Кроме Александра и Жанно, в вечерней пирушке принимали участие и другие: Малиновский, по прозвищу «Казак», Дельвиг, Яковлев-паяц. Пришел и Кюхля.
После приготовления гоголя-моголя Фома постоял немного, а потом ушел. Первые стаканы были выпиты при общем хохоте чистого веселья. Жанно, разливая гоголь-моголь, провозгласил:
— Господа, по второму стакану!
Все подставили стаканы, кроме Кюхли. Раздались смеющиеся голоса:
— Кюхля пьян без вина!
— Дайте ему кофе!
— С молочком!
— Господа, тише!
Жанно многозначительно сказал:
— За нее!
Александр радостно кивнул головой и выпил залпом.
Барон надел очки и посмотрел на свой стакан, в котором жидкости было не более половины:
— Э! Э! Эдак опьянеть можно!
Раздался смех. Дельвиг душил Кюхлю:
Лишь для безумца, о Зу́льма,
Святое вино пророк запретил!
— Так то вино, — смеясь, сказал Казак-Малиновский, — а это гоголь-моголь!
— Пушкин, стихи! — воскликнул Дельвиг. — Видишь, Кюхля не пьет. Он пришел ради твоих стихов.
Александр достал рукопись. Кюхля в жадном ожидании выставил ухо. После детской золотухи он плохо слышал на правое ухо. Дельвиг причмокивал:
— Твои стихи, Саша, пьянят лучше вина!
Александр начал:
Лициний! Зришь ли ты: на быстрой колеснице,
Увенчан лаврами, в блестящей багрянице,
Спесиво развалясь, Ветулий молодой
В толпу народную летит по мостовой?
Смотри, как все пред ним усердно спину клонят,
Как ликторов полки народ несчастный гонят!..
Тихонько растворилась дверь, и вошел Комовский. Никто его не заметил — все заслушались стихов. Комовский окинул глазами комнату и мигом все понял:
— Что это вы, господа? Как не стыдно! Вы роняете достоинство Лицея!
Все на него оглянулись. Раздались голоса:
— Ступай к черту!
— Лиса-проповедница!
— Фискал! Ябедник!
Комовский, разобиженный до слез, ответил:
— Вы же еще и бранитесь!
Жанно, бывший после выпитого вина в приподнятом настроении, крикнул:
— Казак, гони его в шею!
Комовский, огорченный, ходил взад и вперед по коридору. Остановился у окна и, склонившись на подоконник, опустил лицо на руки. В коридоре показался Мейер.
— Што такой? — сказал он. — Ви плачить? Вас обидела кто?
Участие Мейера еще сильнее возбудило у Комовского жалость к себе. Он не в силах был сдержаться и заговорил, захлебываясь слезами:
— Я для их же собственной пользы… А они…
Мейер оглянулся на дверь пушкинской комнаты и услышал громкий голос Александра, который заканчивал чтение своего стихотворения:
Исчезнет Рим; его покроет мрак глубокой,
И путник, обратив на груды камней око,
Речет задумавшись, в мечтаньях углублен:
«Свободой Рим возрос, а рабством погублен!»
При последних словах распахнулась дверь и в комнату вошел Мейер.
— Што такой свобода? — воскликнул он в негодовании. — Ви попойка и ви вольнодум!
Лицеисты бросились прятать бутылку, стаканы и прочие следы преступления. Мейер подошел к конторке и схватил рукопись, куда ее второпях положил Александр.
— Как вы смеете! — крикнул Александр.
— Как ви можно это сказайт? — ответил Мейер, пряча за спиной схваченную рукопись. — Молшать! Я гувернер!
Это было время, когда кончилось безначалие. Директором, или как его стали называть, «старшим надзирателем», назначен был Фролов, пожилой фронтовик с грубым, деревянным лицом, человек аракчеевской школы. Он донес графу Разумовскому о происшедшей пирушке. Министр отнесся к этому проступку с чрезвычайной серьезностью и приехал в Лицей.
— Позвольте доложить, ваше сиятельство, — сказал ему Фролов. — Главным виновником в сем деле оказывается воспитанник Пушкин.
— Как же, как же, — проговорил граф. — Сергея Львовича сынок. Знаю и папашу, и дядюшку, Василия Львовича. Оба шалберы. Препустые люди и без всякого состояния…
— Сей юноша, ваше сиятельство, — продолжал Фролов, — отличаясь крайним легкомыслием, дерзостью и упрямством, сверх того соблазняет товарищей вольнодумными сочинениями. Извольте взглянуть, ваше сиятельство… — И он протянул графу несколько листов.
Граф вынул монокль и спросил:
— Это что такое? Стишки?
Примериваясь на разные лады, он пробовал прочесть и сказал строго:
— Что за почерк! А? Пачкотня какая-то! Кто учитель чистописания? А?
Фролов ответил с робостью:
— Будучи недавно назначен, ваше сиятельство… А учитель чистописания Калинич, Фотий Петрович, пишет изрядно. К вашему сиятельству бумаги писал…
— А! Помню… — произнес граф.
Успокоившись, он снова наставил монокль и принялся за рукопись. Прочитал: «К Лицинию. С латинского…»
— Не с латынского, ваше сиятельство, — сказал Фролов, — не с латынского. Латыняне, если смею судить, имели правила благонамеренные, а тут, извольте видеть… — И он показал в конце.
Граф прочел:
Свободой Рим возрос, а рабством погублен!
— Гм… Вольнодумные мечтания… — сказал граф, ковырнув рукой в воздухе. — Пусть-ка он на коленях постоит во время утренней и вечерней молитвы две недели сряду. А кто еще участвовал?
— Воспитанники Малиновский и Пущин сами признались, — ответил Фролов.
— Пусть и они постоят на коленях вместе с Пушкиным, — распорядился граф. — А этот дядька, — продолжал граф, — что ром доставал, где он?
— Тотчас, ваше сиятельство, — отвечал Фролов. Подойдя к двери, он крикнул: — Фому к его сиятельству!
По всему зданию раздались услужливые крики:
— Фому к его сиятельству! Фому к его сиятельству!
Вниз по лестнице бежал растерянный и оробелый Фома. Его догнали Александр и Жанно:
— Не бойся, Фома! Уволят — место найдем. Мы тебя не забудем, Фома!..
Фома, споткнувшись, вступил в директорский кабинет и застыл на месте. Граф приставил монокль и посмотрел на него:
— Ты солдат?
— Так точно, вашшесство!
Наступило молчание. Лицо Фомы вдруг расползлось в глупейшую улыбку. Граф был крайне удивлен:
— А? Что? Ступай, братец!
Фома, повернувшись по-военному — марш-марш, — вышел из кабинета. Граф строго приказал Фролову:
— Уволить немедленно!
…В верхнем этаже, где находился дортуар, инспектор Фролов выстроил лицеистов в три шеренги, чтобы вести вниз, в рекреационный зал, на вечернюю молитву. Вдруг он заметил Дельвига в очках:
— Эттто что? Выйти вперед!
Дельвиг, маршируя по-военному, вышел вперед и стал навытяжку, подражая солдатам. Послышались сдержанные смешки.
Фролов, затопав ногами и указывая на очки, крикнул:
— Снять!
Дельвиг с полным хладнокровием рапортовал по-военному:
— Дозвольте доложить, господин полковник. На ношение очков мне даровано высочайшее разрешение за кампанию тысяча восемьсот седьмого года. Я тогда находился в обозе отца.
Склонив голову набок, он смотрел на Фролова, который не знал, что сказать. С одной стороны, мальчишка явно лжет, а с другой — кто его знает? Мало ли что? Пока что он ограничился резким замечанием:
— Как вы держите голову! На место!
Дельвиг вернулся на место тем же порядком, шагая по-военному. Лицеисты посмеивались над Дельвигом:
— А ну-ка расскажи про кампанию тысяча восемьсот седьмого года!
Лицеисты спускались вниз, шагая по-солдатски, вытягивая носки. Они в шутку подражали солдатам, а Фролов был вполне доволен: все идет в порядке.
Впереди Комовский читал молитву. Малиновский, Жанно и Александр остались на ногах. Фролов дал распоряжение Мейеру: пусть Пущин, Пушкин и Малиновский станут на колени.
Когда те исполнили приказ, прочие лицеисты с шумом бросились на колени вслед за товарищами. Фролов сделал знак подскочившему Мейеру: Мейер бросился между лицеистами и стал поднимать то того, то другого, но те снова бухались на колени, чуть только он отходил. Мейер поднимал Яковлева:
— Вставайт, вставайт! Нельзя.
— Почему? Я молюсь за господина инспектора. За него иначе нельзя — бог не послушает.
Александр, вместо того чтобы стоять на коленях, сел на корточки и смеялся. Фролов после молитвы подозвал его к себе:
— Вы нарушаете благочиние, господин Пушкин. На три дня в карцер!
Александр сидел «в уединенном заключении», как официально именовался карцер, на втором этаже около канцелярии. Окна были в церковную ограду. В комнате ничего не было, кроме табуретки. Он писал на подоконнике и напевал:
И Муза верная со мной,
Хвала тебе, богиня!
Тобою красен домик мой
И дикая пустыня.
Он смотрел в окно, где в осенних сумерках неподвижно стояли березы с увядшей листвой в церковной ограде. Вдруг Александр оживился, распахнул окно. К окну подошла Наташа в деревенском платочке с каким-то кузовком в руке. Она показала на кузовок и сказала:
— Вот вам, чтобы не скучали.
— Вы ангел, Наташа.
Александр уже готов был выпрыгнуть из окна, но Наташа его остановила:
— Погодите. Я и веревочку припасла!
Она ловко закинула конец веревки в окно, и Александр поднял кузовок кверху.
Наташа сказала:
— Не скучайте! — и ушла.
Александр развернул кузовок. Там было варенье, деревенские булочки, вишни, два яблока. Кроме того, записка: «Вот вам, милый друг, деревенский гостинец, чтобы вы не скучали».
Александр прежде всего закусил яблоко, потом попробовал пальцем варенье и промычал с набитым ртом:
И Муза верная со мной,
Хвала тебе, богиня!
IX. Торжество поэта
Александр почти три года не видался с родными и очень обрадовался, узнав, что Надежда Осиповна с детьми поселилась в Петербурге. Только Сергея Львовича еще не было — он служил в комиссариате резервной армии в Варшаве.