Уже совсем рассвело. Наша конница выстраивалась в боевую линию. Васильев, оказавшийся рядом, протянул Татищеву котелочек с водой. Василий пил и оглядывал поле, перед ним лежащее: битва вспыхивала в разных его местах с новою силою. Мимо него проскакал галопом к пушкам генерал-поручик Яков Вилимович Брюс, за ним несколько офицеров. А справа, обтекая редуты, понеслась лавина конных петровских калмыков. Со страшной силой обрушились они на левый фланг шведов. Бешеный слитный крик долетал оттуда и лязг сабель.
В восемь часов утра бой затих. Полки перестраивались. Василий, стоя со своей ротой на прежнем месте, чувствовал, что главное сражение еще впереди. Отсюда, с возвышения, видно было, что русская армия стоит теперь в две линии; Татищев был в передовой, на фланге. В центре — пехотные полки Шереметева, на другом фланге — снова конница. Пыль заклубилась перед фронтом русских войск. И Василий увидел царя. Узнал в других всадниках Боура, Репнина, Меншикова, Брюса. Петр остановил коня перед фронтом саженях в тридцати от того места, где стоял Василий, но слова, произнесенные звучным голосом, долетали до слуха: «Трехтысячный отряд шведов разбит нами. Генерал Шлиппенбах сдался. Розен отступил… Не за Петра сражаетесь, российские воины, но за Отечество, Петру врученное! За Отечество наше!..»
«За Отечество!» — прозвучало внутри Василия Татищева.
Сошлись с врагом пехотные рати Шереметева. Конница обтекала место боя с флангов. Татищев видел, как на левом фланге «новобранцы» в серых мундирах приняли на себя страшный удар отборных полков. В рукопашной первый батальон новгородцев начал отходить. И тогда вновь возник перед глазами Татищева высокий всадник в мундире полковника Преображенского полка. Желтые кожаные краги, черный плащ, шляпа. И горящие гневом глаза Петра. За свистом ядер и пуль Татищев не слышал команду Петра, но понял, что царь сам повел в атаку второй батальон новгородцев. И ринулся со своими драгунами следом. Не выпуская ни на секунду из поля зрения высокого всадника, круша палашом направо и налево под тысячеголосое «ура», с радостью заметил, что приблизился к самому Петру. Справа шведский рейтар в распахнутом синем мундире попытался пикой достать Петра. Василий выстрелил из пистолета в упор, вновь перехватил палаш, схватился вплотную с другим, сбил с коня. Сильно толкнуло в правое плечо, боль пронзила руку до самых пальцев. «Только бы не выронить саблю», — подумалось. И он перехватил палаш левой рукой, видя, что правый рукав мундира темнеет от крови. Поднял глаза: Петр, бросая шпагу в ножны, подъезжал к нему. Драгуны оттеснили от царя шведов и погнали прочь. Татищев услышал слова Петра и понял не вдруг, что слова эти обращены к нему: «Славно, господин поручик! Да это ты, Татищев? Поздравляю тебя раненым за Отечество!» Петр обнял осторожно и поцеловал Василия в лоб. «Лекаря поручику, живо!» — и умчался в битву. Слабея, увидел и навсегда запомнил Татищев мужественное лицо и еще порванный в нескольких местах осколками бомб черный плащ и простреленную пулею шляпу на вершок ото лба царя…
Глава 5Огненные голуби
«Иуний — месяц, шестый в году, а первый в лете, имеет 30 дней, солнце в нем преходит звездницу Рака, ибо возвращается вспять от северной к югу и день у нас умаляется, а в южной стороне прибавляется. Имяни сего причину латинисты разную кладут, одни мнят от Иуния Брута, перваго бургомистра римская, другие от молодости, что в сии жаркие дни одни молодые в воинстве оставались, а старые в советах и управлении внутреннем упражнялись».
Рука медленно водит пером по бумаге. Правая рука отвыкла от письма, хотя и срослась у плеча и боли в ней Василий Татищев уже не ощущает. Много слов вписано в заветную тетрадь, а когда их соберется поболее, то расположит их Василий Никитич в азбучном порядке с надеждою великою положить тем начало первому лексикону российскому — историческому, географическому, политическому и гражданскому.
В раскрытое окно наносит ветер волнующий запах лиственничных крон. Старая аллея в Боредках вовсю зеленая, лишь две-три сухие верхушки печально уставились в небо. В окно виден пруд, обсаженный кругом березами. На трех его островах уютно белеют беседки. Немало потрудился в Боредках Никита Алексеевич, приводя в порядок псковское свое именье. Но все Василию мнится, что теперь не начало лета 1710 года, а та давняя уже пора младенчества, когда окружающее его здесь виделось впервые и заменяло ему целый огромный мир…
Иван Татищев подошел со своим полком к Полтаве, когда бой был кончен и шведы сметены русскими, потеряв до 10 тысяч убитыми. На три версты окрестность была усеяна трупами. Лишь треть русской армии решила исход дела, и в этой передовой линии оказался Василий Татищев. Иван не мог сыскать раненого брата, ибо в составе отряда князя Меншикова устремился в преследование уходящего врага. Тогда был пленен на днепровской переправе у села Переволочны генерал и рижский губернатор Левенгаупт, а с ним почти 17 тысяч человек, в их числе генералы, наводившие страх на Европу, — Крейц, Круз, графы Дугласы. Освобождены русские пленные, сотни офицеров. Армии Карла XII не стало.
Лишь три дня спустя братья Татищевы встретились, и Иван получил дозволение сопровождать раненого брата в госпиталь в Лубны, где была и аптека. В Лубиах навестил Татищева генерал-фельдцейхмейстер Яков Вилимович Брюс, передал по повелению царя Василию золотую медаль в награду и годовое жалованье обоим братьям. Сам назначил лечение, сам сделал чертеж лубка, в который взяли руку Василия Татищева. Присутствие земляка-псковича обрадовало, рука срослась быстро, но пальцы действовали плохо, да и много крови потерял, потому получил поручик годовой отпуск на поправку в своей деревне.
Едва придя в себя после ранения, отправил Василий Татищев бывшего неотлучно при нем Александра Васильева на поиски рядового драгунского полка Ивана Емельянова. Просил о том же уехавшего в Киев, в полк, брата. В числе убитых рядовых, погребенных с воинскими почестями на Полтавском поле в присутствии царя, рядового Емельянова не оказалось. Васильев нашел его в обозе раненых с оторванной ядром левой рукой. За серебряный рубль Ивана перевезли к Татищеву в Лубны, а оттуда Василий с двумя своими верными людьми и конем Кубиком, уцелевшим под пулями, отправился 30 сентября на Псковщину, в родные Боредки.
Комнаты в доме обклеены были голубыми и бланжевыми обоями, в комнатах — кирпичные печи с каминами. Тут же стояли кресла простого дерева, выкрашенные краскою, с кожаными зелеными подушками, стулья, переплетенные камышом, сосновые складные столы, диваны, обтянутые подержанной выбойкою. В шкапу нашел Василий отцовы мундирные треугольные шляпы пуховые, несколько шпаг. В каретном сарае пылились дрожки парные с крыльями на рессорах, каретные старинные железные дроги и две кибитки: одна обтянута кожею внутри, другая циновкою, колеса кованы железом. В углу располагались дровни и разъездные телеги и свалены были хомуты со шлеями, узды, седелки с подпругами, чересседельники, вожжи, привожжики, щетки конные, пожарная труба. Все это принялись они приводить в порядок с младшим братом Никифором, которому уже сравнялось 20 лет. Отправились и на кузницу, где нашли наковальню, молотки, клещи, насеки, сквозники, тиски железные с винтами, винтовальные железные доски, подпилки, натяг железный, ножницы для резки железа, конские клещи и пару мехов. При ветряной мельнице — ларь с машиною для делания пеклеванной муки. За мельницей была мастерская и склад. В мастерской стоял станок токарный, аккуратно были разложены долота, стамески, циркули, шерхебель в станке, винтовальня с ручкою, пилы продольные, пилы поперечные для пилки дров, ломы, рубанки, гири от пудовых до полуфунтовых, три пуда черного дуба, водонос с железною цепью, ступка каменная с железным пестом, кадка, топор, ножи кривые для прививки деревьев, ножницы для стрижки шпалеров, бороздники железные, лейки жестяные, косы, пенька, овечья шерсть, мерлушки, овчины неделанные, гвозди двутесные и однотесные, дегтю два ведра, соль, масло постное, свечи сальные, кожи говяжьи, мел, стекло в малых листах, холст посконный, клей мездряной, масло чухонское. На мельнице управлялся с одной рукою Иван Емельянов вместе с несказанно счастливой женой Марьей.
С детства Василий не любил попов, и тут случилось: в конце зимы островский священник отец Савватий донес во Псков, что-де живет в Боредках бунтовщик Иван Емельянов из войска Кондрашки Булавина, вора и богоотступника. Василий с Никифором воротились домой с охоты, а сестрица Прасковьюшка плачет, говорит: увезли Ивана в город и кандалы надели на ноги, чтоб не убежал. По случаю проезжал Псков Яков Вилимович Брюс. Василий, хоть и не больно здоров, бросился к земляку-генералу с челобитной на имя царя. Брюс ехал в Петербург, где ждал его Петр, сочинявший морской устав, и обещал хлопотать перед государем. В апреле Иван Емельянов воротился в Боредки, весь седой, но свободный по указу царскому, «яко в славном деле Полтавском кровью смывший вины свои».
В июне пришло письмо из Москвы. Поручику Татищеву, «коли укрепился в здравии и бодр», надлежало ехать немедленно в город польский Пинск и набрать там для пополнения полка команду в 300 человек, как о том договорено между русским царем Петром и польским королем Августом. К письму приложено распоряжение великого канцлера Польши князя Радзивилла ко всем польским властям споспешествовать поручику Василию Татищеву в сем наиважнейшем деле. С тем Василий Татищев поехал. Простился с меньшим братом Никифором, поцеловал сестру. Прасковье исполнилось уж пятнадцать лет, и пора было подумать о приданом, но что поделаешь: упрямая мачеха и говорить о том не желала. Решили, что, коли не будет проку от новой челобитной, Василий отдаст Прасковье то, что сам имеет за службу, — сельцо тверское о восьми душах близ Ракова. Четыре года не бывал в том сельце Татищев, а все помнится ему свадьба, бывшая тогда в церкви Раковского монастыря, — в другой уж раз выходила замуж соседка его дворянская дочь Авдотья Васильевна Андреевская, в девятнадцать лет ставшая вдовою. Шла она, теперь уже Реткина, от венца и вдруг сверкнула черными глазами на молодого поручика и улыбнулась так, что у Василия от непонятной тревоги забилось сердце…