Так стали писать в деловых бумагах и в письмах. Только этому году суждено было стать самым коротким в истории: всего четыре месяца продлился 7208 год. 15 декабря явился новый указ Петра, и во всем государстве было обнародовано новое начало году, а именно: с полуночи 31 декабря считать приход нового года и нового века — год 1700-й и век 18-й.
Вновь шел народ в дом Татищевых, спрашивали: как смог государь переменить движение небесных всех светил, ведь господь сотворил землю в сентябре месяце? Немчичу Орндорфу не верили, когда же разъяснять брались православные отроки Иван и Василий, слушали, качали головами и все ж положили остаться при прежнем летосчислении. Но все присутственные места, государственные учреждения зажили по новым правилам.
Вдоль реки Великой легли горы смольно пахнущего свежего ельника. Солдаты разносили ельник по улицам, украшали им дома. У Василия на Горке установили в сугробе целую ель, украсили золочеными шишками и орехами. По случаю Нового года разрешалось два дня и две ночи пускать ракеты и жечь фейерверки. На всю жизнь запомнил Вася Татищев этот странный праздник — морозный, живой и раздольный. Тихий Псков ожил и затрепетал факельными огнями и треском фейерверочных всполохов. Столы и чаны с вином выставлены были прямо на улицах, и все, знакомые и незнакомые, встречаясь, обязаны были поздравлять друг друга с Новым годом, с новым счастьем. Старые люди поглядывали на огненное зарево, вздыхали, поговаривали, что от потешного, мол, огня недалече и до огня военного…
По весне привезли в Псков старую царскую грамоту, что двенадцать лет провалялась, затерянная, по приказам. Грамотою этой Никита Татищев еще в 1688 году жалован был сельцом Дубки на речке Дубце, под Галичем. Туда и отправились Иван с Василием, посетили по дороге Владимир и Кострому, а когда вернулись 22 августа, узнали, что царь Петр выступил из Москвы с восемью тысячами войска воевать город Нарву у шведов и что будет он скоро в Новгороде.
Никита Алексеевич вновь стал примерять доспехи старого солдата. От Пскова до Нарвы — рукой подать, и он, конечно, понадобится еще своему государю и верно послужит отечеству: хоть седа голова, да крепка рука. Старший сын Иван также рвался в бой, но отец оставлял его при больной матушке и при младших детях за себя. Вскоре вошли в Псков четыре полка под водительством новгородского губернатора князя Трубецкого. Здесь к армии Трубецкого присоединились старые стрелецкие роты псковичей, собранные в два полка. Все шесть полков без промедления двинулись под Нарву. Никита Алексеевич остался в числе тех доверенных людей, которым велено было организовывать подвоз под Нарву из Пскова и Новгорода военных снарядов и припасов. Без задержки, с барабанным боем промаршировала к Нарве царская гвардия во главе с самим царем.
В эту трудную зиму в Пскове стала совсем седою голова Никиты Татищева. Хворала жена, тяжелые вести шли из-под Нарвы. Об изменах иноземных офицеров, командовавших русскими полками, о коварстве шведского короля Карла, о пленении и заключении в нарвские тюрьмы прославленных российских воевод Якова Долгорукого, Автонома Головина, Адама Бейда, Ивана Трубецкого, Ивана Бутурлина и многих тех, кого знавал Татищев по прежним походам. Больнее же всего была гибель под Нарвою 6000 русских воинов. Однако бодрое слово Петра облетело всю Россию: «Шведы наконец научат и нас, как их побеждать!»
Если прежде Иван и Василий Татищевы мечтали уехать в Москву, дабы поступить на учебу в одну из многих школ, открытых велением царя, то теперь желаньем обоих было поскорее стать в ратный строй. Впрочем, познания их были уже столь весомы, что, к радости Никиты Алексеевича, прибывший в Псков тою же зимою генерал-аншеф Борис Петрович Шереметев употребил стольников Татищевых для важных дел в своей канцелярии. Непрерывно обучал новые полки в соседнем Новгороде генерал Репнин. Несмотря на ужасный ропот, Петр повелел отобрать, за неимением меди, колокола у монастырей и городов и лить пушки, мортиры и гаубицы. В Пскове наблюдал за сим Никита Татищев, и все отправлялось к Новгороду. Вновь торжественно, несмотря на нарвское поражение, отметили новогодье. И к весне древний Псков вспомнил славное свое и доблестное военное прошлое: десять драгунских полков привел в город, набранных в низовых городах, обученных и отлично вооруженных, казанский и астраханский губернатор боярин князь Борис Алексеевич Голицын и передал их Шереметеву. К последнему и явились представляться новые полковники, все теперь уж русские.
Петровым велением укреплялись денно и нощно Псков и Новгород. Сам государь со своим окружением явился в Псков летом, не застав тут Шереметева, повелел ему быть из Новгорода за одни сутки и впредь не отлучаться. Карл, король шведов, мог оказаться под старинными стенами. Их-то и взялись всенародно укреплять. Почасту видели громадную фигуру царя на гульбище дома богатого псковского купца Никифора Ямского, наводящего подзорную трубу то на Запсковье, то на Завеличье. В саду, тут же в Бродах, поставлен был дубовый стол, где царь рассматривал проекты укреплений. Под многими стояла подпись Никиты Татищева. В соответствии с новым царским указом о пожаловании «вичем» именитых людей было официально постановлено в бумагах именовать ротмистра Никиту Татищева Алексеевичем. Росли бастионы и полубастионы вокруг древнего Детинца. У стен его в пять дней выросла высокая насыпь, на ней установили тяжелые пищали, перенесенные из Пушечного амбара, возведенного семь лет назад лучшим каменщиком Лазарем Мартемьяновым. В штаб-квартире Шереметева чертил планы учитель Орндорф, хорошо знавший родную Нарву. Войска стояли на постое и в псковском доме Татищевых, и в Боредках, и в Выборе. Горожане сотнями записывались в ополчение. Знавшие шведский язык Иван и Василий Татищевы находились при пленных, употребленных в строительные работы. Окружали бастионами и юго-западное прикрытие Пскова — Печерский монастырь. Здесь стал с полками окольничий князь Щербатов. С кирками и лопатами вышли на строительство из келий и монахи. Один из бастионов заложил сам Петр.
За промедление — кара, за успех — награда. Подполковник Михайла Шеншин, что квартировал у Татищевых в Пскове и был после отправлен на строительство Петрова бастиона в Печеры, не оказался при царевом наезде в работах. Сыскали у вдовы пригожей, привели да и разжаловали перед строем в рядовые. Получив двадцать пять ударов плетью, бывший подполковник отослан был в Смоленск.
Отстроив псковские укрепления, Петр осенью в Москве поручил все училища Заиконоспасского монастыря Стефану Яворскому. Повелел кроме Греческой завести и Латинскую академию.
А от стен Печерского монастыря, укрепленных по всем правилам фортификационных наук, двинул в поход свои полки сын Шереметева Михаил Борисович. Обнял его на прощанье Никита Алексеевич Татищев, бывший в Печерах на строительных работах, благословил старый воин молодого воеводу: «Отомсти ворогу за батюшкин позор!» Вышел сын Шереметева к Ряпиной мызе и разгромил шведов, шедших на приступ к Псково-Печерскому монастырю. И дальше пошел, и за речкой Выбовкой, возле мыз Резвая и Озерецкая, окружил и разбил 600 врагов, под командой бывших у майора Розена. Стало быть, и непобедимых шведов бить можно россиянам: в руках русских оказались три шведских штандарта, весь обоз и две пушки.
В первый день нового, 1702 года и отец Борис Петрович Шереметев одержал славную викторию над семитысячным войском под командою Шлиппенбаха. Отныне старший Шереметев — русский фельдмаршал, победитель самого знаменитого генерала Вольмара Антона фон Шлиппенбаха.
Призывал к себе Никиту Алексеевича с сыновьями и сам недавний псковский воевода, родственник царский Кирилла Алексеевич Нарышкин. По Азову знал еще Татищева, ибо был там генерал-провиантмейстером. Как только взяли русские Нотебург, сразу наименованный Петром Ключ-городом — Шлиссельбургом, уехал туда из Пскова Нарышкин возводить новые бастионы вместе с новым губернатором лифляндским, карельским и ингерманландским бомбардирским поручиком Александром Меншиковым. Это была старая русская крепость по имени Орешек — в честь ее возвращения Родине выбили золотые и серебряные медали: портрет Петра и обстрелянный ядрами город с надписью «Был у неприятеля 90 лет».
Волны, всколыхнувшие Россию, доносили вести в дом Татищевых о родственниках, служивших в разных местах. Артемон Федорович служил есаулом в Севске, Сумах и Ахтырке в полку Михаила Ромодановского, позже — в Новгороде в полку Петра Матвеевича Апраксина. Вместе с Шереметевым ушел в поход за шведский рубеж храбрый брат Никиты Алексеевича, бывший весь 1702 год в Пскове, Федор Алексеевич. Из двоюродных братьев — Федор Юрьевич служил в полку Федора Ивановича Шаховского в Дорогобуже в четвертой роте поручиком, а бывший кашинский воевода Иван Юрьевич Татищев с мая 1702 года по цареву указу строил корабли в устье реки Сяси, возле Ладожского озера. Оттуда поехал в Новгород воеводою. Все эти события не забывал Никита Алексеевич заносить в книгу рода Татищевых, которая всегда была на сбережении учителя Ягана Васильевича Орндорфа.
Исполнилось тридцать лет отроду государю, а через полгода — любимцу государеву Меншикову. Из царских указов 1702 года прочитал Никита Алексеевич сыновьям о запрещении поединков и драк, о смертной казни ложных свидетелей. Особый указ касался Клина, где были татищевские владенья. Отныне образовывался Клинский Ям, велено было жить в Клину ямщикам слободою, указывалось о бытии 30 вытям и о жаловании ямщикам 20 рублей на выть.
…В полуобнаженной кроне старой липы тенькала синица. Тележные колеса вдавливали во влажную землю опавшие листья. С холма открылась даль, казавшаяся прозрачной и готовой принять первые метели. Ветер холодил глаза, трепал волосы на непокрытой голове. Смутно, как во сне, видел Василий Татищев впереди широкую спину отца, идущего за дрогами, брата Ивана, положившего руку ему на плечо. Так же смутно помнил погребальные псалмы, что пел дьячок в церкви погоста Рождествено, и видел холмик земли, выросший над материнской могилою. В болдинский дом вернулись уже под вечер вчетвером: Василий с братом, отец и учитель. Зажгли свечи, помолились. К еде никто не притронулся, хотя управляющий Болдином Петр Самарин распорядился загодя о поминальной трапезе. Василий подошел к карте, висевшей в школьной комнате, вспомнил, как на этом самом месте рассказывал увлеченно матушке Фетинье Андреевне о заморских странах, и, бросившись на грудь учителю Ягану Васильевичу, вдруг разрыдался.