Когда к новой учительнице попривыкли, спросил и у нее Димка про войну. Клавдия Алексеевна ответила по-своему:
— Война идет за спасение отечества. Отечество — в опасности. Враг хочет согнуть нас, всех сделать немцами.
— И за веру и за царя? — допытывался Димка.
— Да. За веру, царя и отечество! На все это и поднял руку немец!
Димка вспомнил про окрестных немцев — и про фон Шлиппе и про Бурмана — и сказал Кольке:
— Я не хочу быть немцем! А ты?
— Да чегой-то не хочется. Лучше русским быть! И по-своему гуторить! Только и русскому не сладко: дед Лукьян говорил надысь — совсем без хлеба будем сидеть с рождества. Надумал по миру идти. Глядишь, и насбирает каких ни на есть кусков.
Дед Лукьян и впрямь готовился в дальний путь: подлатал армячишко, пристроил к мешку длинные лямки. И на скорую руку плел запасную пару лаптей: ковырял да пристукивал кривым кочедычком, тянул из-под него длинное лыко.
И что-то ударило ему в голову — повело его на стихи. Хотел он песню придумать и с ней ходить под окнами с длинной суковатой клюкой.
Димка с Колькой не раз слыхали, как начинал он вполголоса свою песню:
Как в четырнадцатом году
Объявил Вильгельм войну.
А дальше никак не получалось, хоть и шел разговор про волосатую звезду и про зарево большого пожарища над убогой крестьянской нивой.
Мучился, мучился дед Аршавский, типун набил на языке, да в его лысую голову, совсем забитую всякой домашней докукой, никак не хотела идти хорошая точная рифма.
— А и пес с ней, с песней! — плюнул с досады дед Лукьян. — И так пойду!
Но пешком пойти не пришлось: пораскинул дед Семен мозгами и отдал ему на неделю Красавчика. И даже порядился ходить с колотушкой, пока Лукьян не вернется с промысла.
Пошептались деды и решили малость подпалить на костре оглобли.
— С ума сошли! — возмутилась мать. — И не стыдно?
— Для жалости, Анна Ивановна! — объяснил дед Аршавский. — Бабы очерствели сердцем, а на эти оглобли глянут — и вынесут, кто что сможет от малого достатка. Да и обману никакого нетути. Погорелец я и есть. И в долгах весь — по уши, аж голова вянет!
Чтобы не глядели на этот выезд досужие соседи, дед Лукьян на рассвете плюхнулся на сено в передок телеги, сунул за онучу старую деревянную ложку и сказал:
— Не беда, что во ржи лебеда, а беды — что ни ржи, ни лебеды! Ну, прощевайте пока! Трогай, Красавчик! — и отбыл из села за горьким счастьем.
По вечерам мать подсаживалась к деду Семену, подпирала руками осунувшееся лицо и говорила:
— Опять от Лешеньки давно письма нет. Что там про войну-то пишут? Совсем я извелась, батя. И скоро ли эта драка кончится? Наш-то царь-батюшка германскому царю свояк, так неужто не могут они по-родственному решить дело миром?
— Много ты понимаешь! Наши, вишь, как прут? Миром это не кончится. Надо победы ждать!
Дед Семен каждый вечер читал газету — она перешла к нему от дяди Ивана: большая, широкая газета «Русское слово», сложенная в дольки и обернутая бумажным пояском. Димка после уроков бегал за ней на почту, и было ему в диковинку, что на этой обертке печатали адрес дяди, его имя и отчество, словно о нем хорошо знали в Москве, откуда приходила эта газета на третий или на четвертый день.
— Страшенные идут бои! — Дед Семен тыкал пальцем в развернутый лист. — Шесть дивизий германских разбили наши в Восточной Пруссии. Генерал Жилинский старается. Видать, мозговой мужик! А генерал Самсонов-то, ай-ай-ай! Отступил до реки Нарев, наложил на себя руки! Ай-ай-ай! И Алешка наш где-то там: с полевой почты письмо было, а видать, с германской земли.
Кольку переселили на неделю к Шумилиным, и он ни на шаг не отходил от Димки.
Спать ложились вместе — на полу, на просторном матрасе из ряднины, туго набитом новой соломой, и перед сном долго шептались: все хотели представить, как идет война? Гадали и так и этак, а выходило, как на старой картинке: наши воины кучно стояли в рядах и ждали сигнал набить немцам морду, а против них стояли разъяренные немцы за широким лугом.
— Понимаешь: генерал на сером резвом скакуне, — шептал Димка.
— На белом! У генерала все белое, даже портки, — вставлял Колька.
— Ну и пускай! На белом так на белом! Генерал на белом резвом скакуне! Конь рвется в бой: он грызет удила и перебирает ногами, бьет копытом. И генералу невмочь: достает он круглые часики из кармана в белой жилетке, глядит на них, кричит: «Русски бравы ребятушки, послужите верой-правдой!» Да как махнет белой перчаткой!
— А горнист трубит атаку! Наши срываются с места и бегут на немцев! — шептал Колька.
— Ага! Ну, конечно, и постреляют сначала, чтоб дыму напустить побольше: из пушек, из ружей. И дым как из папкиной шомполки, только в тыщу раз больше: глазам больно, и першит в носу! И все заорут «ура», и пойдет бой врукопашную. Штыком коли! Прикладом бей!
Как только доходили ребята в мыслях до такой баталии, Димка поддавал Кольке под девятое ребро, тот отвечал хорошим ударом пяткой. Бой русских с немцами становился от этого ярче, картинней, и на полу поднималась такая страшная возня, что во сне начинал бормотать Сережка. Мать, усталая за день, долго ворочалась с боку на бок, просыпалась и говорила:
— Хватит, дети, этой войны! Дайте хоть ночью забыть о ней!
Возня прекращалась. Успокаивался Сережка, мать засыпала, и снова слышался шепоток на матрасе.
И опять выходило так, как на старой картинке. Бой к вечеру затихал. Санитары, все похожие на дядю Ивана — рослые, сильные, в белых халатах и в круглых шапочках с маленьким красным крестом, — клали на носилки раненых, подбирали мертвых и хоронили их в братской могиле. А солдаты садились ужинать, вдосталь наедались гречневой каши с салом и ложились спать вповалку у походного костра.
Но приходила новая заря, и бравы ребятушки опять шли в бой, как в страдную пору на сенокос, только не с вилами или с косами, а с ружьями, из которых валил сизый дым.
— Вот так и бьются кажин день. И пока не одолеют, ни за что не стронутся с места, — шептал Димка, позевывая.
— Сошли небось с места. Сбили германца. Дед Семен вчерась говорил про то, — смачно зевал Колька.
И шептуны прилипали головой к подушке и забывались тревожным сном.
От дяди Ивана остался на чердаке у Шумилиных большой сундук с книгами. Дед Семен не велел копаться в нем и ключ от замка хранил в жестяной коробочке за иконой.
Димка не раз подумывал и о ключе и о сундуке, да ничего не выходило: дед никуда не отлучался. И заветный сундук, так призывно манивший к себе, целый месяц оставался под запретом.
Во всей красе подвалило, наконец, бабье лето. В чистом небе ярко полыхало уже заметно остывшее солнце, полетела над избами серебристая паутина.
Легкий ветерок тянул от Долгого верха и доносил в село пряные запахи увядающей на корню листвы. Отблески ранней алой зари коснулись тяжелых кистей рябины. Поредели кудри у березки, в липовой кроне будто сбились кучкой желтогрудые пичуги — коноплянки. В другой раз зацвел шиповник за сараем: обманулся осенью. А на бугре, возле Лазинки, где прошлой весной выпускали ребята снегирей и щеглов, совсем уж некстати выклюнулся у пенька белоснежный цветок земляники.
Дед Семен сказал однажды:
— Надо в лес идти! Глядишь, и наберу рыжиков для засолу.
Он наточил бруском ножик, перекинул через плечо широкую лямку корзины. Димка подумал про сундук и лукаво подмигнул Кольке.
Вслед за дедом ушла на огород мать, а Сережку удалось отправить на площадь: ловить паутину. Путь на чердак был свободен!
Димка распахнул у сундука скрипящую крышку.
Сначала шли книжки про всякие болезни — про корь, скарлатину, оспу и дифтерит.
— «Ди-зен-те-рия», «А-ку-шер-ство», — Колька нараспев выговаривал незнакомые слова и складывал книги стопкой возле сундука. Книги были новые, кое-где заложенные узкой полоской бумаги.
Посмотрели в них картинки. Ничего. Иногда и любопытно, но внимание не задерживалось.
Забрались поглубже и набрели на затрепанную книжку с крупными буквами — правда, без заглавного листа и без первых страниц.
— Раз затрепана — значит, не зря, — высказал Димка догадку и стал листать.
Как называлась книжка, кто написал, так и не дознались! Да и не в этом дело! Только начиналась она лихо.
«Навстречу взбирался в гору целый отряд всадников, внешность которых поразила бура. Все они были в ярко-красных мундирах и с головы до ног вооружены. Головы их были покрыты касками с блестящими в лучах заходящего солнца козырьками. Лошади под всадниками были все, как на подбор, рослые, крепкие, глянцевитые, одинаковой вороной масти. Зоркие глаза Питера Марица насчитали в отряде двадцать четыре всадника. Впереди всех ехал совсем молодой их командир, а следом за ним бородатый солдат с золотыми нашивками на рукаве.
— Это английская разведка, драгуны, я их узнаю, — тихо произнес Октав.
— Это они, враги! — воскликнул Питер Мариц, побледнев и сверкая глазами. Он гневно сжимал рукоятку отцовского охотничьего ножа.
— Не глупи и не горячись! — ровным голосом сдержал его француз. — Война еще не объявлена, и своей неосторожностью ты можешь лишь повредить. Будем спокойно следовать своим путем и вооружимся хладнокровием, а там будет видно…»
Есть же такая книга на свете! — захватила она и стремительно повела Димку с Колькой по горам и равнинам Южной Африки. И, захлебываясь от быстрого чтения, помчались они по следам героя из далекой бурской общины.
И засиделись, пока дед Семен не крикнул матери что-то на огороде. Димка наспех запихнул в сундук книги про болезни, закрыл замок и ловко скатился с чердака — спрягать ключ в жестяной коробке за иконой. А Колька, как в тумане, сунул книжку под рубаху и убежал в свою избу. Там и находилось в тайнике не меньше недели чудесное описание жизни храброго Питера.
Было о чем подумать Димке с Колькой! Война вдруг стала не картинным парадом войск на поле брани. Питер бил англичан из-за камней и никогда не выдавал себя вспышкой дыма из винтовки. Под небесами карабкался он над пропастью, кидался вплавь через бурные реки, темной ночью крался к спящему врагу: бил кулаком, душил, колол ножом. Сила, воля, отвага, риск! Как они нужны воину!