итою Демидовым, коему жалованной грамотой от 4 марта 1702 года передан был незадолго до этого построенный казною Невьянский железоделательный завод. Из-под Казани — о добыче нефти. «Из Казани пишут: на реке Соку нашли много нефти и медной руды, из той руды медь выплавили изрядну, от чего чают немалую быть прибыль московскому государству…»
«Ведомости» от 18 июля 1703 года: «В прежних Ведомостях объявлено о сыскании железа в Сибири, и ныне иулия в 17 день привезли к Москве из Сибири в 42 стругах 323 пушки великих, двенадцать мортиров, 14 гаубиц, из того железа зделанных… и такого доброго железа в свейской земле нет…»
По воскресеньям никогда не забывал Антоном Иванов прислать в Преображенское за братьями Татищевыми карету с приглашением к себе в дом. Здесь заботами хозяина солдаты могли переодеться в партикулярное платье, а подчас отправиться даже вместе с хозяевами в ассамблею или в театр. Бывало и так, что гости съезжались в самый дом Иванова.
В детские годы, когда бывал при дворе царицы Прасковьи Федоровны, видел Василий придворный театр. Заведен был он еще в год рождения нынешнего государя, и царь Алексей Михайлович, хотя и любил поглядеть, как представляли на сцене что-нибудь из библии, непременно после того шел в баню, чтобы грех смыть. Сын Алексея Михайловича решил вдруг сделать театр народным, а актеров подыскать за границею силами Посольского приказа. В 1702 году явилась в Москве труппа немецких актеров во главе с Иоганном Кунстом. И первой актрисой на русской сцене сделалась жена его Анна Кунст. После спектаклей, виденных в Измайлове — «Юдифь», «О богородице», «Рождество», — с интересом смотрелись в Комедиальной храмине переводные пьесы из античности: «Два завоеванные городы, в ней же первая персона Юлий Кесарь», «Александр Македонский». Повидали Татищевы и спектакль «Торжество мира православного» — в нем прославлялась победа русского Марса — царя Петра над Злочестием — шведами. Сама «храмина» выстроена была на Красной площади и вмещала 400 зрителей. По указу царя в театр можно было ходить повольно всем, а плата бралась: в первые четыре ряда 10 копеек, дальше — 6, 5 и 3 копейки. Указ велел «ворот, во дни как пиесы ставят, городовых не запирать и с приезжих указанной по воротам пошлины не имать для того, чтобы смотрящие того действия ездили в комедию охотно». «Для приезжих построить возле театральной храмины три или четыре избы, а Кунсту тому отдать в науку русских робят, детей подьяческих и посадских, дабы они выучились разным комедиям, аглицким вроде Шакеспеара, италианским маскам и прочему».
Охотно забегал, когда случалось быть в центре города, Василий Татищев в Славяно-греко-латинскую академию. Тут знали этого грамотного молодого солдата, позволяли пользоваться книгами. С началом нового века преподавание велось здесь только на латыни вместо прежнего греческого, и Василий пополнял свои знания чтением новых книг. В академии же увидел Вася замечательное торжественное театральное представление о взятии войсками Петра Первого Шлиссельбурга-Орешка. Кунст со своими немцами, несмотря на помощь актеров — пленных шведов, не одолел царев заказ, а тут сыграли славно, по-русски. И Вася унес в полковую избу к товарищам песню с этого спектакля, ибо был признанным запевалой в строю:
Ах вы детушки мои, солдаты,
Вы придумайте мне думу, пригадайте:
Еще брать ли нам город Орешек?..
Батюшка Никита Алексеевич прислал наконец из Пскова письмо. Писал о недугах своих, о том, что младшие дети все здоровы, и от учителя поклон передавал. Советовал от службы не отвлекаться, ибо впереди настоящие сраженья будут, где все то, чему учат в Москве, понадобится. Рассказывал и новости: государь-де осматривал остров Котлин в Финском заливе, в 30 верстах от Петербурга, и самолично вымерил фарватер между сим островом и мелью, против него находившеюся. И что теперь на той мели выстроена в краткий срок по плану государеву крепость и именована Кроншлот, а в начале мая привез он в Кроншлот артиллерию и сам расставил, тако же и батареи напротив, на Котлине, дабы шведам нельзя было к Петербургу с моря безнаказанно подойти. А Шереметеву повелел идти с Псковским корпусом под Корелу.
Письмо содержало и гордую весть о славной победе русских на Чудском озере. Читал это место из письма батюшки Василий всем своим товарищам-солдатам, рассказывал и о том великом сражении, что случилось там же 462 года назад, когда россияне под водительством князя Александра Ярославича, Невским прозванного, в прах разгромили немецких рыцарей. В начале мая нынешнего, 1704 года, умножив свои войска в Дерпте, шведы вывели в Чудское озеро под командой вице-адмирала Лошера 13 фрегатов с 98 пушками. Не было у нас на том озере военных судов, но был славный пример Петров, утвержденный в словах «небываемое бывает!». Генерал-фельдмаршал Борис Петрович Шереметев послал от своего корпуса часть псковской пехоты во главе с генерал-майором фон Верденом, приказав разбить врага. Сыскали только простые лодки в две пары весел каждая. Псковичи сели в эти лодки и у города Кастерека напали внезапно на шведскую эскадру. Три часа длилось сраженье. Все фрегаты сдались в плен, а вице-адмирал Лошер, видя такое, в отчаянье сам взорвал адмиральский фрегат на воздух.
«Ведомости» сообщили о назначении Романа Вилимовича Брюса, псковича по рождению, оберкомендантом Санкт-Петербурга. А старшего из Брюсов, Якова Вилимовича, когда по возвращении из шведского плена умер царевич Александр Имеретинский, государь пожаловал в генерал-фельдцейхмейстеры русской армии, поручив ему всю артиллерию в том же 1704 году. С гордостью узнавал юный Василий Татищев о подвигах земляков своих и еще уверенней печатал шаг в учебном строю на Преображенском поле.
…В последний раз перед отправлением из Москвы побывали Иван с Василием в гостеприимном доме Автонома Иванова 15 июня 1704 года, когда докатилась сюда весть о взятии войсками Шереметева города Дерпта. Карета медленно поднялась на Ваганьковский холм; братья вошли в прихожую и в сопровождении лакея отправились переодеваться. Аккуратно уложили на широкую лавку черные треуголки и серые мундиры новобранцев, сняли и изрядно разбитые солдатские башмаки с начищенными до блеска пряжками. Тут уже висело платье, специально приготовленное для торжественных случаев. Братья натянули на ноги плотные шелковые чулки, облачились в темно-коричневые бархатные штаны, доходящие только до колен и собранные сзади в складку, прикрепленную к поясу — сентюру. Штаны застегивались спереди на клапан; они сужались к колену и под коленом застегивались на одну пуговицу. Погрузив ноги в черные туфли на каблуке, с закрытым подъемом, с большими розовыми бантами, братья приступили к камзолу и кафтану. Камзол из плотной хлопчатой бумаги, простеганной белою ниткою, приятно облегал плечи и грудь. Поверх камзола надели столь же длинный кафтан, сшитый из того же бархата, что и штаны, — темно-коричневого, отделанного рисунком с эффектом стриженого бархата, на розово-коричневой тафтовой подкладке с вытканным по ней рисунком цветов; вокруг шеи застегнули широкую ленту с пришитыми к ней двумя отдельными кусками кружев, к которым пристегнут был еще бант. Оглядели друг друга и расхохотались от души, до того забавны показались себе в необычном для них наряде. Между тем все было сшито по самой последней моде и привезено по просьбе хозяина дома из той же театральной храмины Кунста сообразно мерке, снятой с солдат Татищевых загодя. Дополнили костюм обязательные парики.
Сегодня вечером в доме Иванова собрались гости, и гостиная отдана была под танцы. Церемонно раскланявшись с хозяевами, братья с удивлением увидели, что музыкантов в горнице нет, а в углу стоит большой темновишневый ящик, наподобие высокого бюро. «Сия музыкальная машина привезена из Франции и именуется „каллиопе”», — объяснил Автоном Иванович, облаченный также по моде в голубой кафтан на палевой подкладке. Он открыл нижнюю дверцу ящика и извлек изнутри несколько больших медных кругов. Каждый круг имел множество сверленных в нем сквозных отверстий, расположенных тем не менее в определенном порядке. Установив в машину один из кругов, хозяин дома повернул несколько раз рукоять сбоку и надавил на рычаг. Тотчас мелодичная музыка менуэта полилась изнутри машины. Василий, пристально глядевший внутрь, приметил, как в отверстия медленно вращавшегося круга просовывались маленькие молоточки, ударявшие в пластинки разных размеров, извлекая из них звуки музыки.
Гости заполнили небольшой зал, выстроившись парами друг за другом в колонну посреди него. Начался менуэт. Василий стоял рядом с младшей дочерью хозяина, веселой и говорливой шестнадцатилетней Лизанькой[19]. Иван — со старшей, двадцатилетней Варей, уже просватанной за пехотного поручика Глинского. И Лизу, и Варю учили братья, бывая у Ивановых, польскому языку, особливо модному в то время, а Иван, воротясь в полк, подолгу вздыхал о Варе, стесняясь рассказать о своем безнадежном чувстве младшему брату, все видевшему и подтрунивавшему над влюбленным.
В ожидании вступления к менуэту Василий любовался нарядом Лизаньки. Маленькая и изящная головка ее была украшена связанным на затылке узлом волос и спускающимися по длинной шее и обнаженным плечам двумя длинными локонами. Искусно сделанный корсет на металлических прокладках, украшенный наслоением из бантов и лент, стягивал необычайно тонкий стан, книзу мягкими складками нисходило длинное платье со шлейфом, задрапированным с одного бока и ниспадающим далеко назад. Василий стоит слева от Лизы, она обеими руками придерживает платье, его руки немного отведены от корпуса и обращены ладонями вниз. Вот они, как все танцующие, отдают друг другу поклон. Сделав поворот и стоя вполоборота друг к другу, кавалеры подают дамам правую руку. Вася чувствует в руке кисть левой руки Лизаньки и делает с левой ноги четыре па минуэта вперед, затем еще четыре, потом останавливается, и они поворачиваются вокруг: Лиза вправо, он влево. Кавалеры кланяются дамам, дамы отвечают низким реверансом. Нежно льется музыка, и кажется странным, что где-то гремят разрывы ядер и гранат, сшибаются в бешеной рубке лавины всадников, и удивительный русский царь, не слезая сутками с седла и не выходя из походной кареты, объезжает громадные пространства между Архангельском и Петербургом, подчиняя воле своей и людей, и самую стихию… Потом — ужин, беседа с хозяином дома о делах военных, прощанье с Лизой, — и вновь в обычных своих серых мундирах братья едут в полк, в Преображенское. Ученье заканчивалось, царь торопил офицеров с присылкой новиков под Нарву, а в июле пришел строгий указ выступать из Москвы.