о, под мост, и далее запетляла прямо по запорошенному речному льду вверх по Яузе. По берегам Яузы теснились дома, монастыри, церкви. А то и просто обширное поле расстилалось или подступал вплотную прозрачный лесок или кустарниковое болотце, где летом москвичи собирали ягоды и грибы. Миновали Солянку, белые стены Андроникова монастыря. Вот и Лефортово с просторными полковыми избами, аккуратные и контрастно с прочими московскими домами чистенькие домики Немецкой слободы — над всяким крылечком висит цветной и стройный фонарик, дорожки вычищены от снега и посыпаны желтым песком. Уступами по берегу подымался сад к сверкающему стеклами дворцу Франца Яковлевича Лефорта, а по другую сторону — дворец Головина и тоже сад с прямыми и далекими аллеями.
За селом Семеновским стали все чаще попадаться встречные и попутные солдаты, пехотинцы и драгуны, и такие же, как братья Татищевы, новобранцы. Солдаты были в черных и, если смотреть сверху, треугольных шляпах, обшитых по краю белой тесьмой. Из-под епанчи виднелись красные обшлага мундиров: зеленых — у преображенцев, красных — у бутырцев, лазоревых — у семеновцев. Конные драгуны восседали в седлах в новеньких с иголочки полушубках. Такой драгунский караул стоял у въезда в село Преображенское, строго проверяя всех въезжавших и выезжавших отсюда.
Иван как старший, не сходя с коня, вынул из-за пазухи лист, полученный намедни в приказе, подал караульному. Тот поглядел, махнул рукой в длинной рукавице в сторону Генерального двора, куда тянулась вереница конных и пеших недорослей, покинувших у ворот теплые родительские возки и кареты и отправившихся в первый самостоятельный путь, чтобы предстать пред грозным взором военачальников русской армии.
Стольникам Татищевым не однажды и прежде приходилось бывать в царском Преображенском дворце, что тянулся по взгорку, улыбаясь солнцу старинными оконницами с цветными стеклами. Над обветшалыми крышами поскрипывали резные флюгера; высокое крыльцо с истертым кирпичом ступеней и навес над крыльцом с раскрашенными гирьками были заснежены. Новой была полковая изба, недавно срубленная, под крутой двускатной крышей. Перед избою раскинулся обширный двор, поутру расчищенный от снега. Всякий конный новобранец должен был въехать в ворота и пройти рысью вокруг двора, спешиться и дожидаться очереди возле крыльца. Свалившийся с лошади (и таких было немало) занимал последнее место в очереди у крыльца полковой избы. Проходило полчаса, отворялась дверь, выскакивал на мороз юнец в немецком платье, отирая пот париком или картузом, подхватывал брошенный на снег полушубок, отвязывал коня и под взглядами товарищей спешил к воротам. А высокий и плечистый караульный офицер выкликал зычно очередного. Василий лихо проехался по двору вслед за братом, и оба стали у крыльца, где толпилось десятка три их сверстников. Тут стало уж известно, что государь нынче в отъезде, а экзамен примет знаменитый воин и первый российский фельдмаршал Борис Петрович Шереметев.
За последние годы Василий Татищев вытянулся и почти догнал в росте старшего брата. Он стоял, оглаживая холку коня, в великоватом несколько старом братнином кафтане, подбитом беличьим мехом. Оба брата были рослые и стройные, только Иван лицом худощав и волосы светло-русые, от матери взятые, а Василий — в батюшку, темноволос, широкие дуги черных бровей над всегда по-юному сияющими карими глазами, и черты лица смягченные, округло-приятные, опять-таки от матери. Иван молча взглядывал на брата, ободрял очами по праву и долгу старшего, только Вася, пожалуй, волновался меньше, чем брат его. Вот выкликнули стоящего впереди толстяка в огромной шубе, шагнул тот ступеньку-другую, а Василий неприметно наступил ногою на полу. Толстяк оступился и с крыльца — в снег, запутался, никак не поднимется. Вася к коню жмется, а плечи трясутся от смеха, смеются и все вокруг, а офицер-преображенец строго отправляет незадачливого новобранца в конец очереди и выкликает Ивана Татищева. Иван снимает теплый картуз и, наклонив голову, входит в низкую дверь, которая тотчас захлопывается, бросив в лицо Василия клуб пара. Он встает вплотную к дверям, но обитая сукном дверь не доносит изнутри ни единого звука. Время летит незаметно, вот в лицо бьет избяное тепло, и Вася чувствует себя в крепких братниных объятиях. «Взяли, — шепчет Иван на ухо, — давай, брате, ни пуха ни пера…» Василий слышит свою фамилию и имя, как сквозь сон; он ступает в полумрак, и дверь затворяется за ним.
Вслед за офицером он проходит три горницы, одинаково очерченные вдоль стен ярусами деревянных полатей для ночного отдыха солдат-преображенцев, затем — рекреационную залу для унтер-офицеров и входит в освещенную солнцем большую комнату с низким потолком и высокими окнами, где в свинцовые переплеты вставлены настоящие стекла. В обычные дни это солдатский учебный класс, а нынче скамьи убраны, простой стол из прочных и толстых досок поставлен посреди, и за столом, спиною к печам сидит полный человек лет пятидесяти с добродушным лицом, в военном мундире с Андреевскою лентою через плечо. Жарко, он снял парик, положил его на стол, и ежик черных с проседью волос делает его еще моложе и приветливее. Справа от Шереметева (а Вася узнаёт тотчас первого фельдмаршала) сидит незнакомый офицер в форме ротмистра, на вид лет тридцати, в белом парике, собранном на затылке черною лентою, похоже, что иноземец, а слева — беззаботный русский поручик из артиллерийской школы, перед которым на столе лежат стопою книги, русские и иноязычные, сверху — новенькая «Математика» Магницкого, изданная в 1703 году.
— Василий Никитин Татищев, — рапортует караульный офицер, и Вася невольно вытягивается в струнку и замирает в трех шагах от стола.
— А вот и второй Татищев, — блеснул молодо глазами Борис Петрович, откинувшись слегка назад и с удовольствием глядя на юношу. — Знаю отца их по той еще войне, знаю и обоих братьев по Пскову. Да и Автоном Иванов говорил лестно. Есть ведь и третий браг, так?
— Точно есть, господин генерал-фельдмаршал! — звенит голос Василия, и он сам удивляется своей смелости. — Только молод еще и не больно здоров, а мечтает о военной службе.
— Ну, это у Татищевых в крови, хотя государь Петр Алексеевич не больно жалует стольников да постельничих. Да не тянись так, будто еще подрасти хочешь. И так славен ростом, знаю, что и умом не обижен. А все ж, брат, экзамен должен принять у тебя по всей форме. Чаю, в рядовых не засидишься, а грамотные офицеры России ныне ой как надобны. Извольте отвечать, господин новик, что есть ассамблея[16] и воинское ли это слово? — Шереметев лукаво глядит и подмигивает рядом сидящему иноземному офицеру.
— Ассамблея есть не воинское слово, а французское. — Вася видит, как при его словах оживляется офицер в белом парике, а Шереметев кивает головой. — Нелегко сие слово выразить на российском языке, а дано оно нам великим государем нашим Петром Алексеевичем и значит некоторое число людей, собравшихся вместе или для своего увеселения или рассуждения и разговоров дружеских. Друзья могут видаться в сих собраниях и рассуждать о своих делах или о чем-нибудь другом, осведомляться о домашних и чужестранных новостях и препроводить с приятностию время…
— Ну, ну, зело горазд говорить красно, ин продолжай, любо послушать, больно от воинских артикулов устали. Так ведь, Родион Христианыч? — глянул фельдмаршал в лицо соседа.
Офицер в белом парике, которого звали Родионом Христиановичем, чуть усмехнулся тонкими губами, молвил, неточно выговаривая русские слова: «Время не отшень подходячее, господин фельдмаршал, мы должны воевать и побеждать врага…»
— Ничего, бог даст счастье и нашему русскому оружию, кончим войну и погуляем на ассамблеях, а сил не станет, так хоть по-стариковски полюбуюсь на вас, молодых. Продолжай, Василий Татищев, расскажи, каков должен быть порядок на ассамблее.
— Понеже должно, чтоб в сих ассамблеях был порядок, а для того поступать таким образом: тот, у которого должно вечером собираться, поставит на своих воротах надпись большими буквами или другой какой знак, дабы оный служил для входа обоего пола. Ассамблея не может начаться прежде четырех или пяти часов пополудни и продолжаться за 10 часов вечера. — Вася оживился, стал объяснять жестами. — Хозяева, однако ж, должны гостям своим доставлять стулья, свечи, питья и все другое, что у них потребуют. Всякой по своей воле может сесть, встать, прохаживаться, играть, и чтоб никто такому не препятствовал и не противился в том, что он будет делать — под наказание опорожнить «большой орел» — такой великий кубок вина. — Вася видит улыбки всех трех своих экзаменаторов и потому продолжает с охотою: — Впрочем, довольно будет, чтоб, приехав в ассамблею и выезжая из оныя, учтиво поклониться компании. А быть должны тут знатные люди…
— Кто ж знатен ныне в России? — Шереметев слегка хмурится. — Ответствуй!
— Дворянство, высшие офицеры, знатные купцы, хорошие художники, мастеровые и плотники корабельные, ученые люди имеют право по велению государя и свободу входить в ассамблею, равно как и жены и дети их. В сих ассамблеях в одной зале есть музыка и танцуют, в другой играют в карты, но в самые, однако ж, малые деньги, в дамки и шашки, отделяется одна комната для тех, которые хотят курить табак и говорить наедине, а другая — для дам, в которой бы оне между собою могли загадывать и забавляться в другие игры, способные развеселить и смех рождать. Никто в сих ассамблеях не обязан пить крепкие и всякие напитки, а особливо против воли, ежели только не преступит кто учрежденных правил.
— Изрядно. Теперь твой черед вопрошать, Родион Христианыч, только ведай о том, что сей отрок в польском, немецком и даже в шведском зело успешен и понятлив, — я имел во Пскове случай то узнать. — Шереметев поднялся из-за стола, прошел, позванивая длинными шпорами на ботфортах, в угол комнаты и обратно, кивнул.
— Вы ведь имеете честь поступать в драгунский полк, так? Что же, по вашему мнению, означает понятие — драгун?