— Давайте, — сказал я с радостью, — я люблю антоновку, а вы?
— Антоновка — зимний сорт. Я вам лучше принесу анису.
И мы вышли из шалаша. Я вздохнул с облегчением. Луна поднялась выше, встала вровень с колокольней, в саду посветлело, тонкий узор теней неподвижно лежал на сочной траве. Вера принялась ощупью собирать яблоки в передник, приседала, шарила руками вокруг себя, потом переходила на другое место. Я следовал за ней совершенно молча, потому что разговор о звездах не удовлетворял ее, а вести речь об обыкновенных вещах я не умел. Зато у нее это выходило замечательно. Я только слушал.
— Я люблю ночь, — говорила она, — ночью все становится милее и таинственнее. Ночью можно о чем угодно думать и ничто тебе не помешает. Ночью и предметы и люди становятся интереснее, если они молчат.
Она засмеялась и бросила к моим ногам яблоко.
— А день — противный день, я его чуть выношу. Люди суше, предметы жестче, а если нечего делать, тогда чистое наказание. Ходишь по дому, все тебе не мило. Надо бы днем спать, а ночью жить, верно?
— Верно, — согласился я, хотя не верил этому.
— Отец читает какие-то старые книги да ругает Петра Великого, которого он считает большевиком и виновником всех теперешних событий. Или ходит по комнате и ловит моль, которая развелась у нас в изобилии, а я скучаю. Особенно ужасно, когда дождь и выйти на улицу нельзя. Кажись, со скуки взяла и разбилась бы… Приходите ко мне: будем играть в карты или книгу читать — «Тайны венценосцев».
Я слышал глубокое ее дыхание, волновавшее меня, и думал о том, что едва ли я смогу выговорить ей свое решение уехать из села сегодня же. Одна мысль, что я больше не услышу этого голоса, страшила меня. Я потерял дар речи. Надо было уходить, а я стоял у плетня и не двигался.
— Скоро рассвет, — сказала она, — как быстро пролетала ночь. И так всегда, когда есть интересный собеседник.
«Интересный собеседник» — эти слова восторгом отдались в моем сердце. Я не поднимал головы, но чувствовал, что Вера глядит на меня в упор.
— Надо идти, — сказал я сдавленным голосом и стал перелезать через плетень. Перелез и подал ей руку. Мы оказались по обе стороны изгороди. Она задержала мою руку в своей и сказала:
— Приходите и завтра в сад… позднее, когда папа ляжет спать.
— Нет, я с вами уже не увижусь, — сказал я тихо.
— Почему это?
— Я сегодня уезжаю.
— Сразу и уезжаете? Куда, зачем? Везде голодно, люди из городов в деревню бегут.
— Меня томит жажда, — еле вымолвил я, — народного образования.
— Удивительно, — произнесла она сокрушенно и недоумевающе.
Я не поднимал глаз. Мне было не по себе, мне, говорившему о вселенной и потерявшему дар речи перед девушкой. Вдруг она тихо пробежала пальцами по моим волосам. Я поднял голову и увидел рядом ее серьезное, строгое лицо, на котором изображался испуг, растерянность и мольба. Пальцы ее рук вздрагивали и теснее прижимались к моей руке. Но помню, как это могло случиться, только вдруг мы потянулись друг к другу, и неловко и быстро я коснулся своими губами ее холодной щеки. Потом мы точно устыдились своего поступка и бросились бежать в разные стороны.
Я обежал ограду церкви и остановился у огромного вяза, чтобы передохнуть. Легко найти счастье, а потерять и того легче… Кругом стояла та тишина, которая в деревне предвещает хлопотливое и звонкое утро. Ни один листок на деревьях не шевелился, ни одна собака не тявкала, ни одни ворота не скрипнули. Бушевавшая радость, восторг и горечь боролись а моей душе, и вскоре горечь все пересилила. Неужели я никогда ее больше не увижу? Неужели голос ее не будет больше звучать для меня? Я сорвался с места и побежал в сад увидеть ее еще раз. Я и сам не знал, что должен был ей сказать и что должен был сделать. В саду ее уже не было. Калитка у двора была закрыта, я перелез через нее и подошел к палисаднику. Окно ее комнаты было темное, тишина стояла необыкновенная. Я постоял, потом робко постучал по окну пальцем.
Оно открылось, и я угадал ее фигуру.
— Вы что? — спросила она тихо.
— Зачем вы не дали знать мне раньше, что я могу быть «интересным собеседником»? — ответил я ей с упреком. — Зачем вернули мою песню, посланную вам, в которой содержались намеки? Тогда все бы пошло по-другому.
— Помните, я глядела на дорогу, когда вы проходили в волость? Я думала, что вы зайдете. Ждала этого момента каждый день. Как еще я могла дать о себе знать? Но вы недогадливы, вы читали все какие-то бумаги и не зашли ко мне. Я была бы очень довольна.
Она вздохнула.
— Когда станете ученым, обо мне тогда вспоминайте… Тсс! папа проснулся. — Она захлопнула окно, и я остался один в темноте. Я стоял у палисадника, глядел на темное окно до рассвета и отошел от него, когда стоять дольше стало неудобно.
Пастух остановился у колодца и заиграл в рожок. Окрестность сразу ожила при этих переливчатых звуках. Из ближайшей избы высунулось заспанное лицо бабы и тотчас же скрылось. Скрипнули ворота, и на улицу вышла первая корова. Пастух прикрикнул на нее и хлопнул кнутом. Звонкое хлопанье отдалось эхом в березовой роще. Затем из других ворот выгнали овец, они побежали вслед за коровой и наполнили улицу резким блеянием. Тогда пастух спрятал рожок в карман и еще раз хлопнул кнутом, сгруживая скотину. Во всех дворах раскрывались теперь ворота, и хозяйки, в чем попало, выскакивали на улицу, выгоняя коров, коз и баранов… Утро начиналось, хотя на востоке только брезжило и даже пунцовая полоса — предвестница солнца, еще не успела появиться. Предрассветные сумерки все так же окутывали дали, но чуялось, вот-вот они отступят и вовсе пропадут.
Мать, выгнав корову, принесла подойник молока и цедила из него в кринки, когда я надевал котомку на спину и бормотал про себя:
— А чего мне жалко? Меня здесь ничто не трогает. Если бы что-нибудь и трогало, все равно не остановит…
— Расти детей, майся весь век, — сказала мама, — а только что крылья отрастут — и матери им не надо, и матери им не жалко… Эх, Сеня… уйдешь на чужбину, помянешь меня! На свете все найдешь, кроме отца и матери, поверь моему слову.
Прерванный в своих размышлениях, я вдруг поднял на нее взгляд. Глаза ее были мутны и в слезах. Она утирала свои дряблые щеки.
— Видишь ли, мама, меня покорила жажда народного образования… а предрассудкам деревни я никогда не поддамся, — сказал я с дрожью в голосе.
Она стояла за огородами, безмолвно плача в кромку косынки, и, подперев подбородок рукою, махала мне другой… Долго она стояла, я все обертывала, а она не сходила с места. Наконец я скрылся в яровых полях. Дома и сады нашей деревни слились для меня в одно пятно. Огненное зарево рассвета уже полыхало на куполе церкви и золотило холмы и вершины бора. Безграничное раздолье открывалось передо мною. Я шел большой дорогой по направлению к городу, ноша моя была легка, ноги мои были быстры, ум мой был дерзок, и только сердце ныло… Я шел по направлению к большому городу.
ВЕЛИЧИЕ И ПАДЕНИЕ СТИХОТВОРЦА
Только ради Аллаха, не печатайте ничего такого, что ни то, ни се, не то, чтобы нехорошо, да и не то, чтоб очень хорошо.
В деревне, насколько мне помнится, всегда много водилось поэтов. Первыми из них, приохотившими меня к стихам, были мои первые приятели, «келейники» Ваня Баюнов, Ленька Пыж и Головня. Они были старше меня года на два, должно быть, но охотно приняли меня в свою компанию. Изба наша граничила с «кельями», то есть с той улицей, на которой жили бобыли или вдовы. «Кельи» тянулись по гребню холма, окруженные оврагами с обеих сторон, в эти овраги валили мусор, склянки и разбитые горшки. В «кельях» всегда была уйма детворы. Рваная, задорная, крикливая, она внушала страх почтенным хозяйкам, и «келейную» улицу обходили, когда путь лежал через нее. Ребята росли отверженными, им нечего было надеть в праздники, чтобы выйти на околицу или показаться в церкви. Матери оберегали своих детей от знакомства с «келейниками». Мама тоже часто журила меня за сомнительную, как ей казалось, дружбу. Но не дружиться мне с ними было нельзя. Это был самый удивительный, самый сметливый, самый веселый народ в деревне. Ребята-«келейники» всю силу своего изобретательного разума употребляли на создание всяких диковин и бытовых причуд. Они имели лучшие в улице самострелы и попадали без промаха в гуляющих куриц; они пускали в воздух такие искусные змеи с трещотками из бумаги, каких никогда и никому из нас нельзя было придумать; они знали наперечет те места в лесах, где водятся грузди, белые грибы, рыжики, и набирали их полным-полно, тогда как прочие возвращались с пустыми корзинками; они вели счет каждому птичьему гнезду и знали точно, сколько из каждого выпорхнет осенью птенцов; они с ловкостью кошек лазали по деревьям, по амбарам, и, когда зорили галочьи гнезда, их карманы всегда были набиты яйцами; они держали на учете рассаду в каждом огороде и таскали овощи так искусно, что никто и никогда не обнаруживал их следа; они носили с полей горох и чечевицу ношами, и редко полевой сторож натыкался на храбрецов, а если натыкался, — все равно не мог узнать их в лицо. Словом, это были удивительные затейники, прирожденные изобретатели, конкистадоры села, всегда неуловимые, бесстрашные и всеми гонимые. С «келейниками» не всякий рисковал играть в бабки, потому что они сбивали кон без промаху. С ними редкий садился в круг за карты, потому что они всегда отыгрывались. С ними опасались вступать в ратоборство: играть в «малую кучу», бегать взапуски, меряться силою на палках, — потому что они всегда побеждали. Все раки вылавливались в реке их руками. Никто не рисковал лезть в воду со льдом, а они лезли. Хворыми я их не видел, или это мне тогда казалось? (Ведь умирало много. Да, много умирало.) С ними никогда не было скучно, меня тянуло к ним постоянно, может быть, у них и обрел я свою неуемную пытливость. Вот такие-то люди были эти «келейники», а самые главные из них: Ваня Баюнов, Ленька Пыж и Головня — трое страстных выдумщиков, трое хитрейших проказников, трое удивительнейших изобретателей и добрейших сорванцов. Ко всему тому, что я сказал, надо добавить, что они носили в себе родник неистощимого веселья и неистребимую любовь к книге и стихотворчеству. Но прежде всего я бесхитростно обрисую их внешность и расскажу об их причудливых характерах.