Поутру ударили дробной россыпью барабаны. Над полем поднималась заря, и медленно, будто нехотя, проступали сквозь туманный полумрак контуры дальнего леса; засветились зубцы облаков на склоне неба, а над головами всадников среди угасших звезд странно и тревожно продолжал гореть пылавший во всю ночь «огненный змий» — неведомая крупная звезда с белым изогнутым хвостом.
Подобный «змий», только еще более по размерам, повис над Москвою 22 года назад, в начале 1682 года[20], когда умер царь Федор Алексеевич и на престол был возведен десятилетний Петр. Уже тогда предсказывали старые люди на Москве, что юный царь будет храбрым воителем. Под знаком хвостатого огня стрельцы учинили тогда кровопролитие в Кремле, вручили правление Софье и возвели Ивана в соцарствие Петру. Один Сухарев полк не принял участия в бунте, и замечательной красоты Сухарева башня поднялась в самом начале Троицкой дороги, на высочайшем холме, чтоб смотрение горизонта обеспечивать, а под сводами палат своих выполнять учение математическое и навигацкое. От Сухаревой башни легла дорога из Москвы на север, к Троице-Сергиеву монастырю, укрывшему некогда царя Петра от врагов. По дороге этой по цареву указу шли ныне спешным маршем полки новиков, дабы, отслужив молебен в монастыре, получив благословение, идти под Нарву.
Торопились. Лишь под валами древнего Радонежа остановился драгунский полк, чтобы напоить лошадей. Неширокая, но глубокая и светлая речка Пажа обожгла ладони и покрытые пылью лица, смывала чистою водою усталость людей и коней. Василий, подтягивая подпругу, спешил рассказать брату Ивану то, что сам слышал в воронежской деревне от столетнего деда Павлослава об отважном новгородце Радонеге, о городе Радонеже. Здесь, на этом вот берегу, простой деревенский отрок-пастух Варфоломей узрел видение, основал поблизости монастырь и стал знаменитым Сергием Радонежским, благословившим князя Дмитрия Ивановича Донского на его великий подвиг в Куликовской битве с ордами Мамая. Васю обступают драгуны, слушают его взволнованный рассказ, и ротные командиры медлят с приказом двигаться дальше, видя, как светлеют и оживляются лица солдат.
В монастыре Василий совсем не вслушивался в тягучие церковные слова молебна. Ему представилась вдруг эта самая площадь возле златоглавого собора, точно так же залитая лучами солнца, когда ее заполнили более трех веков назад полки московского князя Дмитрия. Стоящий рядом Иван стал, кажется, выше ростом, и не солдатскую треуголку снимает с головы, а держит в согнутой у груди руке златокованый шлем, похожий на маленький купол собора, и на поясе у него не драгунский изогнутый палаш, а большой и широкий меч русского богатыря, наполовину извлеченный из ножен…
Было дано три часа на послеполуденный отдых у монастырских стен. Василий пустил пастись коня Кубика, с которым пришел на Генеральный двор в Москве, а сам, сказавшись брату, поспешил осмотреть могучие стены. Более часа шел он вдоль неправильного четырехугольника монастырской стены, что тянулась почти на полторы версты. Семисаженной высоты и толщиною в три сажени стена состояла из громадных глыб известняка. Неприступная снаружи гладь расширявшейся кверху стены, как соты, была сплошь покрыта глубокими ячеями для пушечного и пищального боя, нижней и верхней линии. Машикули, варницы, брусьевые прямоугольные отверстия — в них вставляли изнутри брусья, по которым скатывали на головы врагов тяжелые бревна. На Водяной башне и теперь стоял огромный котел для кипятка и смолы. Вася внимательно осматривал стрельницы и выступы, точно рассчитанные неведомым строителем таким образом, чтобы не допустить приставку к стене штурмовых лестниц. Его предки, Татищевы, были среди двух с половиной тысяч защитников этих стен, в 1608–1610 годах выдержавших 16-месячную осаду польско-литовских войск. Они палили вдоль стен, отражая все приступы интервентов, кидали на них тяжелые камни, засыпали глаза известкой, устраивали смелые вылазки. Монастырь берегли и родные речки Кончура и Вондюга, рвы и овраги, утыканные заостренними кольями; повсюду был рассыпан «чеснок» — колючие шипы, непроходимые для конных.
От Водяной башни Василий пошел вдоль южной стены монастыря, мимо башен Луковой и Пятницкой, затем осмотрел западную стену с ее Плотничей, Келарской и Пивной башнями. В расщелины между камнями пробивалась зеленая трава, даже цвели васильки на трехсаженной высоте. Северная стена была почти черной, над нею стояли башни Утичья, Звонковая и Каличья. По тропе вдоль восточной стены Вася двинулся мимо Сушильной башни к башне Красной и вошел в находящиеся под нею Святые ворота в монастырь. В этот миг запел басово и звонко большой колокол Духовской церкви, выстроенной здесь в 1476 году псковскими мастерами. Это от них заимствовал опыт строительства храмов «под колоколы» татищевский крепостной гений Яков Бухвостов. Тотчас отозвались могучим перезвоном колокола Троицкого и Успенского соборов. Из митрополичьих покоев вышли настоятели с большими крестами на груди, к ним присоединились многочисленные монахи, и все они двинулись к зданию трапезной, богато украшенному каменной резьбою. «Сказывают, будто с нами пойдет под Нарву отселе монашеская рота. Уж нет ли тут новых Пересвета и Осляби?» — подумалось вдруг Василию…
Брат упрекает Васю, отчего тот пренебрег отдыхом, а юный драгун снова развлечен бесконечной далью, открывающейся с высоты седла. Они едут в переднем ряду, пыль не застилает глаза, и древняя Алаунская возвышенность радует всеми красками срединного лета. Дорога теперь ведет на запад, к Дмитрову; в том краю издавна селились Татищевы, и Вася смотрит на брата, а тот ответствует ему улыбкою.
Народ стоял молча вдоль дмитровских улиц, провожая полки. Вася вдруг узнал одного: то был кучер Егор Пшеничников, что возил их, стольников, к боярину Шереметеву в Спас-Уборы. Пшеничников тоже узнал братьев, спрыгнул легко с передка коляски, подбежал справа к Василию: «Батюшки мои, Иван Никитич, Василий Никитич, — вы-то куда?»
— Скажи, Егор, миленький, батюшке, ежели увидишь, он сюда, в Болдино собирался, мол, здоровы мы и на шведа идем, в Нарвию. И скажи, чтобы батюшка книги мои сберег, — кричит Вася, а Егора оттесняет с дороги молоденький унтер-офицер, и Егор машет издалека уже рукою.
Все селенья до самого Клина Василию хорошо знакомы по частым пешим хождениям здесь вместе с учителем: Покровское, Доршево, Бабайки, Воронино, мостик через реку Лутосню сразу за Бабайками. В Клину не остановились, лишь напоили лошадей в Сестре и по Тверской дороге, в поздних сумерках, достигли Волги. Спешившись и расседлав коня, Иван заснул мгновенно тут же, на траве, подложив седло под голову. А Василий, несмотря на усталость, вынул из ранца заветную тетрадь, карандашик — дар учителя и, задумываясь поминутно, принялся вписывать на чистый лист новое слово: «Волга — река в России, есть величайшая во всей Европе, начало ея в уезде Белой, из многих малых озер и болот изтекает и продолжается более 3000 верст, приняв многие великие реки, впадает близ Астрахани междо множеством островов в море Каспийское. Древние писали ея к морю 70 протоков. Имя сие сарматское, значит ходовая или судовая, по которой большие суда или паче торговые ходят. Но оное не далее как до устия Оки, а ниже имяновалась от сармат Раа, еже значит обилие. По пришествии ко оной татар в начале 13 ста названа от них Идель, Адель или Эдель, все сии имена татарские, значат обилие, привольство и милостивая. И сие ей имя весьма приличное, ибо кака река множеством различных рыб и к житью способными в пажитях и пашнях мест сравнится может ли, она способною к судовому ходу началась при монастыре Селижаровском, где с левой стороны из озера Селигера пришла немалая река Селижар. По ней городов: Ржева Володимерова, Зубцов, Старица, Тверь, Углич, Романов, Ярославль, Юрьевец, Кинешма, Балахна, Нижней Новгород, Василь, Кузьмодемьянск, Чебоксары, Казань, Синбирск, Самара, Сызрань, Саратов, Царицын, Астрахань. А работных людей, всегда на судах вверх и вниз ходящих и рыбы ловящих, по малой мере до милиона счислять можно».
Тверь прошли поутру: чистые, очень опрятные улицы города еще спали; в центре возвышался средневековый вал крепости, омываемый глубоким рвом. А сразу за городом замедлили движение: пришлось объезжать длинный обоз, от которого веяло неожиданно тонким ароматом. Даже строгий молоденький унтер-офицер (в его подчинении была команда, в которую входили оба брата Татищевы) не утерпел и спросил караульного солдата, что это такое везут в глубоких подводах, укрытых тонкими полотнами. Солдат ответствовал с важностью, что-де по цареву указу везут цветов в Петербург, и вынул из-за пазухи сложенный лист, который унтер-офицер передал Василию с просьбою прочесть. Письмо было к князю-кесарю в Москву, переписанное рукою уже московского писца для многих адресатов: «…как сие письмо получите, изволь, не пропусти времени, для нашего Летнего сада всяких цветов не помалу, а больше тех, кои пахнут… прислать с садовники в Петербург». И немало других обозов повстречали, что шли в город Петра из Московской земли, Новгорода, Воронежа, Киева, с Каменного Пояса и из Сибири, покуда за Бологовским погостом не повернули коней с новой Петербургской дороги на Новгород.
И снова спустилась ночь на поля, задул свежий ветер с Ильменя-озера, и над головами сотен всадников среди звезд вновь загорелся огненный хвостатый шар. «Ежели и под Нарвою будет так же виден, значит, проходит этот шар на большой высоте», — раздумывал Василий, понукая усталого Кубика. В Новгороде приказано было заночевать, дабы поутру одним переходом одолеть двести верст до самой Нарвы. Таков был указ царя, привезенный с берегов Финского залива гонцом. Татищевы отпущены были на ночлег в дом новгородского воеводы Ивана Юрьевича Татищева, двоюродного их дяди по отцу.
Дом воеводы стоял на берегу Волхова, близ кремля. Братья обрадовались и горячей бане с паром, и родственным объятиям Ивана Юрьевича, и щедрому ужину. Вспомнили, как с отцом и с матушкой да с дядей родным Федором Алексеевичем приезжали к Ивану Юрьевичу в Кашин в гости, какие дивные речи говорил тогда сродственник — боярин Михайла Юрьевич Татищев про молодого царя, про грядущее Отечества. Ныне матушки уж нет, отец Никита Алексеевич хворый с другой женою в Пскове сидит безвыездно. Прочли братья письмо отцово, присланное третьего дня в Новгород: благословляет старый воин сынов своих в бой во славу России. Пишет, что учитель вместо него побывал в этом году в Боредках, Беленицах и в Болдине, что книги и тетради Ивана и Васи сберегают Никиша и Прасковьюшка, тоже изрядно грамоту освоившие, что добрая их нянька Акулина Иванова совсем состарилась и живет лишь затем, чтоб еще разок увидать дорогих своих питомцев. И Васе вдруг до слез хочется поехать во Псков (а это так недалеко!), обнять отца, учителя, няню, младшего брата и сестрицу. Но Иван Юрьевич рассказывает уже о дяде Федоре Алексеевиче, который ходил за свейский рубеж дозорщиком (разведчиком), а в нынешнем году служит в завоеводчиках в полку ближнего окольничего и воеводы Петра Матвеевича Апраксина и ушел с тем полком в четвертый свейский поход в Ямбург и под Ругоев, и с ним вместе сражается с врагом 25-летний Артемон Татищев. Лицо Васи вновь суровеет, и даже письма сестер Ивановых из Москвы, с которыми братья танцевали перед отъездом, его не развлекают. Иван, вздохнув, прячет на груди письмо Вареньки, в котором она просит его дружбы и сообщает о своей скорой свадьбе, а Вася, не дочитав до конца письма Лизы, вкладывает рассеянно листок между страницами немецкой книги по механике и артиллерии, извлеченной из походного ранца.