Взятие Парижа совпало со смертью директора Лицея Василия Федоровича Малиновского, неожиданно скончавшегося на пятидесятом году жизни от «нервной горячки», по словам доктора Пешеля. Его хоронили в Петербурге, и лицеисты провожали тело его до заставы. Смерть Малиновского поразила лицеистов. Его любили. Он создавал в Лицее домашнюю обстановку, отечески обращался с лицеистами. В нем лицеисты находили защиту от преследований Пилецкого. Он был отцом их товарища Ивана Малиновского.
Пушечный салют возвестил о победоносном окончании войны. В Царском Селе было устроено праздничное гулянье. Была весна. На траве около пруда в парке сидели Александр, Жанно, Кюхля и барон.
— Читали, господа, в «Сыне Отечества», — говорил Жанно, — что сказал государь французскому сенату: «Я друг французского народа и защитник его свободы».
Дельвиг, лежа ничком, отозвался:
— Лучше ничего и не скажешь.
Александр, подбирая камешки и бросая их в воду, сказал:
— Что ни говори, а молодец наш царь, дай бог ему здоровья.
Вдали проходила барышня в соломенной шляпке. Александр поклонился ей. Она улыбнулась и пошла своей дорогой. Александр сделал движение, чтобы бежать за ней, но его со смехом обхватил Жанно:
— Стой, не пущу!
— Оставь, Жанно!
— Ах ты мой милый Сердечкин! — говорил Жанно.
Александр вырвался и умчался. Дельвиг посмотрел вслед:
— Куда это он?
Жанно хлопнул его по плечу.
— Надень очки.
Дельвиг ответил:
— Нельзя. Требуется высочайшее разрешение. Очки — вывеска вольнодумства. А впрочем… — улыбаясь, достал из кармана очки и посмотрел: — А! Теперь вижу.
Александр гулял с Наташей, крепостной актрисой графа Толстого. Он был оживлен, весел, в непрерывном движении. Увидел беседку, окруженную высокими кустами сирени, и бросился туда. Самые пышные ветки торчали наверху. Он взобрался по колонне на покатую крышу беседки.
— Упадете! — вскрикнула Наташа.
— Я? Никогда, — с гордостью ответил Александр, — ведь я обезьяна!
Он спрыгнул с сиренью и подал ей. Наташа с радостью сказала:
— Как пахнет!
Александру не терпелось; он не мог оставаться в покое и показал ей на скамейку вдали.
— А ну-ка!
Наташа побежала. Александр пропустил ее вперед, а потом попробовал перегнать. Но не тут-то было! Оказалось, Наташа бегает быстро. Оба в одно время упали на скамейку. Наташа, запыхавшись от бега, запрятала лицо в сирень:
— Как пахнет!
«Прелесть Наташа», — думал Александр, возвращаясь в Лицей.
Была лекция профессора российской словесности Кошанского. Кошанский был временно назначен на должность директора. Он объявил, что послеобеденные часы отводятся на сочинение стихов, а кто совсем не умеет — пусть занимается другими письменными упражнениями.
— Надеюсь, мсье, — говорил он, расхаживая по классу, — лицейская муза не останется в долгу перед отечеством и чувства, одушевляющие нас, найдут себе выражение в торжественной оде.
Александр, улыбаясь про себя, писал что-то на клочке бумаги. Сидящий рядом с ним барон Дельвиг старался рассмотреть своими близорукими глазами, что пишет сосед, но тот хлопнул его бумажкой по носу.
— Я жду от вас, мсье, — продолжал Кошанский, — оды на взятие Парижа. Прежде всего вас, мсье Илличевский.
Спокойно и почтительно встал Илличевский. Кошанский прошел дальше.
— Вас, мсье Кюхельбекер.
Кюхля дернулся, точно со сна: вскочил, взъерошил волосы.
— Вас, барон Дельвиг.
Барон лениво приподнялся.
— И особенно вас, мсье Пушкин. Мне известен ваш прекрасный талант, который вы, к сожалению, тратите на безделки.
Воспользовавшись минутой, Дельвиг стащил у Александра листок и поднес его к своим близоруким глазам.
Александр, вставши, как полагается при обращении профессора, обернулся, вырвал листок у Дельвига и потом как ни в чем не бывало продолжал писать, незаметно роняя клочки бумаги на пол.
Прошла неделя. В перерыве между лекциями Александр снова встретился с Наташей в парке. Но Наташа была в дурном настроении и быстро распрощалась.
— Куда? — спросил Александр.
— Учить ролю, — уныло ответила она.
— Успеете.
— Нельзя. Барин рассердится.
«Крепостная», — подумал Александр.
Она прибавила тихо:
— Наш граф.
— Я вас провожу.
Но Наташа как будто рассердилась:
— Нехорошо. Я ведь не барышня. Прощайте!
Александр, проводив ее глазами, пошел к лицеистам. Потеплело, и берег уже высох. Александр сел, обняв руками колени, и следил за спором, шедшим между Кюхлей и Горчаковым. Кюхля горячился, а Горчаков отвечал насмешливо. Кюхельбекер ораторствовал, расставив длинные ноги.
— Пойми, — говорил он Горчакову, — что для Франции все спасение в свободном правлении.
Горчаков насмешливо возражал:
— При нынешних обстоятельствах, мой милый, свободное правление для Франции — гибель.
— Но ведь всякая власть имеет источник в народе.
— Не болтай пустяков, Кюхля, — иронически возразил Горчаков, — власть от бога.
Александр засмеялся:
— Бог в политику не мешается. У него и на небе достаточно дела.
Тут заговорил Комовский:
— Ты кощунствуешь, Пушкин.
Александр поднял глаза на Комовского.
— Ты что, гувернер или поп? Поди читай свои проповеди в церкви.
— Пожалуй, прочту, — язвительно ответил Комовский, — тебе полезно послушать… Господа, а вы внутренних происшествий не знаете? — сказал он и, вынув из бокового кармана рваный листок черновика, подобранного под скамейкой Пушкина, прочел:
Так и мне узнать случилось,
Что за птица Купидон;
Сердце страстное пленилось;
Признаюсь — и я влюблен!
Александр быстрым движением выхватил у него черновик и произнес с угрозой:
— Вот я тебе покажу, лиса-проповедница!
Перерыв кончился, и лицеисты пошли на лекцию Кошанского, который принес представленную ему Илличевским оду на взятие Парижа. Ода была длинна и скучна. Кошанский хвалил оду, хотя и сделал некоторые замечания:
— «Всесилен русский бог великий». «Русский» — так говорится лишь в просторечье. В оде надобно выразиться возвышенно: «Росский бог великий», или еще лучше: «Россов бог великий»… «На площадях народны клики». Не на площадях, а на «стогнах». «Гремят на стогнах шумны клики, венчают славою царя».
Александр, нагнувшись над бумагой, грыз перо, желая поймать мелькнувший в голове стих. Его прервал голос профессора.
— Что ж вы, мсье Пушкин? Когда же мы услышим вашу оду? Неужели у вас нет охоты воспарить ввысь? — сказал он, показав рукой вверх.
Александр, прерванный в своей работе, встал неохотно, крутя перо в руках.
— Я ленив для оды. Парить не умею.
Кошанский покачал головой:
— Напрасно, мсье, напрасно. Наш знаменитый певец Гавриил Романович Державин много шалил стихами, но ради изящных безделок он не забывал громкозвучной лиры…
Александр ответил угрюмо:
— У меня не лира, а гусиное перо. Вот!
Он показал изгрызенное перо. Раздался смех. Кошанский рассердился:
— Сожалею, мсье, очень сожалею. Но боюсь, из вас не выйдет проку.
Любезно возвратил Илличевскому тетрадь, которая была у него в руках.
— Ода ваша, если выправить указанные места, будет прекрасна. Ваш счастливый дар, мсье, приносит честь Лицею.
Лицеисты аплодировали. Кошанский приятно улыбался.
— Тише, мсье. Уважаю ваш порыв, но напоминаю о благопристойном поведении в классе.
Встал Мясоедов с напомаженной головой.
— Я тоже пишу оду, Николай Федорович!
— Мясоедов пишет оду! Вот ново! Ну-ка прочти!
Мясоедов начал с пафосом:
Уж с запада встает румяный царь природы…
Последовал взрыв хохота.
— Как — с запада? Вот это в самом деле ново! Ай да Мясожоров!
— С востока, мсье, — сказал, смеясь, Кошанский. — С востока встает солнце.
Александр, заливаясь хохотом, громко крикнул:
— А мне нравится! Ей-богу, нравится. А как дальше?
Уж с запада встает румяный царь природы…
Илличевский, ободренный успехом своей оды, был в приподнятом настроении и хотел показать, что рифмы и экспромты ему нипочем, и он кончил за Мясоедова:
И удивленные народы
Не ведают, что им начать:
Ложиться спать или вставать?
Громко аплодировал Александр:
— Браво, Олосенька, браво!
Никто не знал, что у Александра есть своя радость. Недавно, в один из почтовых дней, он послал в журнал «Вестник Европы» свое сатирическое стихотворение «К другу стихотворцу» и нынче, будучи в библиотеке, прочел в журнале заявление «От издателя»: «Просим сочинителя присланной в „Вестник Европы“ пьесы, под названием „К другу стихотворцу“, как всех других сочинителей, объявить нам свое имя. Но смеем уверить, что мы не употребим во зло право издателя и не откроем тайны имени, когда автору угодно скрыть его от публики».
Напечатано было это уведомление в № 8 «Вестника Европы» за 1814 год, 14―18 апреля. Итак, придуманные им строки появятся в печати и станут известны всем. Под стихотворением Александр подписался «Н. к. ш. п.»[65]
VI. Размолвки дружества…
Шла репетиция на театре графа Толстого. Тут же присутствовали Александр и Жанно. Они зашли за Наташей, чтобы кататься на лодке, и старый граф пригласил их войти в сад. Они уселись на скамейке, а граф прохаживался с чубуком перед рампой. На сцене была Наташа. Она шила на тамбуре и пела грустно, заунывно, как крестьянская девушка за работой, а не актриса на сцене:
Я сижу, как в клетке птичка,
Осужденная страдать.
Хоть велика вещь привычка,
Льзя ль к страданью привыкать?
Вышел актер, изображавший опекуна.