— Я предупрежу его, — запинаясь, ответил Энгельгардт.
Александр гулял в парке с Жанно. Они разговаривали о будущем.
— Любишь ты гадать о будущем, — говорил Александр. — Как ты думаешь, куда нас разбросает судьба?
Жанно ответил шутливо:
— Я пойду в гусары.
Александр рассмеялся и сказал:
— А я буду ползти в асессора.[72]
— А вот Горчакова будущее ясно, — заметил Жанно, — этот прямо в министры.
Александр печально произнес:
— Пройдет незаметно год, и мы сразу, с лицейского порога, вступим в жизнь.
Летом Александр чувствовал себя несчастным и одно за другим писал грустные стихотворения.
Любовь одна — веселье жизни хладной,
Любовь одна — мучение сердец.
Она дарит один лишь миг отрадный,
А горестям не виден и конец.
Он много гулял с Катей Бакуниной, читал ей свои стихи, которые она задумчиво слушала.
— Искренне и хорошо, — отзывалась она. — Но мне жаль вашей грусти.
— Что делать? — отвечал Александр.
— Знаете, — сказала Катя, — из ваших стихов мне больше всего нравится «Городок». Там вы свободно отдаетесь чувству. Хороши «Воспоминания в Царском Селе»: Царскосельский парк, куплет о Москве — все это очень хорошо, но, понимаете, слишком парадно, торжественно… Я отдаю преимущество личным чувствам.
— А личные чувства — это любовь, — тихо сказал Александр.
Они вдвоем дошли до беседки и уселись на скамейку. Александр положил свою руку на ее руку. Катя вдруг обняла Александра и поцеловала его в щеку.
— Бедный мальчик! — проговорила она.
Александр крепко обхватил ее за талию и молча прижал к себе.
— Вот счастье! — пробормотал он.
— Ну что? Виден «горестям конец»? — спросила она с веселой улыбкой. — А теперь пойдем домой.
— Да, «горестям уж виден и конец»! — радостно воскликнул Александр,
XII. Прощание с Лицеем
Граф Варфоломей Толстой жил широко. У него были дачи в Царском Селе и в Петербурге на Крестовском острове. Много тратил он на свой крепостной театр. Его имение пошло в уплату за долги. Крепостной театр был продан. Наташу купила какая-то помещица Дементьева из Осташковского уезда. Тверской губернии. Она была из купчих и вышла замуж за разорившегося дворянина, который женился на ней потому, что она была богата.
Александру было очень больно, что его Наташа попадет в руки грубой, необразованной барыни. Правда, ей хотелось в деревню собирать грибы, ходить в платочке. Но это были мечты, детские воспоминания… Она привыкла к городской обстановке, к образованным людям, к театру… Нет, этого нельзя допустить! Но что же делать? Где «естественное право», которое преподает Куницын?
«Никто не может приобрести право собственности на другого человека, — говорил Куницын, мягко улыбаясь, — ни против воли, ни с его на то согласия, ибо право личности неотчуждаемо».
И еще мягче:
«Никто не имеет права употреблять кого-либо из сограждан как средство или простую вещь для себя».
А как же Наташа?
Еще свободнее говорил Куницын о неограниченной государственной власти, разумея самодержавие:
«Употребление власти общественной без всякого ограничения есть тиранство», — говорил со сладкой улыбкой Куницын, смягчая прямоту и резкость своих слов.
И, наконец, прямо с самой сладкой улыбкой:
«А кто оное производит — тот есть тиран».
Слова «тиранство» и «тиран» он подчеркивал особым сладким произношением.
Судьба Наташи и власть Аракчеева над всей Россией ожесточили Александра и вооружили его против существующих жестоких порядков. Живя около дворца, он видел образ жизни дворцовых господ, начиная с самого царя. В уме Александра возникла мысль написать оду о вольности, и он даже начал набрасывать ее в отрывках.
У Чаадаева собралось несколько лицеистов и гусарских офицеров. Прежний дядька Фома приготовлял жженку. Он был теперь в услужении у Чаадаева. Жанно и Александр не забыли своего обещания: найти Фоме место. Чаадаев был им доволен, хотя и не понимал, почему Фома так часто улыбается.
Александра просили прочесть стихи.
— Прочти, — сказал Чаадаев, — то, что ты начал о вольности.
— Еще не готово, — ответил Александр.
— Все равно, прочти!
Александр начал читать:
Беги, сокройся от очей,
Цитеры слабая царица!
Где ты, где ты, гроза царей,
Свободы гордая певица?
Питомцы ветреной судьбы,
Тираны мира, трепещите!
А вы мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!
Взволнованы Кюхля, Жанно, Дельвиг, гусары. Спокоен один Чаадаев. Он слушает молча, опустив голову.
Александр продолжал:
Увы! куда ни брошу взор,
Везде бичи, везде железы,
Законов гибельный позор —
Неволи немощные слезы…
Вдруг остановился, забыл, как дальше. Схватился за голову, силясь вспомнить. Повторяет:
Неволи немощные слезы…
В саду около калитки неожиданно появилась Наташа. Она в платочке, в деревенском крестьянском платье.
— Мне нужно видеть Александра Сергеевича, — сказала она Фоме.
Фома с сомнением покачал головой.
— На минуту, — добавила она.
Александр, опережая Фому, вбежал через веранду в сад. Они пошли в глубину сада, в беседку, окруженную цветущей сиренью.
— Наташа, когда же вы уезжаете?
— Через несколько дней, — ответила она.
— А дальше? — спросил Александр.
Наташа смахнула слезу, набежавшую на глаза, но быстро овладела собой.
— Говорят, имение будут продавать, — проговорила она. — У барина много долгов.
Александр стоял в мрачном раздумье, скрестив руки. Наташа утерла глаза и начала как ни в чем не бывало прежним независимым тоном вольной барышни:
— Вот и вам скоро уезжать. Вы куда? Уж наверное военным?..
Александр не отвечал и кусал от волнения ногти. Наташа обвела глазами свисавшие вокруг беседки ветви сирени.
— Сирень-то как пахнет… — сказала она.
Не выдержал Александр, заплакал, как мальчик, и сел на скамейку, закрыв лицо руками. Наташа утешала его, как старшая: провела рукой по курчавым волосам. Говорила, насильно улыбаясь:
— Были бы богаты — меня бы купили…
В ее голосе неожиданно прорвалась какая-то злая, враждебная нотка.
Александр встал, горячо поцеловал ей руку.
— Вы для меня прежняя Наташа, — сказал он, — и я вас не уступлю этой Дементьевой!
— Прощайте, — тихо проговорила она, повернулась и быстро ушла.
…9 нюня 1817 года был назначен выпускной акт в Лицее. Министр князь Голицын, сменивший графа Разумовского, всех окончивших лицеистов представил царю, который сам раздавал медали и похвальные листы. Акт не имел никакой торжественности. Он проходил без публики.
В актовом зале директор Энгельгардт раздал памятные чугунные кольца. Сам надевал их на пальцы лицеистам, утирая слезы из-под очков. Вперед выступил преподаватель музыки Теппер де Фергюссон. Он взмахнул палочкой. Зазвенел звонко, бодро лицейский прощальный гимн, сочиненный бароном Дельвигом и положенный на музыку Теппером де Фергюссоном. Впереди стояли Александр, Кюхля и Дельвиг в очках. Пущин, к сожалению, был в лазарете. Слова гимна трогали до слез;
Шесть лет промчалось, как мечтанье,
В объятьях сладкой тишины,
И уж отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!
Друг на́ друге остановите
Вы взор с прощальною слезой,
Храните, о друзья, храните
Ту ж дружбу с тою же душой…
То ж к славе чистое стремленье,
То ж: правде — да, неправде — нет,
неправде — нет!
В несчастье — гордое терпенье,
А в счастье — всем равно привет!
Простимся, братья, руку в руку!
Обнимемся в последний раз!
Судьба на вечную разлуку,
Быть может, здесь сроднила нас!
Кюхля был тронут. Он подошел к Дельвигу и прошептал:
— Я даже не ожидал от тебя таких стихов! Да, неправде — нет! Неправде — нет! Неправде — нет!
…В келье Александра стоял раскрытый скромный сундучок, куда он с трудом укладывал книги с полки. Полка еще висела над кроватью, но черная тафта уже была снята.
Впереди — жизнь! Но дорога́ привычка к помещению Лицея и ко всем вещам! Александр пошел проститься с больным Жанно, который еще оставался в лазарете. Они расцеловались. Потом Александр прошел по всем внутренним помещениям Лицея: по лестнице, по пустым классам со сдвинутой кафедрой и нестертыми математическими формулами на классной доске.
Он пошел проститься и с Бакуниной.
Она заметила его и вышла навстречу. Оба совершили небольшую прогулку в парке. Александр с чувством поцеловал ее руку.
— Я вас не забуду, — сказал он.
— И я вас также, — ответила она, зарумянясь и вполне серьезно.
Чаадаев приготовил на прощанье жженку.
— За вольность, друзья, — воскликнул он, — и за ее певца Александра Пушкина!
Александр вскочил, поднимая бокал:
— За вольность! Ура!
Залпом выпил бокал и швырнул его в камин. Бокал со звоном рассыпался на куски. Кюхля по этому поводу решил выпить.
— За вольность! — закричал он неистово и добавил, обнимая Дельвига: — Неправде — нет! Неправде — нет! Неправде — нет! Это наш завет на всю жизнь!
Александр уезжал пока на родительскую квартиру, в Петербург, а осенью предполагал с родителями отправиться в деревню, в село Михайловское. Он ехал на тройке вместе с Кюхельбекером, Малиновским и еще некоторыми лицеистами. На дороге они поравнялись с деревенской телегой, на которой сидела, закутавшись в платок, Наташа. Что-то зажглось в душе Александра. Он велел ямщику задержать тройку и крикнул изо всех сил: