Александр усмехнулся. Он понимал, что Наташа хотела спросить о примирении с другом, но не решилась. Отвечать неправду ему было неприятно.
— Гулял, — сказал он. — А скажите, неужели вам не нравится быть актрисой? Пленять, восхищать?
Наташа нахмурилась:
— Какая я актриса! Барину так угодно. Я и играю, как умею.
Снова наступило молчание. Александр сердито отдирал осиновую кору. Его рассердило, что судьбой Наташи распоряжается какой-то «барин».
Наташа сказала, улыбаясь:
— Мне бы за грибами ходить в платочке да ткать полотна… — И вдруг спросила задорно: — Косить умеете?
— Не приходилось.
— А я умею. У меня рука сильная.
— Правда? Давайте попробуем.
Поднялись и стали тянуть друг друга. Александр перетянул, закружил ее вокруг себя и обнял. Она отбивалась. В это время сзади послышался грубый окрик:
— Наталья! — Появился рассерженный дворецкий: — Ты что здесь делаешь? Вот я барину скажу. Ступай!
Когда Наташа убежала, дворецкий сказал с улыбкой, обращаясь к Александру:
— Ишь, тоже барышня!
Александр вспылил, взмахнул палкой:
— Молчи, холоп!
Дворецкий испугался и отскочил. Александр медленно опустил палку и ушел.
Дворецкий, оправившись от испуга, подошел к калитке. Посмотрел Александру вслед и сказал с усмешкой:
— Ишь какой гордый!
Жанно возвращался с прогулки смущенный. Наташа тоже была смущена. Она передала букет лилий, перевязанный ленточкой, и сказала, слегка закрасневшись:
— Вашему другу.
Придя в Лицей, Жанно положил букет в комнату Александра на конторку с запиской: «От Наташи» — и узнал от дядьки Фомы, что Александр заходил переодеться. Очевидно, был у Вельо на балу.
Было поздно, но Александра все еще не было дома. Постучавшись в комнату № 30, Жанно окликнул Горчакова.
— Где Александр? — спросил он. — Он вернулся от Вельо?
Горчаков, лежа в постели, потягивался:
— Он ушел еще до катильона. Начудил там, по обыкновению.
В конце коридора, в дортуаре, появился гувернер немец Мейер в сопровождении дядьки Фомы. Жанно был встревожен. Александра нет — будет история. Вдруг Жанно усмехнулся. Ему пришла в голову счастливая мысль. Отворив дверь в пустую комнату № 14, он громко спросил:
— Ты спишь, Пушкин?
И затем, осторожно притворив дверь, обратился к Мейеру с видом чистосердечия:
— Сразу и заснул. Устал после бала.
— А вы зашем не в свой камер? Ваша товарищ, танцевала на бал у каспадин Вельо, товарищ устала, спать хочет, а вы мешайт!
И пошел важно.
Жанно спрятался в свою комнату. Выждав, пока гувернер удалился, открыл дверь и позвал Фому. Фома улыбался и добродушно тряс головой. Он видел, как Жанно обманул гувернера. Жанно сказал ему вполголоса:
— Фома, голубчик, посторожи Пушкина. Открой ему парадную. Он, верно, скоро вернется.
— Ладно уж. Понимаю. Конечно, время летнее, хочется погулять.
Фома пошел в конец коридора, достал из ящика носки и штопальные принадлежности. Уселся на табуретке и при сальном огарке стал штопать носки. Долго еще улыбался и потряхивал головой.
А пока-то Александр медленно шел по пустынным улицам Царского Села мимо дач и садов. Где-то вдалеке раздавались песни. Слышна была балалайка. Улица незаметно кончилась и вывела его на полянку. Вдали, на покатой возвышенности, виден был поселок. На полянке гуляли парни и девушки. Они плясали и пели. Звенела балалайка. Кружил по траве парнишка в красной рубахе и лихо откалывал трепака. Александр остановился. Одна из девушек, заметив его, крикнула:
— Поди к нам, барин хороший!
Александр приветливо помахал рукой, постоял немного и пошел обратно, к Лицею.
Снова парк с тихими аллеями, с разбегающимися дорожками и тропинками. Александр шел, наполненный звуками, мелодией, в которой возникали нахлынувшие слова:
Имы-имы — в деревне дальней,
Имы-имы — в мирном уголке…
Он размахивал рукой в такт стиха:
Имы — отрад уединенья,
Имы — вкушать не суждено.
Мне видится мое селенье,
Мое Захарово. Оно…
Он погружался в детские воспоминания. Мелодия росла, крепла, отливалась в готовые строчки:
На холме домик мой; с балкона
Могу сойти в веселый сад,
Где старых кленов темный ряд
Возносится до небосклона
И глухо тополы шумят.
Туда зарею поспешаю
С смиренным заступом в руках,
В лугах тропинку извиваю,
Тюльпан и розу поливаю —
И счастлив в утренних трудах…
Александр сел, закинув руки за спинку скамейки. На лице сияла детская улыбка. Он замечтался, потом вдруг спохватился:
— Пора домой, в свою келью.
Он шел, по-прежнему размахивая руками в такт музыки стиха и заменяя напевом недостающие слова:
Имы-имы — украшенья,
Имы-имы — в хижине моей,
Смотрю с улыбкой сожаленья
На пышность бедных богачей
И думаю: «К чему певцам…»
Показалось здание Лицея. Александр остановился и начал соображать — как ему быть? Парадная, конечно, заперта. Нет ли на чай швейцару? Вывернул карманы — в карманах пусто.
Подошел к Лицею, посмотрел вверх. Окно его комнаты было раскрыто. Решено: вскарабкаюсь, только не заметили бы из нижних этажей. Ничего. Все спят. Он полез вверх по водосточной трубе. Вдруг раздался снизу тихий голос:
— Господин Пушкин!
Александр посмотрел вниз — Фома! Он поспешно спрыгнул на землю.
— Фома, голубчик! Отперта парадная?
Фома добродушно потряс головой:
— Ступайте, отперта. Вас дожидается. А была бы беда, кабы не господин Пущин.
Александр просиял:
— Пущин?
— Они велели посторожить, — ответил Фома и спросил с добродушной усмешкой: — Хорошо погуляли?
Александр, войдя в свою комнату, сразу заметил букет лилий и прочел записку Жанно. Он прижал букет к груди и, радостно смеясь, сказал сквозь перегородку, отделявшую его от комнаты Жанно:
— Жанно, милый!
Появился Фома с заштопанными чулками и уложил их в комод.
Александр быстро скинул мундир и панталоны и сказал Фоме со смехом:
— Чулки штопаешь не хуже бабы.
— Солдатская жизнь ко всему приучает.
Александр влез под одеяло:
— А в походах бывал?
Фома приводил в порядок вещи в комоде:
— Как же! В двенадцатом году, как французы Смоленск брали, ядром контузило.
За перегородкой лежал Жанно и нетерпеливо ждал, пока уйдет Фома. А Фома медлил. Хотелось поговорить с барчуком.
— Батальонный у нас лютый был человек. Голосу не подымет, а солдаты боялись его пуще, как если бы он рычал медведем. За всякий пустяк от него страдали.
— Доставалось?
— Всякое бывало. Вот, к примеру, позвал он меня гоголь-моголь делать, пуншу то есть…
Александр приподнял голову с интересом:
— Вот как? Ты и пунш умеешь делать?
— Умею. И сахару, и рому, чтобы все было в порцию. Все могу. Вот это угощаются они с приятелем, нашим же майором, а я стою и улыбаюсь, на них глядя. Люблю угодить — характер у меня такой. Он эдак посмотрел: ступай, говорит, братец… А наутро тесаками…
— Как — тесаками? За что?
— А так. Должно быть, зачем улыбаюсь. Не пондравилось. А у меня характер такой.
Фома осторожно взял с табуретки мундир и рассматривал его.
— Пожалуй, почистить придется. За один-то раз, а как замарали!
Забрал мундир и ушел.
Александр и Жанно одновременно спрыгнули со своих постелей, одновременно занесли руки, чтобы постучать, и одновременно отвели их обратно. Александр кусал ногти. Жанно теребил затылок. Наконец постучали оба вместе.
— Потише, Александр, — сказал Жанно.
— Жанно, милый, голубчик, верный друг мой! Прости!
— Да я же виноват.
— Неправда! Я виноват! У меня бешеный нрав. Африканский характер.
— Да, а я, зная…
— Молчи, молчи, молчи! Ты, Жанно, лучший из людей. Благороднейший… — Голос его дрогнул. — Я… Я тебя уважаю, Жанно…
— А я тебя люблю, Александр. Люблю, как никого на свете! Люблю за то, что ты… — не зная, что сказать, он закончил, улыбнувшись, — что ты такой африканец…
Оба были растроганы. Помолчали. Вдруг Александр сказал:
— Вот что! Отпразднуем нашу мировую пирушкой! Фома устроит нам. Он мастер.
Жанно засмеялся:
— Прекрасно! Так спать?
— Спать.
Оба завернулись в одеяла.
Через минуту Александр высунул голову:
— А какая прелесть Наташа!
Жанно ответил:
— Она велела тебе кланяться.
Александр засмеялся.
— Прелесть! — еще раз повторил он.
— Так спать? — спросил Жанно.
— Спать, — радостно ответил Александр.
VIII. Дружеская пирушка
Летом 1814 года была получена зелененькая книжка журнала «Вестник Европы», и Александр имел удовольствие прочитать на видном месте свое стихотворение «К другу стихотворцу» с подписью «Александр Н. к. ш. п.». Конечно, все сразу догадались, чьи эти стихи. Чинно и важно стояли печатные буквы, придавая особый вес словам. Два дня Александр любовался ими. Стихотворение в печати имело внушительный вид. Автор отговаривал своего друга от написания стихов. Но как же так? Он сам обращается к другу в стихах?
Пятнадцатилетний автор сам понимал комичность своего положения и приводил в пример выпившего священника, который отвечает своим прихожанам:
Как в церкви вас учу, вы так и поступайте.
Живите хорошо, а мне не подражайте.
Это была игривая насмешка над собственным пристрастием к стихам. После этого забавного примера голос автора звучал солидно и рассудительно:
Быть славным — хорошо, спокойным — лучше вдвое.
По случаю примирения и напечатания стихотворения Александр и Жанно решили наконец выпить гоголь-моголь. Достали с помощью Фомы бутылку рома, добыли яиц, натолкали сахару, и началась работа у кипящего самовара, принесенного Фомой.