то пониже — в передних рядах, — вызывали по порядку и заставляли кланяться перед креслами, где будет сидеть царь. Кюхельбекер поклонился перед пустыми креслами, перегнувшись в половину своего роста, как испанский дворянин в трагедии Шиллера. А барон Дельвиг долго всматривался в пустые кресла, как будто надеялся увидеть там в самом деле царя. Лицеисты смеялись.
В свободное время Александр, надев будничное платье и фуражку вместо шляпы, отправлялся в Царскосельский парк. Распахнув калитку у самой стены дворца и миновав сказочный каменный грот, он прямо выходил к затихшему в эту пору озеру с плавающими на нем желтыми и красными листьями. Тут же была и пристань с оставшейся после лета единственной лодкой. Александр раздобыл даже брошенное на пристани старое, сломанное весло и подъехал к воздвигнутому среди озера пирамидальному памятнику героям войны с турками, в числе которых был и генерал Ганнибал. Он знал, что это дядя его матери, генерал Иван Абрамович Ганнибал, строитель Херсона.
На этих прогулках он любил быть совершенно один. Красно-желтый липовый и дубовый осенний лес вызывал у него прилив какой-то необыкновенной бодрости. Под ногами шуршали облетевшие красные листья. Гулко в осеннем воздухе отдавались шаги. Осенний морозец приятно щекотал уши. Парк был полной противоположностью прямолинейному Петербургу. Тут дана была полная свобода природе. Укромные лужайки сменялись неожиданными пригорками или мостками. Запутанные, живописные дорожки то уводили прочь от озера, то приводили к нему. Александр уходил сюда наслаждаться уединением и мечтами неизвестно о чем.
Близилось 19 октября, день, назначенный для парадного открытия Лицея. Министром двора были разосланы приглашения сенаторам, членам Синода, министрам и прочим знатным людям: «В четверг сего 19 октября 1811 года, в 11 часов утра, в высочайшем его величества присутствии, имеет быть открытие Лицея в Царском Селе». Такие приглашения посланы были и родителям.
Стояла ранняя зима. Падал снег. Мчались сани по первопутку. Приезжающих встречал с поклоном швейцар в дворцовой ливрее. В актовом зале между колоннами находился стол, накрытый красным сукном с золотыми кистями. На столе лежала царская грамота, данная Лицею. Было все очень торжественно. В дворцовой церкви отслужили молебен. Духовенство окропило все помещение Лицея святой водой. По правую сторону парадного стола стояли в три ряда лицеисты. При них директор, инспектор и гувернеры. По левую сторону — профессора. Вся зала была уставлена рядами кресел для публики. Когда все приглашенные, среди которых был и Василий Львович, заняли свои места, граф Разумовский пригласил императора. Все встали. Император Александр I явился вместе с обеими императрицами: старой, его матерью, Марией Федоровной, и молодой, Елизаветой Алексеевной. Царь любезно поблагодарил все собрание и жестом руки пригласил всех сесть. Царская фамилия заняла кресла в первом ряду. Граф Разумовский сел возле царя.
Среди общей тишины выступил Мартынов и тонким, дребезжащим голосом, немного в нос, прочел манифест об учреждении Лицея и высочайше дарованную ему грамоту. К этому чтению он с глубоким поклоном присоединил несколько слов благодарности государю и его сиятельству графу Разумовскому. Низко поклонившись царю и министру, он занял место в зале.
После него робко выдвинулся на сцену директор Василий Федорович со свертком в руке. Бледный как смерть, он начал читать что-то, но что именно, нельзя было разобрать — так голос его был слаб и прерывист. Он лепетал довольно долго. Царь, чтобы не смущать оратора, старался показывать внимание и даже кивал в знак одобрения, но, видимо, не слышал и не слушал. А сидевшие в зале перешептывались или дремали, прислонившись к спинкам кресел. Малиновский, кончив свою речь, низко поклонился царю и, еле живой, возвратился на свое место.
И вдруг слушатели оживились. Те, что сидели прислонившись к спинкам кресел, теперь наклонились вперед, услышав внезапно чистый, звучный молодой голос нового оратора, выступившего с левой стороны стола из среды профессоров. Длинные волосы, свободные жесты — все напоминало немецкого студента недавно из Геттингена. Это был профессор Александр Петрович Куницын, только что выпущенный из передового немецкого университета.
— Что есть отечество? — говорил он. — Оно в согражданах наших. Тот любит отечество, кто радеет о пользе сограждан, кто самую жизнь не задумается отдать для блага общественного!
Слушает, иронически щурясь, император Александр. Внимательно глядит в лицо царя министр народного просвещения граф Разумовский. Прямо за царем — граф Аракчеев. Он вонзился глазами в оратора. Красный нос его висит над самым царским плечом. Пересказывает содержание речи один из сановников на ухо французскому посланнику — надменному графу Коленкуру.
Круто повернулся Куницын к мальчикам:
— К вам обращаюсь я, юные питомцы, будущие столпы отечества! Дорога чести и славы открыта перед вами. Вам, избранным сынам дворянства нашего, предназначены высшие должности в государстве и в воинстве. На какую бы ступень власти ни взошли бы вы в будущем, помните всегда: нет выше сана, чем священный сан гражданина!
Куницын направляется к мальчикам и становится среди них. Твердым взглядом смотрит прямо на Куницына Иван Пущин, и Куницын, продолжая, как бы обращается прямо к нему:
— Вы ли не будете приготовляться служить отечеству? Вы ли захотите смешаться с толпой людей обыкновенных, пресмыкающихся в неизвестности и поглощаемых ежедневно волнами забвения? Нет! Да не развратит мысль сия вашего воображения! Любовь к славе и к отечеству должна быть единственным вашим руководителем!
Речь Куницына производила странное впечатление. Это была не речь чиновника, преподавателя, а выступление оратора где-нибудь на собрании. Необычно было уже и то, что Куницын обращался не к начальству, не к педагогам, а прямо к мальчикам. Он говорил не за столом, а подошел к ним.
Торжество окончено. Вежливо улыбаясь, говорит граф Коленкур с императором Александром, хвалит речь Куницына:
— Oh, c’est du vrai classique![62]
— Поздравь его от меня с орденом святого Владимира.
Граф Разумовский говорит, склонив голову:
— Вы полагаете, ваше величество?
Император, усмехнувшись:
— Да, я полагаю необходимым поощрить молодого человека.
После окончания торжества царь пригласил обеих императриц осмотреть новое его заведение. Лицеистов между тем повели в столовую обедать, и они усердно принялись трудиться над супом с пирожками. Императрица-мать, Мария Федоровна, подошла к лицеисту Мясоедову, оперлась на его плечо, чтобы он не вставал, и спросила:
— Карош суп?
Тот сконфузился, поперхнулся пирожком и пробормотал, задохнувшись:
— Oui, monsieur…[63]
Все еле сдерживали смех, а императрица улыбнулась и прошла дальше, уже не делая больше любезных вопросов на плохом русском языке. Мясоедова долго дразнили потом его неуклюжим «Monsieur».
Посторонние гости спускались по лестнице. Обсуждали речь Куницына.
— И заметьте, ваше сиятельство, — говорил какой-то во фраке важному генералу, — имени его величества не помянул ни разу.
— Лесть в новом роде, милостисдарь! Знают, чем угодить. А на мой вкус, по-старинному лучше: гнись вперегиб!
— Это, я вам скажу, просто якобинец! — вмешивается генерал с лентой через плечо. — А государь жалует ему орден. Школа Робеспьеров — вот что такое ваша Лицея!
Царская фамилия и Разумовский уехали. Все окончилось уже при свечах. Кругом Лицея горели плошки, а на балконе сверкал щит с вензелем императора. Скинув мундиры, лицеисты играли в снежки:
— Лепи, лепи, лепи!
IV. Война
Однажды Кошанский, окончив лекцию раньше урочного часа, сказал:
— Теперь, господа, будем пробовать перья. Опишите, пожалуйста, розу стихами.
Все нагнулись над бумагой и стали сочинять, но Александр первый поднялся с места и быстро прочел:
Где наша роза,
Дитя зари?
Увяла роза,
Друзья мои.
Не говори:
«Вот жизни младость!»
Не повтори:
«Так вянет радость!»
В душе скажи:
«Прости, жалею» —
И на лилею
Нам укажи.
— Отлично! — сказал удивленный Кошанский. — Дайте сюда вашу бумагу… Что же остальные? — спросил он после некоторого молчания.
Но никто не пожелал читать после Пушкина. Все делали вид, что они ничего не написали. Барон Дельвиг прикрыл руками свою рукопись, а самолюбивый Илличевский порвал ее.
Гувернер Алексей Николаевич Иконников, внук знаменитого актера Дмитриевского, поклонник лицейских стихотворцев, после классов прибежал в комнату Александра:
— Покажите, господин Пушкин, покажите!
Но Александр ничего не мог показать, потому что рукопись забрал Кошанский. Он прочел стихи наизусть. Иконников восхитился:
— Вы гений, господин Пушкин, гений!
— Стихи самые посредственные, — возразил Александр.
— Стихи прекрасные! Какая легкость, грация! Я вижу на вашем челе сияние славы.
Он порывисто обнял Александра. От него пахло водкой. Он был восторженный человек, но жестокий пьяница. Лицеисты любили Иконникова, несмотря на его слабость, и заступались за него перед инспектором Мартыном Степановичем Пилецким, который жаловался на него министру. У Пилецкого были строгие правила. Он считал, что инспектор должен все знать об учениках и немедленно сообщать министру, даже не докладывая директору. Он держался с важностью. Никто не видал на его лице улыбки. Глаза его горели, как у какого-то проповедника.
Раз как-то Александр, лежа в постели, рассказывал Жанно вполголоса поэму, которую он думал писать о каком-то грешном монахе. Александр любил изображать себя в виде монаха, заключенного в монастыре, в келье. Вдруг ему послышался шорох за дверью. Он босиком тихонько пробрался к двери и быстро распахнул ее. За дверью оказался Пилецкий. Он подслушивал и даже не успел отвернуть ухо.