Прежний владелец выстроил в Болдине одноэтажный каменный дом. Правда, был он неухоженный, штукатурка со стен осыпалась, крыша местами провалилась и подтекала. Не мешкая, взялись за ремонт, и Никита Алексеевич с гордостью видел, как умело и активно помогают ему и учителю двое старших сыновей. Особенно старательно и привычно Вася и Иван помогали оборудовать обсерваторию в свежесрубленной надстройке на крыше флигеля. Для учебного класса и комнаты учителя Никита Алексеевич отвел самую светлую и теплую половину дома. В Болдине прожили целый год и полагали жить и дальше, но дела затребовали Никиту Алексеевича в Псков.
Болдинский год был полон для Васи самых интересных впечатлений. Всякую неделю Никита Алексеевич уезжал в Клин или в Дмитров за свежими новостями из столицы. Иван оставался старшим по дому, за хозяина, и прилежно ухаживал за больной матерью и малолетней сестрой. Учитель вместе с Васей уходили обследовать окрестности. Летом путь их лежал через Леонидово к деревне Сергиевской, оттуда по дороге, что вела к селу Высокому, до деревни Толстяково. Возле Сергиевской заглядывали на озеро Бездонное, которое, по преданию, связано с океаном, ибо находят в нем часто доски от кораблей с иностранными надписями. От Толстякова шли по реке Сестре к деревне Становой и тут отдыхали, пили парное молоко, а учитель лечил травной настойкой хворых стариков. Становая стояла на холме, с которого видны были цепи других холмов, покрытых зубчатым лесом, над холмами нависало хмурое небо, прочерченное длинными светлыми полосами косых солнечных лучей. С холма спускались к деревне Воробьево, за нею дорога раздваивалась: одна вела в Шахматово, другая — в Горбово. Вася шел за учителем краем поля, срывал терпкие рябиновые и черемуховые ягоды, пока тот не находил душистую скважину в сплошной стене леса — ему одному ведомую лесную тропку. И вот перед путниками блестела воздушной чистоты струя речки Рохталки, а за мостками — четыре избы деревеньки с чудным названием Пустые Меленки. В Пустых Меленках не было колодца: воду черпали прямо из Рохталки, и не было той воды вкуснее и чище. Рохталка кроме ее необыкновенно чистой воды имела еще и несметные богатства на своих задебренных берегах. Путники шли по берегу от Пустых Меленок к Залесью, а потом к Горбову и находили то окаменевший рог доисторического животного с отпечатавшимся на нем контуром листка неведомого дерева, то камни удивительной формы, то громадной величины створки неизвестной раковины. Нечто подобное, помнит Вася, находили они с учителем в Парамоновском овраге, но здесь, на Рохталке, все было диковиннее и разнообразнее.
В Залесье, которое по форме своей напоминало летящую птицу (несколько изб стояло вдоль дороги, другие поперек ее), неутомимых изыскателей манил к себе большой пруд. Этот пруд необычен был своими островами из белых лилий — словно огромные букеты прекрасных цветов покоились на ровной поверхности воды. Колеблемый струей глубинной, холодный снеговой цветок с янтарно-желтой серединой притягивал взгляд. Меж длинных, уходивших в глубину стеблей лилий сновали рыбки. Налюбовавшись вдоволь на белоснежные цветы, пускались по дороге дальше и через версту-другую выходили на околицу Горбова. Тут устраивали второй отдых, подкреплялись крестьянскими щами да кашей, отдыхали на берегу пруда. Мимо спешили по делам своим крестьянки в холщовых сорочках с круглым воротом в сборку, с длинными рукавами, собранными в мелкую складку. Поверх сорочек надеты были поневы тоже из грубой холстины. «Бабьи рубашки — те же мешки: рукава завяжи да что хоть положи», — говорил учитель, любивший русские пословицы. Крестьяне одеты были в рубахи да порты, а обуты в лапти. Те, кто побогаче, вплетали в лапоть кроме лыка еще и кожаные ремешки. Ноги обернуты холщовыми онучами.
Горбово славилось в округе малиновыми медами. Малины в окрестных лесах всегда было несметное количество, и заготовляли ее в середине лета ведрами. Затем спелую малину засыпали в чистую бочку, заливали водою и давали постоять так два дня, покуда цвет и вкус малины не перейдет весь в воду. Затем эту воду сливали в другую бочку и примешивали в нее очищенного от воску меду: кружка меду на три кружки настоенной воды. Затем туда помещался кусочек поджаренной булки и небольшое количество дрожжей, когда же мед начнет бродить, булку вынимали и оставляли бродить еще пять дней. Туда же помещали мешочки с гвоздикой, кардамоном и корицею. Мед возили на продажу в Клин за тридцать верст и в Москву за шестьдесят.
Обратно из Горбова возвращались тем же путем или выходили на Тверской тракт, а затем с него сворачивали на Болдино.
Вечерами собирались в школьной комнате всей семьей слушать рассказы Никиты Алексеевича. Отец был мастер рассказывать, и вспомнить ему было о чем. О том, как строили гавани в Азове и в Таганроге и одновременно отбивали атаки татарской и турецкой конницы. Как выбита была в честь победоносного Азовского похода медаль с изображением Петра и с надписью: «Молниями и волнами победитель». Каков великий триумф был дан Петру в Москве по возвращении от Азова, и вслед за тем последовало умножение флота российского, для чего кроме воронежской брянская верфь учреждена, на коей строились галеры. Как для спасения погруженного в глубокое невежество государства царь Петр повелел отослать в чужие края для обучения наукам — корабельному искусству, инженерству, архитектуре — 35 боярских и дворянских детей, и сам, своею персоною, решил отправиться для постижения всех наук за рубежи России. О том, как недовольно царем духовенство и как народ озлоблен на иноземных еретиков, в большом числе приглашенных в Россию. О заговоре против молодого царя и о казни заговорщиков 5 марта 1697 года. А уже 9 марта царь выехал за границу путешествовать, скрывшись среди дворян посольства, во главе которого поставил генерал-адмирала Франца Яковлевича Лефорта. Петр посетил Ригу, шведскую Лифляндию, где был принят грубо и холодно, затем торжественно встречен, не открывая своего сана, в Кенигсберге, в Амстердаме, в Берлине экзаменован по артиллерийскому делу и получил аттестат. И все время выходил из коляски во время пути, чтобы срисовать незнакомый плуг, или кирху, или мост. В Саардаме голландском и вовсе прожил полтора месяца, работая простым плотником под именем Петра Михайлова. Сам сделал мачту для буера, кровать себе, сам готовил пищу. И отзывался на имя Питер Бас, которым его наградили корабельные мастера. По Москве ходили слова царя из письма его к патриарху от 10 сентября 1697 года: «Мы, следуя слову божию, бывшему к праотцу Адаму, трудимся; что чиним не от нужды, но от доброго ради приобретения морского пути, дабы, искусяся совершенно, могли возвратиться и противу врагов имени Иисуса Христа победителями, благодатию его быть». Царь осматривал кунсткамеры, математические инструменты, посещал собрания ученых, сам обучался математике, физике, географии, инженерству, анатомии и хирургии, сам прошел все степени морской нижней службы.
Орндорф дополнял рассказ Никиты Алексеевича горделивой демонстрацией недавно напечатанных на голландском языке у Иоанна Тиссинга двух карт, которые добыл неведомым образом. Карты эти были замечательны тем, что создавались по личному указанию государя. Одна изображала вновь завоеванные у турок земли и сделана была по взятии Азова генерал-майором фон Менгденом, которому помогал вымерять и описывать новые земли Никита Татищев. Другая была и того значительнее. Ее сочинил по описи Менгдена и Татищева земляк юного Васи Татищева пскович Яков Вилимович Брюс — капитан артиллерии, предки коего вышли из Шотландии. Из пришедших в Россию иноземцев не было вернее и преданнее новому отечеству, чем шотландцы, люди серьезные, умные, отчаянно храбрые и гордые какой-то особой гордостью. Никита Алексеевич помнил одного из таких шотландцев, героя Азова, взорвавшего турецкий корабль и чудом оставшегося в живых. Израненный и полуоглохший, он не пожелал оставаться под присмотром маркитантки, а вновь пошел в атаку. Звали шотландца Лермонт.
На карте Брюса, изданной в Голландии, изображена была русская земля от Москвы к югу до берегов Малой Азии и Крымская Татария и тут же — земля между Доном и Днепром. Петр Алексеевич решил соединить Волгу и Дон и тогда же повелел начать работы, чтобы положить начало соединению морей Балтийского, Каспийского и Черного.
— Весною нынешнего года царь наш приехал в Англию, оставя Лефорта в Голландии, — продолжал свой рассказ Никита Алексеевич, когда все налюбовались Брюсовой картою. — Тут неусыпно учился морской архитектуре. Нанял в Лондоне и отправил в Россию шкиперов и квартирмейстеров, лекарей и подлекарей, пушкарей и компасных мастеров, резчиков и кузнецов, конопатчиков и корабельных работников. Всех до пятисот человек. Попрощавшись с английским королем, государь воротился в Амстердам, где продолжал нанимать художников и мастеров. Картины им куплены знатные и много разных рыб, птиц и уродов. Так что ваши находки на речке Рохталке сберегать станем для нужд науки отечественной[14]. Сказывают еще, что нанял наш царь искуснейшего гравера на меди Петра Пикарда в Амстердаме, а оттуда отбыл в Дрезден и в Вену, где нанял многих рукописных мастеров и токарей. В Италии уж ожидали государя нашего, да бунт стрелецкий заставил воротиться. Теперь, говорят, он на пути в Москву вместе с Лефортом и с Федором Алексеевичем Головиным.
Вася знал о стрелецком мятеже, бывшем нынешнею весною, на троицу. Тогда приезжал в Болдино дядя Федор Алексеевич, бывший прежде воеводою в Торопце, и в следствии участвовал. Он-то и рассказал о восстании стрелецких полков.
И еще, но об этом знал только Вася да малютка сестрица Прасковья: через неделю после троицы гуляли они вдвоем по лугу за Болдинской околицей. Только свежее сено в копны сложили. Вдруг сестра вскрикнула и к Васе стремглав. Васенька обернулся и видит: выбрался из копны бородатый человек в зеленом кафтане и манит Васю пальцем. Даже не испугался — глаза у того человека синие и добрые. Подошел, держа сестрицу за ручку. «Стрельцы мы, милый, не бойсь, поесть бы принес чего». — Бородач поднял с травы саблю и ушел за стожок. Вася велел Прасковье молчать и никому ничего не сказывать, сам сбегал к кухарке, выпросил блинов го