И в этот весенний день впервые он затаил обиду на барина.
ОШЕЙНИК ИЗ КАРТОФЕЛЬНОЙ БОТВЫ
Ухо болело два дня. И когда Димка бегал, то поддерживал его рукой: стало оно тяжелое, как живая речная ракушка, и словно хотело отпасть.
А потом дело пошло на поправку. Но обида не проходила: ни дать ни взять — завелся сверчок в голове. И только забудет Димка про него, а он — ножкой об крылышко: «Ва-дя-ду-ра-чок! Ва-дя-ду-ра-чок!»
Да и дома подогревали Димку, особенно дядя Иван.
— Ну и мерзавец этот Булгаков! Здоровый чертила, а в ребячьи дела полез.
Он усаживал Димку к себе на колено — жилистое и длинное — и прикладывал к его уху влажный холодный бинт со свинцовой примочкой. По телу пробегал озноб, и почему-то хотелось смеяться.
— Дай волю Булгакову, так он и свою маменьку заткнет за пояс! А уж на что крутая старуха: деда Семена в лоск отделала за четыре бревна!.. Ну, резвись, друг сердечный, таракан запечный! Только в другой раз барину ухо не подставляй: лучше ему пятки показывай!..
В барском лесу ребята приловчились тайком драть лыко. На молодых лозинках делали ножом надрез у второго сучка и снимали горьковатую липкую кожу до самой земли. Лавочник Олимпий Саввич платил по пятаку за пуд сырого лыка. И ребята в полдень, когда работники за артельным столом набивали брюхо хлебным квасом, кислыми щами и пшенной кашей, а барин небось пил кофей и заедал его персиком, забегали с товаром в лавку. А Димка с Колькой воровато пробирались к дому и сдавали припас деду Лукьяну. Он все дни плел лапти и обещал выдать к покрову по гривеннику — на ярмарку, которую хотел открыть барин перед своим новым домом за Лазинкой.
Как-то Витька собрал «разбойников» на берегу Омжеренки, против барского огорода, что разбивал для генеральши черноусый агроном Кидалов.
— Навернулось дельце! — Витька решительно поддернул штаны. — Огородники сейчас пойдут щи хлебать, а мы сделаем налет на редиску.
— А что это? — спросил Филька.
— В земле растет, как редька. Рубаха красная, а в середине бело, как сахар. Скусная, и на зубах: хруп-хруп-хруп! Надысь я ухватил три штуки, а съел бы полную пазуху. Барин ест, ну и нам надо спробовать.
Ребята зашлись слюной.
— У меня и подкоп сделан. — Глаза у Витьки заблестели. — Прямо из крапивы. Кусается, чертяка, зато ползешь, как мышь, никому не видно. И бежать сподручно — прямо в лес.
Огородники оставили в сторожке древнего старика и пошли по шатким лавам в барскую усадьбу, где только что прозвенел колокол на обед. Они что-то несли. И Димке показалось, что в руках у них ветки с крупной малиной.
— Вот она самая — редисочка! — знающе сказал Витька. — Ну, давайте помалу за мной. Только тихо. А Филька пускай сидит на горушке, в ельнике. Не промахнись, паря. Коли чего не так, свистни в сбою дудку!
Глядеть Фильке было страшно и весело, как цепочкой ползли ребята за Витькой среди грядок и запихивали в колышку красные ягоды с длинной зеленой ботвой.
Налет прошел удачно. И скоро все сидели на упругом зеленом мхе под высокой прямой елкой, как на большом разбойничьем кружале, вытирали редиску подолом рубах, совали ее в рот без соли и нахваливали вполголоса:
— Эх, и редька! И впрямь скусна!
— И в носу першит!
— Ну, что твое яблочко!
Вот уж поблаженствовали в этот день! Словно и не было на свете вкуснее этой штуки! А все потому, что редиска была добыта тайком, как завещал Кудеяр, а главное, на барской земле. А украсть у барина — это подвиг! Да и не каждому он по плечу!..
После ильина дня купаться не полагалось, и многие летние радости ушли напрочь.
Миновали веселые дни сенокоса: сено давно лежало в сараях, а заводить на нем возню не разрешалось. Хлеб обмолотили, и из первой муки выпекли ароматную новину — с грибами, с капустой, с рыбой и даже с мясом, смотря по достатку.
Лето помаленьку отходило, и по ночам холодный туман молоком разливался над лугами. Улетели стрижи. На барских липах, среди старых толстых ветвей, стали проглядывать желтые бляшки, точно пуговицы на мундире у почтмейстера.
Яблони ломились от сочных плодов, но до первого спаса, когда благочинный на глазах у всех съедал первое румяное яблоко в церкви и разрешал снимать урожай, было еще далеко.
Ребята без всякой охоты лакомились падалицами. Да свои яблоки — будь то антоновка, скрут, боровинка, апорт, даже самая сочная грушовка — ничто не шло в сравнение с яблоками у благочинного, у лавочника и особенно у барина!
Дней за десять до первого спаса Витька предложил дерзкий план. У ребят голова пошла кругом: сделать подкоп под высокую ограду в барском саду, в двух шагах от флигеля, навалиться миром на ветвистую коробо́вку — сладкую как мед, — и ночью отрясти ее до последнего яблока.
— Барина кондрашка хватит, провалиться на этом месте! — божился Витька. — А главное — не прозевать! Сдаст Вадя козельским мещанам все яблони на корню, а у тех горлохватов и падалицу не выпросишь.
Дело было заманчивое, но Сила заколебался. Он долго ковырял в длинном горбатом носу и поеживался, будто его знобило.
— Благочинный в прошлом году пшеном под зад угостил. А у этого Вади и дроби схватишь. Садовник больно старательный. Прямо как брат родной Булгакову.
Витька решил взять своего дружка хитростью.
— Не годишься ты, Силантий, в разбойники: много у тебя мякины в башке! Знаете што? — обратился он к ребятам. — Я вам загадку дам, вы мне шепнете на ухо, а кто не отгадает, того не возьмем. Сила ни в жисть не разгадает! Куда ему! Эх, Сила, Сила, зря тебя мать на двор носила!
— Давай! — сказал Димка. Он понаторел в этой штуке с дедом Семеном и приготовился слушать.
Витька сказал:
— В брюхе — баня, в носу — решето, на голове — пупок, всего одна рука, и та — на спине.
Димка переговорил тайком с Колькой, и они первые шепнули Витьке. Даже Филька догадался. А Сила старательно скреб большим пальцем левой руки в затылке и сопел. Но без толку.
— У барина есть? — спросил он.
— У барина все есть. И у тебя был, да велел кланяться. И, видать, до покрова не будет. На что ты деньги собирал за лыко?
— Чайник! И как я не скумекал, вот пустая башка! Ну как, возьмешь, а? — Сила стал упрашивать Витьку. — Я тоже согласный по яблоки лезть.
Решили так: сделать налет, когда барин поведет молодого садовника к Аниске Афониной, красивой девке, и начнет там разводить турусы на колесах.
Ходили они по субботам, когда стемнеет, а суббота была не за горами.
Со своей пегой сукой и бок о бок с молодым садовником барин отправился к Афониным — на край поместья, рядом с Обмерикой.
Витька подглядел в оконце: барин принес бутылку водки, и ее уже начали. Вадя сидел в красном углу — рыжий, с бородкой, как у царя. Рядом — и еще рыжей барина — примостился возле угла садовник с козлиной рожей, которая казалась непомерно длинной из-за жидкой бородки, чуть раздвоенной на конце, как рыбий хвост.
Старики примостились с другого узкого края стола, и на их лицах застыла какая-то виноватая улыбка, будто никогда они не умели хмуриться. Аниска поставила самовар возле отца и пристально поглядела на барина. Тот скосил глаза на садовника. И девка прошлась по хате, как в хороводе, — повела и дернула крутыми плечами. Садовник уставился на нее и все глядел, глядел не моргая.
Барин налил всем по стопке и подмигнул старикам.
— У вас товар, у нас купец! Ходим, ходим, не пора ли и по рукам бить?!
Витька отскочил от оконца и зашептал:
— Сватает барин за садовника. Айда, разбойники! Самое время!
Разбежались по домам за мешками и скоро сошлись в лопухах, возле церкви. Филька припас ржавый обломок косаря. И подкоп начался!
Колотилось у Димки сердце и отдавало стуком в висках, когда он залез на яблоню следом за Витькой, уперся ногой в ствол и дернул ветку на себя. В ночной тишине словно буря прошла, и крупным градом затарахтели по сухой земле зрелые яблоки. Трясанул Витька на вершине: гулом наполнилась земля!
Сила и Филька кинулись собирать, на спину им сыпались яблоки: ударялись гулко и звонко прыгали к ногам.
Веселая пошла работа! А вышло не ладно!
В этот ночной час тащился вдоль ограды дед Лукьян с колотушкой: выгадывал свой пятак от барина. Шел тихо: не хотелось ему нарушать тишину, когда люди добрые только ткнулись головой в подушку, а парни с девками еще шушукались у плетня.
Нехотя переставлял ноги дед Лукьян и думал вслух:
— Надо-ть лыко замачивать липовое. Ярманка начнется, снесу-ка я лаптей — дюжины две. По двугривенному возьму — и то, почитай, пять целковых! А это деньги! Антон воротится из пастухов, а у меня: пшена пуд припасен — шестьдесят копеек, гречки пуд — рублишко уйдет, сахару фунтов семь — опять же целковый, махорки десять пачек — три гривенника. А еще что?
Дед Лукьян стал пересчитывать будущие расходы, сбился, вспомнил про керосин и про спички, про бутылку водки. Махнул рукой с досады и решил скрутить цигарку.
Тут-то он и услыхал, как подшумели жулики в барском саду, и по старой солдатской привычке зычно подал голое на все село:
— Караул!
Ребята попались в ловушку и заметались по просторному саду, натыкались впотьмах на ветки, ломая кусты.
Димка птицей долетел до барской лодки, вдруг вспомнил про старый подкоп возле нее, свистнул Кольке. Вырвались они на волю, добежали до кладбища, совсем забыли, что надо бояться мертвецов в этот поздний час, и пролежали в канаве, пока не пропели первые петухи.
Баринова пегая сука прижала Витьку в смородине, а Силу с Филькой нашла под сараем. Трех разбойников отвели за решетку в старый курятник, где до утра грызли их блохи.
А утром картавый Вадя распорядился:
— Надеть на этих жуликов ошейник из кагтофельной ботвы и пговести с бубном по площади. И пусть нагот поглядит на вогишек, когда пойдет от заутгени.
Как только начали бить в колокола, Витьку, Силу и Фильку вывели с барского двора: мешки под мышкой, на шее — по большому венку из ботвы.