Чуть после он увидел двух грачей. Они сидели на бугорке, схватывались носами, плавно покачивали головами. Догадался: грачи целуются. И почему-то охватило душу неутешностью, побежал скошенным клеверищем к дороге, заметил Тамару, выступившую из-за угла окраинного дома. Побежал быстрей, чтоб не перестрела, рассчитывая его задержать. Но мешали рюкзак и ружье.
Тамара, рассердившая его своей прытью, повисла на нем еще в пределах клеверища. Вячеслав не пытался вырваться, был глух к ее нашептываниям, в которых вперемежку с мольбами было обещание вечной верности.
Она сползла по нему, навзничь упала на землю. Страдая от собственной беспощадности, он обошел рыдающую Тамару и скоро добрался до гальчатого переката. За рекой, с дороги, он посмотрел в сторону поля, куда забрел вчера, надеясь встретить Тамару. Колхозницы и студентки работали все на той же куузике. Он помнил о своем обещании подмогнуть им, но не собирался туда идти. Теперь, когда раскавычились жесткие намеки Донаты, было бы невыносимо находиться среди них даже при самом рьяном, примиряюще-рьяном заступничестве бригадирши Александры Федоровны.
Оглянулся на клеверище. Тамара исчезла. Как она нашептывала! Она уповала на спасение своей судьбы, а для него это было проявлением бессовестной ее вожделенности. День... Ненасытность какая-то. И Назир и она нигде не работали. Блудни. Прелюбодеи без цели и выдержки. А он? Пал. Эх!.. Как позволил себе соблазниться?! Слабак. Уродское безволие в самом начале молодости. Силы ведь огромные, а пал, будто на нет исчерпан. Да разве с такой волей достигнешь чего-то высокого? Низменный человечишка. И незачем, незачем быть ему на земле.
Застрелиться он решил на кладбище, но чем выше поднимался по изволоку, тем сильней сердился. Место самое подходящее, ан нет, мнится ему, что не сможет покончить с собой. Могилы, кресты, сойки, самое мешающее — сойки. Какие-то невразумительные существа. Фу, глупость! Чудовищные по легкомысленности — вот. Сойка, та-то, вчерашняя, объедала рыбью кость с кокетством и самолюбованием. Вместе с тем, кажется, она понимала все на свете. Как при ней застрелишься? Стыднота. Черт знает почему, а стыднота. Погоди. В мире мертвых ей и то жить радостно.
Он выбрал сосну, поваленную ураганом. Падая, она раздвоила вершиной рогатину ствола сизой липы.
Сидеть на дереве было приятно. Прогретая солнцем кора производила впечатление бархатисто-мягкой, как мох на камне.
Он скинул ботинок, сдернул влажноватый от пота носок. Песчаный холмик растекался из-под голой ступни, словно живой, от этого было щекотно, нежно, даже весело.
«Как хорошо! И не нужно бы мне умирать. По закону дерева надо жить: стоять, пока не вывернет».
Но вслед за этим Вячеслав подумал о том, что отступаться нельзя. Малодушие. Примиренчество. Постыдство. Взял ружье, взвел курки, плотно вдавил приклад в кремневую землю, и приклонил голову к стволам, и ощутил очертание «восьмерки», образуемой дулами и спайкой между ними.
Разутая нога не хотела отрываться от холмика, песчинки с ласковой прытью продолжали разбегаться из-под ступни.
«Я трус. Время все равно растечется».
Нога, будто он усовестил ее, оторвалась от холмика, но тут же замерла. Опять возмутился, и нога пришла в движение, однако витала в воздухе, боясь приблизиться к прикладу. Он оторвал висок от сдвоенных дул и послал ногу к скобе. Вороненая скоба с перистой чеканкой по внешнему овалу предохраняла путь к спусковым крючкам. Едва палец оперся о скобу, Вячеслав поплотней приткнул голову к стволам и нажал на верхний крючок.
За миг до того, как нажал на крючок, уверил себя, будто умрет в тишине, потому что дробь разнесет его мозг прежде, чем прогрохочет выстрел.
Не сразу Вячеслав осознал, почему раздался пронзительно тонкий звук и почему цела его голова. Несколько секунд, а может, и минут он находился в состоянии беспамятства. Затем он уяснил, что услыхал не звук осечки, а звук курка по бойку, на пути которого не оказалось пистонки. Ловко сработала Тамара: вытащила из стволов патроны. Когда ж успела? А, после переодевания выскакивала в сени. Достать патронташ. Раздернул шнурок рюкзака, но не обнаружил патронташа среди консервных банок со свиной тушенкой, печеночным паштетом и зеленым горошком, которые забыл выгрузить.
Отбросил ружье. Шваркнул ботинком по короткопалому корневищу, облепленному каменной зернью. Ругался в голос. В потоке брани, как белые камушки в мутной пульпе, извергаемой земснарядом, попадались наивно-чистые слова о любви к Тамаре, о печалях из-за безотчетности ее поведения, о том, как она смела помешать его освобождению от нынешних неразрешимых страданий.
Лес притих. Перестали стрекотать сороки, дятел с алым затылком прекратил долбежку, осекся пересвист лазоревок, рябчик, с шуршанием шаставший но ольховому бурелому, замер, раскрыв в настороженности перьевые клапаны ушей.
Дорогой на станцию Вячеслав поуспокоился. В глубине души он был счастлив, что осмотрительность Тамары спасла ему жизнь, хотя и кочевряжился перед самим собой, будто все еще возмущен ее вероломством.
36
Ксения, когда у нее случалась неприятность, хотела бы, да не могла быть нерадостной. Еще в школе кто-то из мальчишек определил особенность ее натуры: дал прозвище «Мячик» отнюдь не за пунцовые щеки, за то, что почти непрерывно подскакивала.
Смятенная понурость Вячеслава не отзывалась в Ксении даже легкой прихмурью. Правда, она одобряла его строгость («Нашей сестре позволь слабинку — в пропасть скатимся. Поднаплодилось бесстыдниц»). Она понимала, что в суровых му́ках вызревают серьезные мужчины. Свою заботу о брате она видела в том, едва он перебрался к ним с Леонидом, чтобы вернуть ему прежнюю жизнерадостность. Хотя он и был немтырем и не ходил ногами до трех лет, характером он в них с матерью.
Вчера, возвратясь в город, без заезда домой он направился в копровый цех. Во время смены, как казал Леонид, Вячеслав угрюмо с д ы ш а л, словно вернулся с похорон. Леонид мастак выведывать чужие секреты, но, как ни хитрил, задавая Вячеславу вопросы с подходцем, тот так и отмолчался. А раньше не то что не таился — сам напрашивался с переживаниями: вникни, без лукавства и жалости разбери. Коли замкнулся — вовсе заплутал или накануне неожиданного решения, ну, прямо такого, какое взбудоражит родню.
Диван, на котором спал Вячеслав, был короток. Так как Вячеслав лежал, вытянувшись во весь рост, — голова перевесилась через валик, а ноги, угнездясь пятками в продавы другого валика, нелепо торчали вверх.
«Огромина! Готовый мужик!» — восхитилась Ксения, но через мгновение опечалилась. Все не терпелось: «Сень, когда вырасту?» «Ну, вырос. Куда торопился? Как почнут на тебе ездить... Кабы мы были, как солнышко. Как почнут ездить кто во что горазд, не успеешь оглянуться — износился, болячки. Отец в тебе изверивается. И ты, возможно, разочаруешься в своем сыне? И зачем рос? Ой, да что это я хандрой окуталась? Вырос — и ладно. Птицы и те не без заботы. Человек без заботы, что самолет без турбин. Кем бы мы были, если б не горе, не подлость, не заботы? Беззащитными лежебоками, равнодушниками... Эк выдул! Сильный да добрый, не какой-нибудь чертопхай».
Еле сдерживая проказливый смех, Ксения подошла на цыпочках к дивану. Она собиралась зажать Вячеславу нос. Его четко выкругленные ноздри, прямо раковины, подзадорили ее веселое намерение.
«Перекрываю клапаны!» — сказала она себе, преодолевая желание запрыгать, и придавила указательными пальцами его ноздри.
Вячеславу снилось, что он, глядя вперед, мчался под гору на санках. Дороги на склоне не было, поэтому он не опасался транспорта. Когда вдруг стало нечем дышать, он решил, что нос забило снегом, и дунул в ноздри. Нос почему-то не продулся. Вячеслав хватнул воздух ртом и проснулся от воркующего смеха сестры. Пробурчал:
— Чего балуешься?
На Ксению он не умел сердиться.
— Нельзя разве растормошить братца? Растормошу! Не скисай. Не молчи в платочек. Единокровный, а как чужой. Иль забыл пословицу: свой своему поневоле друг.
Ксения пробовала добраться пляшущими пальцами до его боков. Он обтянулся одеялом, и, хотя ей удавалось дотрагиваться до них лишь через ткань, он брыкался и взвизгивал.
— Нянь, я ж боюсь щекотки.
Она хотела укорить Вячеслава за скрытность, а сказала умилительно-довольным тоном:
— Славка, Славка, выдул ты с высоковольтную мачту, а все у тебя повадка мальчугашки.
— Ксень, лукавишь.
— Поделись.
— Поделился бы, да ведь транс.
— Транс?
— Все спуталось в душе и замерло.
— В уверенности была: поехал мириться.
— Качели.
— Что стряслось?
— Качели.
— Заладил: качели, качели.
— Беспонятливая. Взлет, точно к богу на облако! И — падение. Еле уцелел. Короче, бесчувственность.
— Рассержусь, верста ты коломенская. Хватит водить в тумане.
— Ксень, а ведь я живу!
— Неспроста ты радужные пузыри пускаешь.
— Ничего прекрасней человек не может себе пожелать, чем остаться жить.
— Вон почему ты петли петлял. Я изнервничалась, когда мама позвонила в машзал и сказала, что ты поехал к Тамаре. Она мне: я, мол, заставила Славу ружьишко захватить. А я про себя: смерть родному сыну в руки вложила. Она мне: обещался боровой дичи настрелять. А я: себя бы не угрохал. Я радостная, а сегодня многажды радостная: живехонький лежишь, чумовой ты мой братец! Не отвертишься все-таки. Поскольку мы безбожники, в попах не нуждаемся, но душу-то излить у всех бывает приступ. Я заменю тебе духовника. Ну-ка, исповедуйся.
— Для исповеди не созрел.
— Не подошло настроение?
— Надо осознать, что грех, что блажь. Справедливость отделить от заблуждения, соблазн от высокого чувства. Ксень, боюсь подмены. Любовь вроде перегорела. Благодарность ли чё ли?
— Эх благодарности тебе мало! Армию отслужил, а все дурошлеп, как подросток. Вы, мужчины, неблагодарны, потому благодарность презираете. Благодарность ни на сколь не ниже любви. Разобраться, так чего-чего не понамешано в любви: сладость с горечью, нежность с жестокостью, свет с тьмою, благодарность с ненавистью. Очень много благородства могут проявить люди друг к другу. Боготворишь — ты благодарен, проявляешь ответно великодушие. Я за Леонида вышла... Обо мне у парней было скудное соображение. На танцульки ей бы все... Просторней зал — туда норовит. Для вальсов прежде всего. Закруживалась до тошноты. Тому взбрендится — Ксения безмозглая ветродуйка, этому... Он приставать, я по мордасам. Леонид сразу определил: весельчачка, но умна, вертушка, да строгая. На жизнь какие только пертурбации не падут. Нытик, брюзга, паникер, Фома неверующий возле меня всегда будет задорный, как плясун во время присядки. Благодарна Леониду: определил с налета. Лучше моего мужа нет.