Черные глаза Державина впились в молодого поэта. Голова тихо качалась в такт стиха. Когда Александр замолк, Державин вскочил с юношеской резвостью, сдвинув стол и толкнув графа Разумовского. Бросился к Александру, поцеловал его курчавую голову со смехом и слезами.
— Музыка-то! Музыка-то! A-а? Каково? Спасибо, спасибо, голубчик! — воскликнул Державин.
Шаловливым мальчишеским движеньем мазнул ладонью по курчавой голове и острым, смеющимся взглядом скользнул по парадным мундирам:
— Слышали, господа? Поэт! Теперь и умереть можно! Вот вам второй Державин!
Александр вдруг всхлипнул, вырвался и, закрывши лицо, кинулся вон. Его долго не могли найти.
Вечером у графа Разумовского был устроен ужин для избранных гостей. На ужине был и сиявший от гордости и счастья Сергей Львович.
— Я бы хотел, — обратился к нему граф Разумовский с любезной улыбкой, — образовать вашего сына также и в прозе.
— Нет. Оставьте его поэтом, — откликнулся Державин с другого конца стола.
После ужина Державин подозвал к себе Сергея Львовича и попросил его сказать Александру, чтобы тот переписал для него свое стихотворение.
— Я поздравляю вас, — сказал он, — с таким сыном. Не слушайте ничего! Пусть он будет поэтом.
Сергей Львович с чувством пожал руку Державину и невольно прослезился.
Имя молодого поэта из Лицея пронеслось среди первых писателей. Жуковский с восхищением читал в Москве стихотворение Александра, полученное из Царского Села Василием Львовичем в рукописи. Оно очень скоро было напечатано в московском журнале «Российский музеум» с благодарностью от издателя: «За доставление сего подарка благодарим искренне родственников молодого поэта, которого талант так много обещает». Стихотворение было напечатано впервые за полной подписью автора: «Александр Пушкин». И никто не удивлялся, когда в том же «Российском музеуме» появилось послание Дельвига «Пушкину». Оно оканчивалось такими словами:
Пушкин! Он и в лесах не укроется;
Лира выдаст его громким пением,
И от смертных восхитит бессмертного
Аполлон на Олимп торжествующий.
Послание было отправлено тайком от Александра, и он написал шутливый ответ — конечно, не для печати, а для дружеского круга:
Послушай, муз невинных
Лукавый духовник:
Жилец полей пустынных,
Поэтов грешный лик
Умножил я собою,
И я главой поник
Пред милою мечтою;
Мой дядюшка-поэт
На то мне дал совет
И с музами сосватал.
Сначала я шалил,
Шутя стихи кроил,
А там и напечатал…
И он благодарил Дельвига:
Спасибо за посланье,
Но что мне пользы в том?
На грешника потом
Ведь станут в посмеянье
Указывать перстом!..
Везде беды застану!
Увы мне, метроману,
Куда сокроюсь я?
Предатели-друзья
Невинное творенье
Украдкой в город шлют, —
И плод уединенья
Тисненью предают…
Не было больше мальчика, юноши, писавшего стихи под покровительством дядюшки-поэта, а был молодой поэт, сразу победивший дядюшку и открывавший для себя новые пути в поэзии.
X. Поэтический городок
Александр простудился и лежал в лазарете. Пришел доктор Пешель и сказал, что его желает видеть какой-то господин — «странный», как он выразился с улыбкой. Открылась дверь, и вошел не кто иной, как Батюшков. Александр чуть не вскрикнул от радости.
— Константин Николаевич!.. — пробормотал он в смущении.
Батюшков растерянно поздоровался, не зная, как называть Александра: Александр Сергеевич или Александр, «ты» или «вы»? Он сел около постели, ерошил волосы и молчал. Александр увидел, что Батюшков не тот, который был в Москве. Он похудел и осунулся.
— Я читал ваши «Воспоминания в Царском Селе», — начал Батюшков вдруг. — Истинно величественный и возвышенный слог! Все, что нужно для эпической поэмы… Вы постигли тайну эпического слога. Ваше стихотворение воистину поэма!
— Благодарю вас, — ответил Александр. — Но я опасаюсь пускаться в эпический путь. Кровавый пир войны — не мой предмет. «Будь каждый при своем», — добавил он, приводя стих Жуковского из послания к Батюшкову.
— Если б вы видели то, что видел я, — сказал Батюшков, — вы бы поняли… Под Лейпцигом погиб мой друг Петин. Он пал при мне. — И Батюшков порывисто воскликнул: — О, если б ты знал, Александр, что это был за человек! Я посвятил его памяти элегию… Я прочту ее… Она запечатлена в душе.
И он прочел наизусть свою элегию «Тень друга»:
Я берег покидал туманный Альбиона:
Казалось, он в волнах свинцовых утопал…
И вот появилась тень друга:
Мечты сменялися мечтами,
И вдруг — то был ли сон? — предстал товарищ мне,
Погибший в роковом огне
Завидной смертию, над Плейскими струями…
Батюшков закончил чуть не со слезами:
И все душа за призраком летела,
Все гостя горнего остановить хотела;
Тебя, о милый брат, о лучший из друзей!
Александр сидел на кровати и задумчиво слушал. Батюшков быстро ходил взад и вперед, нервно ероша волосы, и вдруг остановился перед Александром.
— Живи, как пишешь, — заговорил он, — и пиши, как живешь, — вот мое правило. Иначе все отголоски лиры твоей будут фальшивы. Моя область — легкая поэзия. Больше я ничего не могу. А ты чего желаешь?
— Для забавы пишу сказку о Бове, — ответил Александр. — Во вкусе Вольтера.
— Уступи «Бову» мне, — сказал Батюшков. — Я ищу сказочных сюжетов, чтобы хоть немного расширить область своей элегии. У меня другого способа нет. Сказочные сюжеты — не твое дело.
Александр не думал продолжать «Бову» и беззаботно уступил сюжет Батюшкову.
Заговорили о том, издают ли лицеисты свой журнал. Александр показал красные номера журнала «Лицейский мудрец»; на каждом номере была помета: «Печатать позволяется. Цензор — барон Дельвиг». «В типографии В. Данзаса». Это обозначало, что барон Дельвиг составлял номер, а Данзас, как ни на что другое не способный, переписывал его. Участия Александра не было. Он печатал свои произведения в «Российском музеуме».
Батюшков улыбался, читая все это. По уходе Батюшкова Александр долго еще оставался в поэтическом настроении. Точно все пело и внутри, и кругом него. Пела и полка книг под черной тафтой над кроватью. Александр почувствовал себя совершенно здоровым. Он очинил перо и стал писать, перемарывая и исправляя:
Укрывшись в кабинет,
Один я не скучаю
И часто целый свет
С восторгом забываю.
Друзья мне — мертвецы,
Парнасские жрецы;
Над полкою простою
Под тонкою тафтою
Со мной они живут.
Певцы красноречивы,
Прозаики шутливы
В порядке стали тут.
Сын Мома и Минервы,[68]
Фернейский злой крикун,[69]
Поэт в поэтах первый,
Ты здесь, седой шалун!
Он Фебом был воспитан,
Издетства стал пиит;
Всех больше перечитан,
Всех менее томит;
Соперник Эврипида,
Эраты[70] нежный друг,
Арьоста, Тасса внук —
Скажу ль?.. отец Кандида[71] —
Он все; везде велик
Единственный старик!
— Прелесть, — прошептал Александр.
В Царское Село неожиданно приехал Жуковский и подарил Александру книжку своих стихотворений с надписью: «Молодому чудотворцу Александру Пушкину от автора». Александр был тронут и крепко прижал к груди его руку. Он узнал эту мягкую, теплую руку, запомнил ее с Москвы.
— Милое, живое творенье! — воскликнул Жуковский, обнимая Александра. — Ты надежда нашей словесности, будущий гигант, ты всех нас перерастешь.
Он был очень доволен обращенными к нему последними стихами «Воспоминаний в Царском Селе» и прочел их наизусть:
О скальд России вдохновенный,
Воспевший ратных грозный строй,
В кругу друзей твоих, с душой воспламененной,
Взгреми на арфе золотой!
Да снова стройный глас герою в честь прольется,
И струны трепетны посыплют огнь в сердца,
И ратник молодой вскипит и содрогнется
При звуках бранного певца.
Это у тебя в руках «арфа золотая», — сказал Жуковский. — У тебя есть общий предмет, а у меня в «Певце во стане русских воинов» — сплошная лирика, посвященная отдельным героям.
Жуковский не узнавал в Александре прежнего московского мальчика, любителя стихов, а знакомился с ним, как с новым молодым поэтом Александром Пушкиным и разговаривал с ним, как с равным.
Александр с гордостью записал в дневнике: «Жуковский дарит мне свои стихотворения».
Жуковский не раз навещал Александра, когда приезжал в Царское Село, где он давал уроки в царском семействе. В следующий приезд Александр поднес Жуковскому послание, которое начиналось так:
Благослови, поэт!.. В тиши парнасской сени
Я с трепетом склонил пред музами колени,
Опасною тропой с надеждой полетел,
Мне жребий вынул Феб, и лира мой удел.
В этих стихах он вспоминал о том, как его приветствовал Державин:
И славный старец наш, царей певец избранный,
Крылатым гением и грацией венчанный,
В слезах обнял меня дрожащею рукой
И счастье мне предрек, незнаемое мной.
Но самое важное было то, что его одобрил Жуковский:
Не ты ль мне руку дал в завет любви священный?