И, не дожидаясь приглашения, стал читать. Прочитал скороговоркой начало басни:
Волк хищный занемог. Раскаянье с недугом
Приходит часто и к зверям…
А потом, воодушевившись, стал декламировать с чувством и выражением. Тоном и жестом он изображал, как волк обещает исправиться и сравниться в кротости с ягненком, как удивляется его речам лисица и как думает про себя, что, должно быть, волк не сегодня-завтра умрет.
Дойдя до стихов:
Но, к счастью, у волков
Не знают докторов, —
он приостановился, подмигнул Надежде Осиповне и продолжал: —
Курятница-лисица
В политике, как всем известно, мастерица.
Пустилась волка поздравлять —
Не худо иногда зубастым угождать!..
Почтенный граф Дмитрий Петрович Бутурлин, видя, что Василий Львович входит в азарт, неприметно отодвинулся с креслами немного назад. Он знал, что Василия Львовича лучше слушать в некотором отдалении, так как из его беззубого рта, когда он увлекался, излетали обыкновенно брызги.
Василий Львович дочитал басню всю до конца:
Итак, угодница является в пещеру
К нравоучителю, иль, лучше, к лицемеру.
Что ж видит там она? Покойно волк сидит
И кушает барана.
Овца несчастная полмертвая лежит,
Такой же участи ждет скоро от тирана.
«Прекрасно, куманек, — лисица говорит. —
Ты каялся в грехах и плакал, как ребенок,
Но видно, что в тебе глас совести умолк!» —
«Так что ж? — вскричал злодей, — в болезни я ягненок.
Когда здоров — я волк!»
Басня понравилась. Тетушка Анна Львовна смеялась и аплодировала.
— Как мило! — говорила она щурясь.
— Очень, очень мило! — вторили другие дамы.
А Василий Львович, сияя от удовольствия, снова принялся за свой чай.
Тут же, однако, возгорелся спор. Граф Дмитрий Петрович, отозвавшись с похвалой о прочитанной басне, имел неосторожность сравнить ее с баснями Крылова. Это очень не понравилось Василию Львовичу. Он сморщился, и одутловатые щеки его даже как будто осунулись.
— Да, конечно… — неохотно проговорил он. — Однако если судить по правилам здравого вкуса… Впрочем, должен сказать, что не вижу в баснях Ивана Андреевича ни малейшего сходства с моею — ни в слоге, ни в приличиях.
Алексей Федорович Малиновский, известный знаток старины, спросил с вежливым любопытством:
— Должно ли из ваших слов заключить, что басни господина Крылова решительно дурны?
— Нимало, — нетерпеливо отвечал Василий Львович, сдерживая закипавший в нем гнев. — Они могут быть превосходны… в своем роде. Но я считаю для себя честью быть скромным подражателем Ивана Ивановича Дмитриева, нашего русского Лафонтена. Таков мой вкус. Вот и все.
— Все же и басни господина Крылова имеют много достоинств, — настаивал Малиновский. — Они замысловаты…
— Замысловаты, не спорю, — перебил его Василий Львович, начиная пыхтеть. — Но в них нету изящества, вкуса. Вот сейчас напечатаны его новые басни — с виньетками и со свиньею! Басня о свинье! Чудо что такое!
— Что же дурного заметили вы в этой басне? — добродушно улыбаясь, спросил граф Дмитрий Петрович.
— Что дурного! Площадной язык, площадные картины! «Свинья в навозе извалялась; в помоях накупалась… пришла свинья свиньей» — как вам это нравится? Свинья, видите ли, пришла свинья свиньей! Поверьте, я умею ценить дарование Крылова, но хвалить грубость и плоскость — слуга покорный!
— А это лукавство, простодушие, эдакой, знаете, русский сгиб ума? — продолжал граф Дмитрий Петрович, как будто поддразнивая Василия Львовича. — Разве это не может искупить недостатки?
— Да, этим Крылов и берет, равно как непринужденностью рассказа и живостью красок, — согласился Василий Львович как бы нехотя. — А все же литература не хлев и не скотный двор, и помои совсем не предмет для поэтического вдохновения. Простонародный слог имеет свое место в поэзии, но надобно знать меру.
Он помолчал, как будто что-то соображая.
— Я ведь и сам очень люблю русские песни, — заговорил он снова, — и вот, будучи в Париже, перевел некоторые из них, чтобы ознакомить французов с духом русской нации.
И он начал читать нараспев:
Douce alouette, toi qui par tes chants
Nous annonce venir les journées du printemps,
Veux-tu répeter ce que je vais te dire?[12]
Чтение умиротворило Василия Львовича. Он успокоился, и на губах его заиграла улыбка.
— Славно, славно, — тихо проговорил граф Дмитрий Петрович. А затем прибавил, лукаво подмигнув: — А не лучше ли все же по-русски, как в деревне поется? Как это… — И он стал напевать, прищелкивая пальцами:
Ты воспой, воспой, млад жавроночек,
Сидючи весной на проталинке…
Александр между тем оставался в своем уголку, в тени. Облокотившись на ручку кресел и подперев кулаком подбородок, он сидел и мечтал, сам не зная о чем. Вначале разговор не интересовал его. Московские новости, доктора, травка господина Аверина — все это было давно знакомо и скучно. Он смотрел на лица гостей, на свечи в закапанных воском шандалах,[13] на спокойные движения рук бабушки, раскладывавшей карты, и мысли его бродили где-то далеко. Но он тотчас оживился, как только зашла речь о литературе. Его забавляла горячность дядюшки, и притом на этот раз он был совсем не на его стороне: басни Крылова ему нравились куда больше басен Дмитриева.
Но вот выступил петербургский приятель Василия Львовича с какими-то стихами. Не понять было, что это такое: как будто в шутку, а не смешно, и притом ужасно длинно. Это была какая-то насмешка над одним поэтом из числа «славян»,[14] князем Ширинским-Шихматовым, которого прозвали «юношей с кортиком»,[15] так как он был мичманом на флоте. Все это написано было в виде куплетов, где часто повторялось одно и то же: «Ах, этот кортик! Ах, этот чертик!» К тому же петербургский гость читал как-то надувшись, медленно, с расстановкой, как будто бог весть какое важное дело делал:
Корпит рифмач, а стих нейдет.
С него рекой струится пот.
Ах, этот кортик!
Ах, этот чертик!
В десятый раз этот «кортик» и «чертик»! Александр не вытерпел и звонко, во весь голос, расхохотался — не потому, что было смешно, а потому что надоело. Нарочно расхохотался.
Все взоры обратились вдруг на Александра. Чтец остановился в недоумении: он никак не ожидал, что и в самом деле рассмешат кого-нибудь его стихи. Сергей Львович, величественно покосившись в сторону Александра, строго приподнял брови. Но Надежда Осиповна решительно рассердилась. Человек в первый раз в доме — и вдруг такая выходка! Это совершенно непристойно. Еле заметным движением головы она указала Александру на дверь. Это значило: ступай тотчас прочь.
Александр вспыхнул. Он встал, постоял немного на месте, переступая с ноги на ногу, а затем круто повернулся и вышел вон.
Бабушка, оставив карты, поглядела ему вслед.
— Шалун, повеса! — сказала она, покачав головой, и снова принялась за свой пасьянс.
Александр сидел на сундуке в коридоре, обхватив руками колени, и беззвучно плакал. Мать оскорбила его при гостях, да еще в самый день его рождения. А эти противные цапли — Алиша и Катенька! Как они перемигнулись друг с другом! На его счет, конечно! Но все равно: скоро он уедет в Петербург, в Лицей, там будут товарищи. А здесь ничего, кроме неприятностей и обид. Последний раз он празднует свой день рождения в родительском доме. Вот разве няню жалко да бабушку. Ну ничего: все пройдет, а там видно будет.
Он стал думать о Петербурге. Его когда-то возили в Петербург, когда он был совсем маленький. На прогулке с няней он встретил тогда императора Павла. Няня столько раз рассказывала про эту встречу, что кажется, он сам помнит все это: и сердитое лицо императора, и то, что день был пасмурный, и то, как император сорвал с него картузик, а няня кланялась в пояс и все приговаривала: «Прости, государь батюшка! Вот не подумала сама картузик снять с головки! Не гневись, голубчик!»
Кто-то подошел к нему в темноте и тронул за плечо. Это была Оленька. Ей стало жалко брата и захотелось его утешить.
— Ну, что ты? — говорила она. — Какой ты, право, смешной! Ну, право, смешной!
На правах старшей она говорила с ним снисходительно.
— Laisse moi en paix![16] — отвечал Александр, сердито дернув плечом. И прибавил по-русски: — Отстань!
Но Оленька присела около него на сундук, стала гладить его по курчавым волосам, тормошить, обнимать. Он молчал, глотая слезы. И вдруг улыбнулся. Ему вспомнилось: «Ах, этот кортик! Ах, этот чертик!» Как глупо, в самом деле!
— Ну, вот и хорошо! — радостно воскликнула Оленька и даже в ладоши захлопала. — Умник!
II. Сказка
— Вот взялись они за руки и пошли куда глаза глядят. Идут, идут — видят озеро большое, а у озера табун лошадей. Захотелось Иванушке пить, а сестрица Аленушка не пускает. «Не пей, говорит, братец, а то будешь жеребеночек. Потерпи, милый, до колодца»… — Няня лукаво поглядела на Александра. — Сказывать дальше али спать будешь?
— Ну что ты, мамушка! Дальше!
Няня продолжала:
— Вот идут они, идут — колодезь далёко, солнце высоко, спину пропекает, по́том прошибает. Видят пруд, а у пруда стадо коров. Побежал было Иванушка к воде, да сестрица