Тогда бача засучил рукава, вымыл руки и стал отжимать белую густую молочную массу. Зеленоватая жидкость выступила наверх, белой массы становилось все меньше и меньше.
Бача слил зеленоватую жидкость в котел поменьше, а белую массу вывалил в полотенце, подвесил к потолочине. Из узелка текла, капала жидкость. Он подставил под нее подойник.
— Это творог, — сказал бача, — а из этого будет жинчица!
Он поставил котелок на очаг, подбросил дров. Котелок закипел, заиграли в нем, зазвенели неслыханные струны. Зеленоватая жидкость закружилась, шаловливо пошла водить хоровод. Вот пустилась вприскочку… Заклокотала, отфыркиваясь белым паром. На поверхность всплыл густой слой белых крупинок и пахучей пены. Это были зернышки творога. Бача снял котелок с огня, взял половник, собрал в ведерко белый слой — добрую, сладкую жинчицу. В котелке осталась прозрачная зеленоватая сыворотка.
— Это «псярка», — сказал бача, указывая на котелок. — Скиснет, и хороша будет от жажды.
Он зачерпнул ее ковшиками, подал ребятам. Потом позвал пастухов и загонщика ужинать. Ели сыр, сало, хлеб, запивали сладкой жинчицей. Причмокивали, хлебали, покряхтывали. Было тихо, как в церкви…
ТУРОНЬ-РАЗБОЙНИК
— Дай бог вам счастья! — грянуло от двери.
На пороге стоял человек в кабанице и постолах. С топориком на длинной рукоятке — валашкой и длинной трубой — фуярой. Он переминался с ноги на ногу, жмурил узкие глаза, улыбался.
— Входите, — сказал ему бача, — добро пожаловать.
Человек сел на пороге, фуяру прислонил к стене. Бача дал ему хлеба, сыра и жинчицы. Человек молчал, только обводил взглядом пастухов, мальчиков и загонщика. Пастухи сердито смотрели на него из-под своих шляп.
Человек поел, взял фуяру.
— Ну-ка, чтоб нам веселее было! — сказал он.
И затрубил в фуяру — тихонько, с переливами. Только нет-нет да и вскрикнет будто фуяра. Загудела, залилась трелями, зажурчала тонкими голосками, словно струйки воды в Студеной яме. Человек двигал губами, выдыхал воздух, выговаривал в фуяру слова. По коже мороз пробежал, и очи словно залило теплой росой — так чудно играла фуяра. Потом человек перестал играть, запел:
Эх, ни кола, ни двора,
Все вода стащила.
Лишь меня на берегу
Бедного забыла, бедного забыла…
Эх, отчего на горке
Пыль столбом клубится?
То овечки Яничка
Ищут, где напиться, ищут, где напиться…
Человек то играл на фуяре, то пел. Об овцах, о разбойниках. О месяце и о горе Поляне. Долго, жалостно пел он в вечерней темноте. Но вот он умолк, поднялся и сказал:
— Я далеко не пойду, вздремну немножко под кошарой. Доброй ночи!
— Дай вам бог, — отозвался бача.
Он вышел с ним из хижины, вернулся немного погодя и шепотом сказал:
— Это Ту́ронь-разбойник. Его жандармы разыскивают. Никому не говорите, что он тут был.
— Отчего вы его не прогоните? — неприязненно спросил старший из пастухов.
— С ним лучше ладить, — ответил бача. — Мстительный он. Овец уведет… Заворожит их взглядом, и они пойдут за ним как ошалелые. Дьявол он, а не человек, — глаза как у совы. Днем слепой, не видит, прячется в горах. Зато ночью и под землей тебя сыщет…
Мальчики переглянулись, задумчивые, молчаливые. Тревожные мысли овладели ими; они встали. Им хотелось во весь дух помчаться в деревню, по крутым тропинкам, забиться дома в уголок, нырнуть в постель, спрятаться от ночи.
— Спасибо, дядя, мы пойдем, — сказал Палё.
И Ергуш поблагодарил:
— Доброй вам ночи!
— Что ж, ладно, ребята, ступайте с богом, — сказал бача.
Ночь стала еще темнее, о месяце ни слуху ни духу. Идешь — и страшно тебе делается. Всмотришься — различишь кусты, деревья, смутные, неопределенные их очертания. Мрак обнимает тебя, шепчет на ухо: «Не бойся! Я тебя укрою, никто не увидит. Даже сам слепой Туронь, у которого глаза как у совы. Делай, что понравится. Никто не узнает…»
Ребята взялись за руки, и сразу им стало веселее. Рассмеялись, сами не зная чему.
— Давай сходим посмотрим на слепого Туроня! — предложил Палё.
Подкрались к кошаре, обогнули ее, всматриваясь в темноту. Вон под самой загородкой белеют ногавицы…
— Дяденька Туронь! — тихонько позвал Палё.
Ответа не было. Туронь спал, дышал спокойно, похрапывал.
Палё вплотную придвинул к Ергушу свое улыбающееся, плутоватое лицо; приложил палец к губам, нагнулся, стал шарить около спящего. Рука его скользнула по кабанице Туроня, вытащила что-то из рукава. Потом Палё нарвал травы, скрутил жгутиком:
— Давай приделаем ему усы!
Он положил травяной жгут Туроню под нос, схватил Ергуша за руку, и оба сломя голову помчались прочь.
На Ямках передохнули, посидели; смеялись над травяными усами Туроня. Палё сказал:
— Я стащил у него ножик и свисток. Ножик у меня свой есть, я себе свисток возьму.
Нож Туроня он отдал Ергушу.
Бодро и весело пустились они к деревне. Насвистывали мелодии, которые Туронь играл на фуяре. Напевали его песенки.
— Стой! — возле кладбища кто-то загородил им дорогу — кто-то в кабанице, в белых ногавицах. Разбойник Туронь! — Подавайте нож и свисток!
Ребята без звука отдали.
— Быть вам разбойниками! — воскликнул Туронь и пошел вверх по дороге.
Мальчики долго смотрели ему вслед. Да, это был сам Туронь, они видели своими глазами. Наверное, проснулся и заметил пропажу. Догнал их и возвратил свои вещи… Чертов человек, как сказал бача…
Бегом спустились мальчики к деревне.
— С богом!
— С богом!
И разошлись.
Ергуш повернул к Разбойничьему Хороводу. Шел, раздумывал. Только сейчас до него дошло, что дело-то дрянь. С рассвета дома не показывался. Что скажут мама?..
Ергуш шмыгнул в кухню, молча сел на лавку. Мама ничего не сказала и ужинать не предложила. Анна собиралась укладываться спать; Рудко дремал, уронив голову на стол.
— Помолись да ступай в постель, — разбудила его мама.
— Да ведь боженька уже спит! — сердито буркнул Рудко и продолжал клевать носом.
Ергуш повалился на лавку — так устал, что сон сразу сморил его.
— Вот ваш ножик, — бормотал он во сне. — Мне он не нужен!
Анна подошла к нему, понюхала.
— Опять навозом воняет, — проговорила она, отворачивая нос. — Батраком будет…
Мама встряхнула Ергуша:
— Ложись спать! Ты хоть ужинал?
Ергуш сказал, что ужинал, и пошел ложиться. Добрая мама, не отругала. Плохо это. Отругала бы — ему было б легче. А сейчас раскаяние стягивает горло, теснит грудь.
С чувством вины бросился он в постель.
ТРЕТИЙ СОВЕТ
На другой день под вечер деревня, как всегда, казалась погруженной в тихий сон, и только перед фабрикой чернели фигурки мальчишек-разбойников. Собрались все, кроме Ергуша; даже Якуб Фекиач-Щурок, самый старший, пришел; пришел и Штево Фашанга-Бубенчик, хотя жил далеко. Не было еще Матё Клеща-Горячки, да ребята о нем и не жалели. Все равно только дразнится, неугомонный задира.
Пастушонок Палё Стеранка вел речь:
— Ергуш Лапин летать умеет. Я сам видел. Он спрыгнул с дерева, с самой верхушки, и ничего!..
Йожо Кошалькуля прочистил горло, собираясь заговорить, но Палё не дал ему.
— Он и с собаками разговаривать умеет, — продолжал Палё. — Дядиному Моргошу такое слово сказал, что собачища чуть не рехнулась со страху…
Йожо Кошалькуля, конечно, заспорил.
— Это что! — сказал он. — Это и наш отец умеют. Раз встретили они в лесу медведя и говорят ему: дай бог счастья! И медведь пошел себе подобру-поздорову…
Мальчишки захохотали, потешаясь над Йожо.
— Ну что с ним сделаешь! — сказал Штево Фашанга-Бубенчик. — Дурак дураком!
Имро Щепка-Левша добавил:
— Схватил бы я его за нос, да ведь реветь будет, камнями швыряться. Мамке пожалуется…
Йожо Кошалькуля только слюни глотал, ничего не говорил. Отошел от насмешников шагов на пять, со стороны стал слушать.
А мальчики все единодушно решили, что Ергуш Лапин — необыкновенный, очень необыкновенный какой-то…
ЗУЗКА КОШАЛЬКУЛЯ
Анна тоже нашла себе подружку: Зузку Кошалькулю, сестру Йожо. Они встречались каждый день, если только матери не усаживали их дома за работу.
Зузка пришла утром в белом полотняном платьице. Две каштановые косички болтались у нее на затылке.
— Пойдем утят пасти, — сказала она Анне.
Утята, высиженные старой квочкой, уже совсем подросли, кормились самостоятельно. Бродили по двору, крякали, на мачеху-квочку внимания не обращали. Если она пыталась учить их по-куриному клевать зерна, к ней подходил вразвалку грузный селезень с курчавыми перышками на хвосте, бранил ее грубым голосом и поступал с ней бесчестно: хватал клювом за перья и кружил до упаду.
— Вот-так-так, — жаловалась квочка, сказать хотела: «Вот каких неблагодарных детей вырастила…»
Зузка показала Анне диковинку: зеленую резиновую лягушку, у которой сзади была дырочка. Мама купила ей в городе на базаре.
— Давай нальем в лягушку воды, — сказала Зузка, — и будем брызгаться.
Выгнали утят из «теплицы», и началась потеха: выдавили воздух из лягушки, погрузили в «теплицу», чтоб наполнилась водой. И пошли брызгать — вверх, друг другу в лицо… Визжали как сумасшедшие.
Ергуш, решивший посидеть дома, чтоб мама забыла про его бродяжничество и не волновалась больше, вышел на мостки, смотрел, смотрел…
— Что это у них такое, у чертовок? Пищат как полоумные…
Сел на мостки, заболтал ногами. Хвостик пристроился рядом. Все ждал, когда они с Ергушем в горы пойдут…
Утята возились на берегу канавы, копались в траве. Нащупают клювом стебелек у самого корня — и перебирают снизу доверху.
«Искать! Искать!» — сказала одна уточка другой, и обе заглянули под воду — только хвостики выставились. Пес Хвостик встал на задние лапки, заработал передними, будто на велосипеде ехал.
«Искать! Искать!» — подхватили все утята и тоже стали искать что-то такое на дне «теплицы».