров. То были деятели дореволюционной России с обозначениями фамилий, имен и рода деятельности. На самых последних страницах разместились портреты Якова Свердлова и Семашко. Надо думать, что монастырь до революции был отделением сыска.
По-видимому, и сама хозяйка не ожидала, чтобы подобные альбомы могли у нее сохраниться, потому что она вдруг утеряла спокойствие, страшно побледнела и забормотала растерянно, пряча от нас альбомы за спину:
— Это кто-нибудь из проезжих оставил. Это сохранить придется. Это — важная вещь…
— Очень странно, чтобы альбомы, изготовленные в синодальных типографиях, оставлялись проезжими, — сказала Серафима. — Сударыня, покажите нам ваши более укромные места.
В сундуке скопился ворох писем, любовно перевязанных ленточками. От них пахло нафталином и тонкими духами. Одно из них, помнится, начиналось так: «После ночи, проведенной с тобою в «Италии»…»
— Мы к этому не питаем интереса, — сказала Серафима и поморщилась.
Потом она приказала захлопнуть сундук с письмами и оставить его хозяйке.
Под монастырской церковной сторожкой оказался склад ржи. В алтаре под аналоем лежал сундук с офицерским обмундированием, столовое серебро, хрусталь, персидские ковры… В церковном притворе хранилось несколько сундуков кулацкого имущества, штуки красного товара, крестьянский холст — приношения сердобольных старух. Всего этого на ясли хватило вполне.
Потом мы ходили по избам и переписывали ребятишек, которые не давали матерям работать в поле.