Василий успел в свой полк как раз накануне выступления в поход. Сам царь Петр, остановись в небольшом доме, где жил перед уходом в Москву Симеон Полоцкий, созвал военный совет для обсуждения дальнейших действий. Совещались Шереметев, Огильви и Репнин, соединившиеся в Полоцке. Прежде всего Петр повелел под страхом смертной казни запретить войску обижать жителей. Генерал-фельдмаршалу Шереметеву положено в военном совете идти с генерал-поручиком Чамберсом и Розеном в Курляндию на Левенгаупта, чтобы как можно скорее отрезать его войска от Риги. Для скорости идти решено одной только коннице в 11 полков.
Всего этого Василий Татищев, конечно, не ведал. Он просто шел в походной верховой колонне, терпел и голод, и усталость. Конь его ступал по белорусской земле, по литовским дорогам. Полк шел по пятам армии Левенгаупта, выполняя повеление Петра: если Левенгаупт засядет в Митаве, то осадить ее. Получив известие, что Левенгаупт вышел из Митавы, оставив там небольшой отряд, Шереметев направил к Митаве генерал-майора Родиона Боура с 1400 конных. И вновь Василий Татищев оказался в числе оставшихся с армией Шереметева. Он узнал лишь о победе Боура, приведшем в русский лагерь 6 пленных офицеров, 72 унтер-офицера и рядовых; 8 знамен шведских и две пушки — таковы были трофеи. Снова началось преследование по дорогам Курляндии, пока не остановились на возвышенной Мур-мызе, отрезая дорогу Левенгаупту на Ригу и в Митаву и вынуждая его тем самым к сражению. В Митавском замке укрепился сильный шведский гарнизон и находился артиллерийский магазин.
Сражение началось 15 июля 1705 года. Когда рассвело, Василий Татищев увидел прямо перед собой, в полуверсте, синие цепи шведской конницы, на левом фланге — большой обоз, полуукрытый в ольховой роще и защищенный земляным валом. Немедленно ударили шведские пушки и ружья стрелков, засевших на высотах. Первые пули просвистели над головами драгун. По команде полк пошел в атаку. Василий пронесся с ходу сквозь неприятельскую цепь, повернул коня и с тыла врезался в гущу рубки. Он увидел бледное лицо высокого шведа, свалившего палашом двух наших драгун и оборотившегося к нему. Закрываясь саблею от удара, Василий заметил, как бросился между ними Иван Татищев и, умело отразив удар врага, скинул того ударом сабли наземь. В ту же секунду над головой Ивана взметнулась чья-то рука, и Василий, не помня себя, ударил по этой руке, которая вместе с саблею полетела под ноги его коня. В бешеной свалке, отбивая удары, Василий следил только за тем, чтоб не исчезла с глаз его фигура брата. Звон сабель, пистолетная пальба, крики и брань на всех языках, ржанье коней — все смешалось. Разрядив пистолет в мелькнувший перед глазами синий мундир, Вася услыхал предостерегающий крик брата и, оглянувшись, увидел скакавшего прямо на него усатого шведского рейтара с поднятым над головою палашом. В этот миг, отражая чей-то удар, он почувствовал, что сабли более нет в руке. Швед был в десяти саженях и, как показалось Васе, улыбался (или крик искажал его рот). «Вот и все», — мелькнуло в голове, но руки сами собою подняли от седла увесистый ствол ручной драгунской мортиры. Сильно ударило в плечо, пламя ожгло ресницы. Шведский конь взвился на дыбы, сбросил всадника в трех шагах от Василия.
Полк Асафьева смял левое крыло шведской конницы и, несмотря на приказ оставаться на месте, бросился к обозу. Драгуны спешились, сбили охрану и принялись грабить шведский обоз. Один только эскадрон, послушавшись команды, остался возле пушек. Сам Асафьев лежал на окровавленной епанче с разрубленным плечом. Его подняли и в сопровождении десяти всадников понесли туда, где был командный пункт Шереметева. Оттуда скакал уже со своей свитой начальник всей царской гвардии генерал-поручик Иван Иванович Чамберс, он же шотландец на русской службе Джон Чамберс, честный, как все шотландцы, преданный, как все шотландцы, дружный с Огильви и всеми Брюсами.
— Вернуть полк от обозов! Охранять пушки, глаз не спускать… Ты, — ткнул пистолетом в грудь поручика, — ты командир, отвечаешь мне за левый фланг! — И ускакал туда, где кипел бой.
Василий не помнил, как наступил вечер, как брат пытался заставить его есть солонину и лечь отдохнуть. От обозов слышались пьяные крики, в голове гудело. Лишь под утро он забылся сном, но тотчас же крики «Шведы идут!» прогнали сон. Он вскочил в седло щипавшего траву Кубика, сжимая в руке шведскую саблю. Холм, на котором они находились, был со всех сторон окружен неприятельской пехотой. Поручик, оставленный за командира, приказал развернуть пушки. Все тринадцать ударили ровным залпом, в другой раз не успели зарядить: враги нахлынули сзади, завязалась рукопашная. Не успевший сесть в седло Иван Татищев швырнул в голову наседавшего на него с саблею шведа пустой ящик, подхватил упавший пистолет, выстрелил в грудь другого. Покачнулся, поискал глазами брата, упал, зажимая окровавленный бок мундира. С диким криком Василий принялся рубить и крестить саблею перед собой, пробиваясь к брату. Упал пронзенный пикой поручик, русских оставалось у орудий не более пяти человек, но бились все отчаянно, и никто не помышлял о сдаче в плен. Их стаскивали с коней, рубили саблями. Кубик взвивался на дыбы, всадник размахивал саблею уже один. Разом грянуло со всех сторон несколько выстрелов, и последнее, что увидел Василий, была его бегущая кровь из груди на конскую гриву…
Из 7000 шведов, вышедших на поле брани, в Митавский замок вернулось три тысячи. Ночью Левенгаупт скрытно выступил из Митавы на север и, пройдя спешно 40 верст, заперся в Риге. Вскоре под ударами двух пехотных и одного драгунского полка (под началом бомбардирского капитан-поручика Керхина и полковника Балка) сдалась крепость Бауска. Путь в Польшу на сближение с армией Карла был свободен, но Петр решил иначе: он указал дерптскому коменданту Нарышкину взять инженеров и ехать от Пскова до Смоленска, дабы сделать линию обороны от реки Великой до Днепра, защитить броды, а дороги направить в болота, коли вздумает король шведский двинуть полки свои на Москву…
Александр Васильев, двадцатилетний крестьянин из подмосковного сельца Болдино, одетый в драгунский солдатский мундир, попал в Литву в первый раз. 1 сентября попрощался он с матерью и сестрою, а через три дня подъезжал уже к Вильне. В версте от города велено ему было сыскать жилье для постоя его господина — поручика драгунского полка. Поручик доставлял русскому гарнизону в Вильне, коим командовал князь Аникита Иванович Репнин, конную артиллерию из Москвы. По передаче оной указано ему было, господину поручику, дождаться приезда государя из Варшавы и Гродно, где он изволил делать войскам русским смотр.
Жилье для поручика Васильев нашел скоро: на высоком берегу реки Вильны стояла чистая и пригожая деревушка, где жили литовские рыбаки. Хозяин Ионас Каушакис немного разбирал русскую речь; его дом был на самом берегу, у обрыва, за домом — небольшой сад, деревья сгибали ветви под тяжестью антоновки, которой уродилось в этот год несметное множество. Хозяйка — ее Васильев назвал сразу Эльзой Михайловной — весь день хлопотала то на огороде, то возле коров, то у печи. Быт был здесь знакомый, крестьянский, и Александр с удовольствием включился в него, помогая хозяевам то тут, то там. В конце деревни возвышался кисличный костел, темно-красный, с двумя острыми главами. Оттуда ввечеру доносились незвучные отрывистые удары колокола.
Вот и нынешним вечером едва отзвонил колокол, как на дороге, ведущей к дому, показался русский офицер верхом на коне. Здешние дома не имели, и то было непривычно россиянину, ни прясла, ни ворот, ни калитки, а поэтому всадник виден был издалека. Конь буланой масти шел веселой рысью, спрыгнувший с седла офицер был худощав и довольно высок, из-под шляпы видны были темнокудрявые волосы, по-юному сияли карие глаза из-под широких дуг черных бровей, только черты лица, несмотря на округлую их приятность, стали как-то жестче и серьезнее. Офицер выглядел совсем ровесником Васильеву, которому отдал поводья: «Поводи малость Кубика, не спеши разнуздывать, Александр!» — и поспешил в дом. «Слушаюсь, Василий Никитич», — отозвался Васильев, поглаживая бархатистую шею коня, косившего умным глазом в сторону уходящего хозяина.
Татищев, — а это был он, — чуть прихрамывая, вошел в горницу, умылся, плеснув в лицо несколько пригоршней студеной воды из медной лохани, утерся льняным лоскутом и прилег на широкую лавку у высоко поднятого окошка. Сентябрьский вечер был сух и тепел, стояла тишина, только слышно было, как журчит река под обрывом да падают за домом тяжелые яблоки. Легко и грустно думалось в такие мгновения о пережитом.
…О том, чем завершилось то памятное сражение под Мур-мызой в Курляндии, Василий Татищев узнал нескоро. Девять суток был он без памяти, а когда очнулся, увидал над собою незнакомое и юное лицо монахини в черном покрывале, и подумалось бы непременно, что уж сие в иной жизни вершится, но глаза монахини были такие сострадающие, синие, земные, что вера в жизнь возвратилась. Еще день молчала его сиделка, принося питье и пищу, потом, уступая его настойчивым расспросам, объяснила, что находится он в Смоленске, в монастыре, тут же и брат его в соседней келье лежит и еще трое драгун и что говорить много господину офицеру не должно, понеже слаб он и саблею поранен жестоко. Когда девушка вышла, Василий, превозмогая боль в груди и в ноге, приподнялся и задвинул подальше в угол стоявшую рядом с его ложем икону: больно страшен казался темный лик святого. Потом попросил поднять маленькое оконце наверху, чтобы поболе было воздуха в тесной келье. Когда вдвоем со старцем монахом девушка снимала с груди окровавленную повязку, Василий потерял сознание…
Шло время, и молодость возвратила силы. Он уже ходил, опираясь на палку, ухаживал за старшим братом своим Иваном, насквозь простреленным шведскою пулею, но тоже медленно поправлявшимся. Он знал уже, как выручили их тогда подоспевшие пехотинцы генерала Чамберса, как, признав за убитых, везли на подводе до самого Полоцка, куда велено было доставлять для опознания павших дворян, как верный конь его Кубик, переданный другому драгуну, ушел за ним, Василием, и нагнал его почти у самого Полоцка, не отходя более от подводы. Лекарь из немцев, осматривавший убитых, по счастью, определил братьев Татищевых живыми, и они двинулись с обозом раненых в Смоленск, на древнюю землю их предков, что когда-то княжили здесь. Два года минуло с той поры, а в памяти все светло, словно вчера было.