рячих, прихватил тайком горшок молока и пулей к стожку. Стрелец поблагодарил, еду взял, свистнул тихонько, и ушли они вчетвером к Высоковской дороге. Один все прихрамывал да на саблю опирался.
А Федор рассказал про бунт в Торопце. Четыре полка стрелецких там стояли, все из-под Азова. Так и не дали им повидаться с московскими семьями своими. Прямо из похода, измученных и израненных, отослали служить мимо родной Москвы в Торопец, на Великолукский тракт да на литовскую границу. Письма будто к ним царевна Софья из монастыря подсылала. И возмутились воины, полковников скинули — Чубарова, Колганова, Гундемарка и Чернова — и все четыре полка, прежний Азовский гарнизон, двинулись на Москву. Ромодановский узнал, когда уж под Новый Иерусалим подошли. Тут, на Истре, в 40 верстах от Москвы, 18 июня разбили стрельцов Гордон и Шеин и сразу казнили 57 зачинщиков. Прочих (а было всех четыре тысячи) заточили по подмосковным монастырям до приезда государева. Множество полегло под картечью на истринском берегу.
О приезде царя в Москву узнала семья Татищевых уже на пути в Псков. Никиту Алексеевича звали туда дела службы. Болдино оставили на попечение Петра Самарина, делового и преданного мужика из Пустых Меленок. Самарин был грамотен и получил наказ письменно извещать ротмистра Татищева обо всех делах хозяйственных, адресуя письма тому в город Псков, в собственный дом для личного вручения или для пересылки в сельцо Боредки, что под Островом.
Псков жил спокойной жизнью. Не было здесь московских тревог, не опечалила никого даже судьба царицы Евдокии Федоровны, высланной в тот же год из Москвы Петром в монастырь, в Суздаль. Со смехом и шутками говорили и про бритье боярских бород, затеянное приехавшим из-за рубежа царем. С тревогой и печалью говорилось лишь о страшных стрелецких казнях на Москве в эту позднюю осень. С сентября по февраль казнили 1182 человека. Многих спас Лефорт, смело вступаясь за героев Азова перед рассвирепевшим Петром. Этих разослали в Сибирь, в Астрахань, снова в Азов…
Расположив семейство в достроенном наконец доме, что на возвышенном изломе улицы Враговки, Никита Алексеевич весь отдался делам. А Фетинья Андреевна, опираясь на руку учителя, окруженная детьми, вышла на улицу полюбоваться древним зимним Псковом. С изломов улицы открывались далекие красивые перспективы. Кончанский храм старинного Опоцкого конца — церковь Николы со Усохи — был вторым по величине в городе после Троицкого собора. Улица дальше огибала горку, на которой стоял храм Василия на Горке, и шла к стене Среднего города. Отсюда пошли к реке Великой. Заснеженная и прямая как стрела, она уходила за Довмонтов город, и белое русло ее терялось вдалеке в снежном мареве. Шли медленно, младший из братьев Никифор приволакивал ногу, а пятилетняя Прасковья бежала весело впереди всех, несмотря на маменькины тревожные окрики и наставления учителя.
В ранних зимних сумерках вернулись домой. Учитель давно уже износил свои заморские кафтаны и носил все русское: рубаху и порты, кафтан с немыслимо длинными рукавами, которые никак не мог наловчиться подбирать в поперечную складку, поверх — еще один кафтан на вате, широкий, с накидными шнуровыми петлями, застегнутыми спереди на большие пуговицы. В доме учитель скинул невысокие сапоги с косо срезанными назад голенищами, с подметками из толстой воловьей кожи и остался в кожаных, на меху, чулках. На каждом из братьев была надета ферязь зимняя, стеганная на вате, рукава которой также свободно свисали ниже кистей рук. А на руках были рукавицы меховые перщатые, с большими расшитыми крагами. Фетинья Андреевна и Прасковья были одеты одинаково, платье их различалось лишь размером. Поверх сарафана надета была телогрея из теплой материи, завязанная спереди завязками, с длинными рукавами, как у мужского охабня. Рукава были завязаны на спине, а руки продеты спереди в особые прорехи. Поверх телогреи была надета шуба, сшитая, как летник, без разреза спереди и с такими же висячими рукавами. Одевались в такую шубу через голову, поэтому женщинам требовалась помощь служанки, чтобы раздеться и свободно вздохнуть в теплом помещении.
Но вот все в сборе, пришел со службы и Никита Алексеевич, и Вася торопит отца рассказать, что слышно ведь дня не проходит, говорят в народе, без новостей при нынешнем царе. Но Никита Алексеевич рассказывает о том, как он был в суде, как справедливо псковское судопроизводство по сравнению, скажем, с новгородским. По этой причине, говорит отец, псковичи некоторые вольности свои и по сей день сохранили. Ведь есть в городе свое городское войско, а полковники назначаются городским управлением. И решает отец взять с собой на другой день в судебное присутствие обоих старших сыновей, Ивана и Василия.
Вася многое узнает о древних псковских вольностях, впитывает прекрасной детской памятью основы реформы Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина, который в 1665 году восемь месяцев был псковским воеводою. Эту славную реформу хотел отменить следующий воевода — Хованский, но псковичи не уступили до конца своего самоуправления, ибо гордость их была польщена возрождением древней традиции, а не примером сторонних чужих земель, каковым, например, было самоуправление по Магдебургскому праву. Кроме республиканских обычаев Псков, вразрез с Новгородом, любил идею единой русской государственности издревле, привержен был Москве. Потому и уважали тут Татищевых, формально псковских, а фактически московских дворян. Вася Татищев с гордостью называл себя псковичом и говорил перед братьями и перед отцом о величии отечества со слезами на глазах.
Между тем в Псков стали приходить строжайшие Петровы указы. Прежде всего велено резко сократить число холопей. Но у Татищевых таковых почти и не было. Зато бояре и богачи распустили свою бесчисленную челядь, и царь тотчас призвал ее в службу. В краткий срок набралось больше 30 тысяч рекрут. Пехоту одели в зеленые мундиры с красными обшлагами, камзолами и штанами. А конницу — в синие мундиры, все остальное также красное. С гордостью читал Никита Алексеевич указ царя о том, чтоб никто из бояр и дворян не надеялся на свою породу, а доставал бы чины службою и собственным достоинством. 1 марта 1699 года поведено было надеть по всем городам черное платье в знак скорби: любимый соратник царя Франц Лефорт скончался 43 лет от рождения. Москва была поручена правлению князя Михаила Алегуковича Черкасского, под началом которого служили многие из Татищевых. Явился указ печатать книги и календари новыми гражданскими литерами, перевести на русский язык в первую голову книги инженерные, артиллерийские, механические, а также исторические. Тогда же поведено было: всем русским подданным, кроме монахов, попов и дьяконов, а также крестьян, — брить непременно бороду и носить платье немецкое. Сперва указано было на венгерское платье, затем уточнено: мужчинам носить верхнее платье саксонское и французское, а нижнее и камзолы — немецкие. Непременно — с ботфортами. Женскому полу повсюду в городах и усадьбах надевать платье немецкое. После оглашения новых указов подьячими с высокого крыльца Троицкого собора Никита Алексеевич перечел свиток в присутствии. Внизу стояла одна-единственная подпись, краткая и выразительная, будто окрик: Петр.
А через три дни собрали народ у старой пристани на Пскове-реке. Лучшего псковского портного Тимофея Яковлева привязал палач за руки к столбу, и двадцать раз прошелся по портняжьей спине тяжкий кнут. Не смей, Тимофей, на русское платье заказы сполнять! Тут же стоял, побелев от обиды, богатейший псковский купец Русинов: откупился от кнута, заплатив двести рублей. Не торгуй, купчина, русским платьем, не перечь цареву указу! И двинулись по санному пути в Нарву купеческие обозы за платьем немецким. Которые случились во Пскове иноземцы, по домам отсиживались, ибо платье их немедля в обмер да в крой пошло у псковских портных.
Учитель Яган Васильевич Орндорф снял с чердака свои обноски и колдовал подолгу над ними вместе с пришедшим к Татищевым и поминутно почесывающим спину Тимошкою Яковлевым. Семье Татищевых — и первые обновы: все, от мала до велика, получили новое платье. Причитала старая нянька, укладывая в сундуки еще почти новешенькую одежду, табаком — зельем проклятым немецким — пересыпала, слезами поливала: «Лиха беда кафтан нажить, а рубаху и дома сошьют!» В красный угол встали и принесенные из амбара ботфорты, в коих Никита Алексеевич приехал из-под Азова. Сапожные псковские мастера оглядывали каблук да считали гвоздики, да аршин поминутно прикладывали к высоким голенищам. Ботфорты — не поршни и не чёботы: правый от левого разниться должен, и каблуки крепкие, и шпоры непременно требуются.
Не все, конечно, к новым одеждам бросились. Затаилась злоба за глухими стенами богатых хором. Иные клобук монашеский и схиму приняли, ушли пешком в Печеры, чтоб антихристово платье не носить. Раскольничьих скитов поумножилось окрест, юродивые с папертей выкликали царю анафему. И все же Псков скорее иных городов принял новые порядки. Не счесть битых кнутом и сосланных в Азов городских людишек из Твери и Новгорода, Смоленска и Витебска. Псковичей средь таковых почти и вовсе не было. И в том немалая заслуга Никиты Татищева, псковского ротмистра.
Так уж вышло, что скромный дом Никиты Алексеевича в городе сделался местом посещений псковичей в это тревожное время. Никто не мог лучше Никиты Алексеевича Татищева объяснить государственные дела России, никто грамотнее и краше не мог составить письмо или прошение, чем его сыновья Иван и Василий. Тем паче, вышел Петров указ о гербовой бумаге — пошлина не малая! — и тут ошибаться не моги. А из Москвы шли все новые указы государя, и Татищев изъяснял их ахавшим и охавшим горожанам:
по всем приказам установить единую печать — орел; каменные лавки строить под одну кровлю;
за стреляние из ружей и за пускание ракет: в первый раз — батоги, в другой — кнут и ссылка в Азов;
установить, чтоб у всякого был проезжий лист, или паспорт…
И уж вовсе диво дивное, николи не знаемое на Руси: жениху и невесте еще до брака повелено иметь свидания по их собственному желанию, а браки по неволе строжайше запретить. Особым указом предоставлялась женщинам и девицам полная свобода в обращении с мужчинами и велено ходить им на всякие свадьбы и пиршества, не укрывая лиц. Слухи шли об ассамблеях и о театральных представлениях на Москве, коих царь был непременным зрителем и устроителем. Наступило 1 сентября, новый, 7208 год на Руси.