Но Андрею просто не верили. Все искали какую-нибудь другую плохую примету и — находили.
До самых петровок шли проливные дожди. И грибы повыскакивали из мокрой земли, как сорняки на худом поле. Димка с Колькой до того расхрабрились, что даже самую крепкую сыроежку не считали за гриб. Брали только отборные грибы: в еловом лесу, на мхах — сочные боровики в коричневой плисовой шапочке; под березами и на опушках — черноголовые подобабки, словно смазанные жиром; под иудиным деревом, которое всегда дрожало, как намокший щенок, — подосиновики в большой красной шляпе, на толстой белой ножке, усыпанной черными точками, как на румяной ягодке земляники.
А такие сильные грибы не к счастью! И тревога в селе не утихала.
Да и в барской усадьбе все шло шиворот-навыворот.
Под Николу вешнего, в страшную грозу, прикатила с намокшим до последней нитки Борис Антонычем старая генеральша. И намылила она холку своему непутевому Ваде: за ярмарку, за лабазы да за новый дом, что глядел на село пустыми окнами с далекой базарной площади.
Ох, и сбила она спесь с барина! И ходил он по селу смурной — без пегой суки, в старых сапогах, с нечесаной бородой. И сидел по вечерам в чайной у тестя, промеж всяких лапотников и заезжих торговых людей, отводил душу за бутылкой смирновской водки с почтмейстером либо с лавочником. А иногда допускал в свою компанию и деда Лукьяна. Это было совсем не по правилам, хоть Лукьян и желал когда-то уберечь молодого барина от гнева старой генеральши, когда тот похитил на мельнице и уволок в Москву краснощекую пышную Варьку…
Всем мастеровым генеральша объявила расчет вчистую. И управляющий Франт Франтыч, попыхивая коротенькой трубочкой-носогрейкой, кое-что заплатил им в конторе, безбожно обсчитав на харчах и даже на всяком фураже для лошадей.
Дед Семен выражался в полный голос:
— Какое дело загубила генеральша: стройку прикрыла! Да мы бы всем миром тянули с этого шалопутного Вади за грошем грош, за целковым — катеньку. Под самый корень подрезала старуха, чтоб ей подавиться старой онучей! Ай-яй-яй!
А Вадя грустил-грустил, а потом собрал кой-какие вещички, оставил свою Варьку с девчонками в селе и один улетел со вторым кучером в крытом кургузом тарантасе в Белокаменную: видать, за песнями.
Базар заглох. Там, где недавно маклачили перекупщики, торговали в рядах всякие купцы, что-то сбывали и покупали окрестные мужики, все окна и двери в лавках забили шелевкой. В недостроенном Вадином доме стали селиться голуби, воробьи и стрижи. Мужики, не поминая добром старую генеральшу, снова потащились со своей нуждой — в грязь и в непогоду — через две речушки да через два крутых бугра на старинный, исконный базар в Плохино.
На петров день разведрилось. И подошла пора сенокоса: застучали деды молотками по наковаленкам, зазвенели, запели стальные косы!
А по селу уже летел тревожный, хотя и радостный слух: раскололась Марья Андреевна!
Никогда она не сдавала обширный заливной луг за рекой, за Жиздрой, как ее ни упрашивали всем миром на сельском сходе. А тут на-поди!
Явился на сход управитель Франт Франтыч, в накладных кожаных голенищах, в шляпе с маленьким пером, как хохолок у молодого петушка, с пахучей трубочкой-носогрейкой, и давай говорить через пень-колоду:
— Старый барыня пожелайт мужичка уважить. Как говорится: деньги на бочок!
Мужики затряслись от смеха.
— Простите, не так вышло. Деньги — на бочку! И в добрый час! Можете косить окол Дубовый бугра!
Дед Семен с печником Андреем и с Гришей, выбранные на сходе отвечать перед генеральшей и торговаться с ней до последнего, быстро обошли все избы и набрали целый ворох рублевых кредиток и с ведро медяков.
Андрей ссыпал звенящие монеты в мешок.
— Смехота подкатила! Несем барыне ее же деньги. Ну, не ее, так Вадины! А почудил бы он еще с полгодика, могли бы нагрузить медяков целый воз. Да пошли бы в экономию торговать землицу за Долгим верхом!
Андрей подавил смешок и насупился.
— Эх, мужики! Сплю я и вижу ту барскую землю. Купить бы ее всем обществом, поделить по-честному, без мироедов, да собрать бы с нее по сто пудиков с десятины, колос к колосу! Вот бы житуха!
— Не возбуждай! — сумрачно сказал Гриша и подал знак — идти.
Старая генеральша допустила к себе выборных. Но так почала торговаться, что у деда Семена мелко, дробно затряслась сивая борода. И подумал он горько, что не сбить им старуху и все пойдет прахом из-за одной полсотни.
Но пораскинул дед Семен мозгами, и надоумил его лукавый припугнуть генеральшу и улестить ее приятной речью.
— Дозвольте еще одно слово молвить, ваше превосходительство! Я вот так думаю: как ни крути, как ни поворачивай, а с мужиком вы одним миром мазаны. Обедняем мы, к примеру, пойдем по округе с протянутой рукой либо земскому начальнику станем поклоны бить, так и вам несладко. Конешно, с мужика, с бедняка можно и последние портки снять. Только он от этой штуки куда злей делается, душой кипит, и лезут ему в башку всякие проклятья: на мироеда, на богатого. И — на барина! Не ко времени вспомнилось, да только когда казачки по вашему приказанию выдрали меня розгами, как на духу говорю, не хотел я вас поминать добрым словом! И любого другого коснись: он такое загнет, что и в гробу перевернешься. А зачем вам это?.. Супруг ваш, покойный генерал, царство ему небесное, николь нас под корень не резал, хоть и крут был, не чета вам! А от вас, благодетельница наша, ждем мы только милостей!
Генеральша наставила золотой лорнет на деда Семена и даже слегка улыбнулась:
— Не слыхала я от вас таких слов, Семен Шумилин, не слыхала! Верить им не могу, но хвалю вас, что кладете вы душу за общество. Уговорил, греховодник: пусть будет по-вашему!..
А когда выборные вышли на площадь, Гриша ухватил деда Семена за рукав и сказал сердечно:
— Ну и говорун ты, батя! Быть бы тебе в Государственной думе, только по статьям ты не вышел: капиталу нет, штаны у тебя с огузьем, да и сапоги в дегте. Небось генеральша окно распахнула — дух от нас чижолый!
Андрей засмеялся.
— За полсотни всего и старался. Можно бы и полегче говорить! Но удивил, удивил ты, Семен Васильевич! Бабы как узнают, что ты от генеральши отбился, вымажут тебе на покосе бороду сметаной. От радости, конечно! Так что держись, голова!..
Росной зарей повалили все мужики на арендованный барский луг. А в селе остались богатеи, захребетники: не было им резона совать нос в бедные мирские дела.
Дед Семен сделал почин: размашисто, под левую ногу, опробовал на глазок у всех острую новую косу: трава вздрогнула, легла густо и тяжело.
— Пошли! — крикнул он косцам и, не делая больших шагов, словно поплыл по зеленому морю за своей лихой косой.
В звенящем шелесте следом двинулись мужики длинной цепочкой — и Андрей, и Гриша, и Потап, — без картузов, в белых посконных рубахах до колен, в новых лаптях с легкой онучей. Замыкал цепь отец. Димка впервой видел его на покосе. А позади всех тащился дед Лукьян. Он тоже ловко тыкал косой в травяную гущину, почти синюю ранним утром, подмигивал мальчишкам и балагурил:
— Эх, выдерну-ка я лычко из-под кочедычка!
Он часто шмыгал длинным табачным носом и приговаривал:
— Под носом у молодца румянец, ой-люли! А во всю щеку — что под носом, ай-люли! Ну, знай наших!
Взял косу и Димка. Не мужскую длинную литовку, а мальчишечью горбушу с коротким кривым косьем. И пошел с Колькой, с Филькой и с другими ребятами обкашивать траву у высокой кромки берега реки, меж кустов и по закрайкам мочажин и болот, заросших осокой, камышом и телорезом. Сильно засаживал пятку косы в рассыпчатые холмики луговых муравьев. И клял себя, но не сдавался. И, обливаясь потом, звонко шаркал бруском по блестящему лезвию, наспех сбрасывая сочные травинки, прилипшие к мокрому желобку горбуши.
В полдень пришли с граблями на плече, с голосистой и протяжной песней задорные веселые девчата — в ярких тканых поневах или в широченных юбках из цветастого ситца.
Они разбили траву в грядках, уселись на берегу Жиздры и затянули старинную песню про любовь. Стешка зачинала, все подхватывали припев:
Летят утки, летят утки
И два гуся.
Ой, кого люблю, кого люблю —
Не дождуся!
Мил далеко, мил далеко,
Где ты, где ты?
Ой, хороши ли, хороши ли
Мои приветы?
Когда, милый, когда, милый,
Бросать станешь,
Ой, не рассказы… не рассказывай,
Что знаешь!
Летят утки, летят утки
И два гуся.
Ой, кого люблю, кого люблю —
Не дождуся!..
Хитрые девки! Пели они с умыслом и дождались тех, про кого думали в песне.
Пришли к ним парни с прибаутками, с ходу кинулись в пеструю девичью толпу. Схватили Аниску, которую барин так и не сосватал за молодого садовника. И прямо в одеже бросили ее в Жиздру с крутого берега. Завизжала Аниска, как хрюшка, и гвоздем пошла на дно. А купол широкой юбки, как венчик цветка, еще сухой в воде, покачивался на волнах.
Вылезла Аниска и, смеясь и плача, бросилась вдоль берега в кусты, сверкая голыми пятками.
Налетели парни на Стешку, да пришлось идти на попятную: загорелись глаза у Гриши, крепко сжал он сильные кулаки.
— Ого! А тут, братцы, любовь! — прыснул со смеху долговязый парень с тонкой журавлиной шеей. — Не скумекали! Значит, нам от ворот поворот. Ну, пошли, мужики, купаться: пускай Гришка любовь крутит!
Перед вечером девчата ворошили сено. И скоро вокруг бугра, где еле слышно отвечала листвой легкому ветерку тенистая дубрава, стали подниматься первые стога — высокие, крутые, от которых пряно несло ароматом увядших цветов.
Копнили их древние старики: босые, седобородые, в домотканых белых портках с широким огузьем, как у запорожских казаков. Работали они споро, пританцовывая после каждой новой охапки. И, закончив стог, приказывали подать наверх густую и длинную ветку чернотала. С маху втыкали ее в макушку стога и этим вершили дело до нового дня.