Близ сварщика возник рабочий — фуражка козырьком назад, майка приподнята кудрявой шерстянкой, подступившей к самому горлу.
— Эй, друзья, валяй отсюда. Зашибчи может.
Опять падает жалящий оранжевый дождь. Они бредут обратно: туда, откуда вошли в здание. Тамара сидит на бумажных мешках с цементом. Как сиротлива сейчас Тамара. Чудится, что пригорюнилась не только она сама, но и ситцевая сумочка, висящая на согнутом пальце. Сесть бы рядом, прижаться, гладить волосы. Нельзя! Невозможно! Никогда, никогда не простит. Невозвратным человеком пройдет мимо, и ничто в нем не дрогнет, если она даже зарыдает. Вот теперь, в эту секунду, его сердце словно очугунело и бесчувственно гонит кровь, как движок речную воду.
Приближаясь к Тамаре, он все ясней ощущал вкрадчивые наплывы чего-то томительного.
Куда девалась его холодность и почему он трепещет от нежности? Наверно, любовь, однажды возникнув, приобретает над человеком вероломную власть?
Вася насупился, пинает дорожную пыль.
— Не пыли.
Вася поддел ботинком толченную колесами землю.
— Тебе чего сказали?
— Сла, позову Тамару?
— Зачем?
— Прошлой зимой мы с папой на речку ездили. Папа ельцов ловил. Мне их жалко. Меня бы кто поймал, было бы хорошо? А сейчас бы я лег на поляне, жаворонков слушал. Знаешь, как солнце зайдет за тучку, они падают в траву. Мама дома или мы где-нибудь вместе с мамой — прямо солнце и вроде жаворонки поют. Когда я к Тамаре зайду или на улице увижу, тоже тепло, весело и в ушах: тюр-лю-лю, тюр-лю-лю.
— При штурмане у тебя тоже тюр-лю-лю?
— Она ему все тебя хвалила.
— Тогда меняй брата на Томку и штурмана.
— Учился бы ты у Марии Николаевны, поставила бы она тебе жирную единицу.
Вася, угрюмо сопя, поднял подкову, перекинул через плечо. Вячеслава умилили рассудительность и хитрость брата. Разумеется, он перебросил подкову не потому, что верит, что это принесет ему счастье, а для того, чтобы посмотреть, где Тамара. Вася догнал брата, довольный: Тамара следует за ними.
Вячеслав с укором глянул на Васю и поймал себя на том, что даже рад, что она не повернула домой.
6
Лодочная станция, к которой они шли, поразила Вячеслава безлюдием. По всей России, покуда он ехал с места службы, дни стояли погожие. На родине тоже держится вёдро. Он забыл, что уже октябрь, но пустынность лодочной станции напомнила об этом.
Открытые стеллажи уложены плоскодонными катамаранами. Рядом скутера — оранжевые, алые, розовые, белые с черным, купоросно-синие. До армии он нередко здесь бывал — ходил на яхтах, но либо так ярко не красили катамараны и скутера, либо он был глух к разноцветью. Вероятней всего, был глух. Впрочем, когда у него п е р е к р у ч е н н о е состояние, он очень обостренно воспринимает все прекрасное, как будто вот-вот должен умереть. Что за чудо каноэ! Какая в них изящная длиннота, И звонкое на вид дерево, и тонко, до сухого свечения, крыто лаком! Не из такого ли дерева делают скрипки и не таким ли покрывают лаком? Может быть, за каноэ, когда оно летит по воде, вьется паутинка мелодии, и гребец слышит ее, особенно в безветрие и на самой ранней утренней зорьке?
Вячеслав взял ялик, греб на далекую от пристани дамбу, насыпанную из сиреневого скальника. Куда-то девалась Тамара? Только что была возле сарая, откуда торчал нос спасательного катера, и вот исчезла.
— Вась, ты не заметил, куда она подалась?
— Хотя бы и заметил...
Вася замкнул губы и отводил с переносицы челку.
Зыбило. Лодки, звеня цепями, кланялись мосткам. Яхты, приткнутые к заветренной части пристани, пошатывали в небе мачтами. От прилива тоски Вячеслав все воспринимал как бессмыслицу: приход на лодочную станцию, то, что исчезла Тамара, и то, что насупился Вася.
Распахнулась дверь фанерной будочки, где была касса, оттуда вышла старуха. В тот короткий промежуток времени, пока старуха прикрывала дверь, он успел заметить Тамару, склонившуюся к оконцу кассы. Потом Тамара подошла к старухе.
— Бабушка, я оставлю в залог босоножки.
— Никаких залогов, — зло сказала старуха, хозяйски осматривая пруд.
— Мало босоножек — платье оставлю.
— У меня не раздевалка. Вона погода портится. Вона пруд-то кочками взялся.
Тамара обогнула ограду, скрылась в дощатом кругло-оком доме. Вскоре она вышла на крыльцо впереди мужчины, одетого в чесучовый костюм. Мужчина столкнул с отмели красную лодку-однопарку, придирчиво наблюдал, как Тамара огибает причал. Начальник станции. Дурнушка бы попросила отпустить лодку без документа, наотрез бы отказал, красавица — персональную, пожалуйста, бесплатно.
Яростью наполнились руки Вячеслава. Хотя весла раздирали пруд не под самой поверхностью, вода кипела и снаружи.
Он правил к вышке, установленной на железных понтонах, но едва заметил, что Тамара начала грести вдогонку, повернул ялик в сторону Южного моста. Мост светло возвышался вдалеке на высоких быках.
Алюминиевой легкости Тамарина однопарка догоняла ялик. Вячеслав подумал с ехидцей, что встречи со штурманом оказались для нее не без пользы. А уж морячок-то, видимо, достиг, чего добивался.
Вячеслав гнал ялик без передышки. Его не покидала уверенность, что Тамара скоро измотается и отстанет. Но как он ни кромсал воду, лодка упорно подтягивалась к ялику.
Вася, сидевший на корме со сжатыми кулаками, внезапно принялся раскачивать лодку.
— Прекрати, дьяволенок.
Вячеслав сшиб лопастью гребень волны, Васю окатило брызгами, но он продолжал наклоняться вправо-влево. Вячеслав опять ударил веслом по воде, и тогда Вася, мокрый, с наершившимися на макушке волосами, прыгнул в пруд.
Вячеслав машинально взмахнул веслами, а когда, испугавшись, затормозил, Вася уже схватился за протянутую руку Тамары и она выдернула его из пруда и было направила однопарку к пристани, но его настырный братишка запротестовал, тыча пальцем по направлению к Южному мосту, и Тамара погнала туда лодку.
Держа ялик поперек воля, фыркающих и шепелявящих пеной, Вячеслав медленно поплыл за ними.
Они пристали к бетонной площадке возле боковой опоры моста, где лежали плиты для облицовки дамбы, кабельные шпульки и пласты асбоцемента. Подъезжая к центральным быкам, Вячеслав увидел, что Тамара полезла из-под моста наверх, а Вася принялся стаскивать с себя мокрую одежду.
Как только проплыл под мостом, опять увидел Тамару. Она шла около чугунной решетки, выкрашенной оловом, задержала прохожего, что-то взяла у него, быстро бросилась на ту сторону моста, наперерез желто-голубому трамваю.
Она спустилась на площадку, разожгла костер. Голенький Вася, зажавшись, стал прыгать вокруг этого красивого огня. Вячеслава потянуло под мост, к ней, к брату, но тут ему стало совестно перед Тамарой и Васей, и он, не глядя на них, въехал под свод между срединными быками и посетовал, что это не Сцилла и Харибда: они бы с двух сторон двинулись на ялик, а он бы не шевельнул весел, и они бы раздавили его.
Он отплыл далеко от моста, когда Тамара и Вася вскарабкались по каменьям на дамбу. Как малы они, эти два человека, перед высоковольтной мачтой, вонзившей бетонные копыта в край горы, перед клетчатой поднебесной трубой, из которой ветровые потоки выхлестывают дым, перед зданиями теплоэлектроцентрали. Как дороги они ему, эти два крохотных человека. Они машут руками и кричат. Неважно, что они кричат. Он не хочет слушать, а сам почему-то поворачивает ухо навстречу ветру и ловит пригасающие в полете слова.
— Мы тебя любим, Слава. — И немного позже: — Мы тебе прощаем.
Прощают. Спасибо. Но прощает ли он? Как подрос Вася! Какое у него светлое сознание. Мама и Тамара — все равно что солнце и жаворонки в небе. Надо же так соединить! Милый ты мой тюр-лю-лю. А Тамара! Она не была такой прелестной! Смазливенькая была, толковая, но угловатая. Красавица, и нежная в ней покорность, и даже гоняется за ним, и это не противно, и не ощущаешь за этим потери достоинства.
7
Не думал Камаев, что с приездом старшего сына отношения в семье примут тягостный оборот. Вася неохотно разговаривает с Вячеславом, притом еще и огрызается. Всегда был незлобивым, а тут — волчонок. С ним, отцом, тоже лишний раз не перемолвится, и то как бы по необходимости и снисходительным тоном. Вячеслав почему-то ударился в саморазвлекательность: пьет вино (мамочка родная старательно покупает), пляшет под радиолу барыню и чечетку, шпарит солдатские анекдоты искусственно бравым голосом. И бывает словно пацаненок: возьмется котенка манить гусиным пером, привязанным к нитке. За этой беспечной дурашливостью легко угадать, что он старается побороть недовольство им, отцом, и тоску о Тамаре. Вот и поговори честно. Рассказал сыну правду, и он же ему чуть ли не враг и чуть ли не виновник опрометчивого замужества Тамары. Не то Вячеслав выделил для ума, от чего он хотел его предостеречь, а на то напирает в намеках и через всякие там притчи, будто он полез к нему с советами по заскорузлому ханжеству и родственной зависти. Чего только не напутает и не выкрутит человеческое сознание, которое не находит решения? Он, Камаев, и сам мечется и мается и не находит решения, потому что не может верить в чистоту тех, кто преступил любовь и верность. Он-то повидал людей, и ему известно, какие худшие из них, случалось, самые талантливые, стремясь к благополучию и к принятой норме жизни, маскировали истинное желание даже перед собой и уж тут-то они казались расчудесными...
Надеялся Камаев найти поддержку у жены, но и она поднялась против него, точно клушка против коршуна.
— Разлучник ты родному сыну. Кисло было тебе, когда отец-мать не отдавали меня? Еще как кисло. Зарок дал: никогда не препятствовать сердечному согласию детей. Эх, Сережа, Сережа! Моряк свет застил. Чем хуже моряк нашего Славика? Съел он Томку? Поухаживал месячишко — и вся недолга. Обидно, верно, малость. Все же войти в их положение можно. Молоденькие. На днях дамочку встретила. Вместе в магазине за мясом стояли. Она наш институт проходила, а парень — московский. Три года ждала, потом с одним инженером укатила на Дальний Восток. Парень доучился, разыскал, увез. Она уж двух детей народила. Он и детей забрал. Дамочка говорит: «Я свет увидела, как он забрал меня!» Простил, в пьяном виде дажечки не укоряет. Взаимность!