Напугав обывателей и часть студенчества, репрессии скорее озлобили молодёжь, радикализируя и поляризуя их. Среди лозунгов, обычных для учащейся молодёжи – как-то академических свобод и тому подобных, всё чаще стали звучать требования откровенно политического характера. И если раньше таковые хоть и встречались, но всё ж таки были вторичны, то чем дальше, тем больше, студенчество политизировалось.
«Временные правила» за 29 июля 1899 года, согласно которым предоставлялось право отдавать студентов в солдаты за устроенные «беспорядки», с недавних пор начало действовать, и в марте 1900[16] года свыше четырёхсот «переписанных» студентов было отдано в солдаты. «Безсудные суды» проходили быстро, и нередко с нарушениями. Да собственно, все эти «суды» и были одним сплошным нарушением.
«Переписанные» студенты, исчисляемые многими тысячами, ожесточились, и демонстрации их чем дальше, тем больше переставали быть мирными. И чем ближе приближалась годовщина ходынской трагедии, тем больший накал принимало противостояние.
– Ох ты ж господи, – крестилась не переставая не старая ещё женщина, глядя на колонну молодёжи с испуганным видом. На рано поблекшем её лице отпечатался извечный испуг маленького человечка, который с детства приучен к покорности и страху божиему. Живут такие всю жизнь, довольствуясь самым малым, и пуще всего на свете боясь, как бы чего не вышло, да так и умирают в гноище раньше срока.
– Опять эти бунташники, – напуганным фальцетом, ввинчивающимся в уши против воли, причитала она истерично, – и што им не хватает-то, прости Господи!? Обуты-одеты, с голоду не пухнут, а всё туда же!
– Гарантий личных прав и свобод, – отозвался немолодой мещанин с облезлой короткой бородкой, по виду из тех небогатых купчиков, которые белкой в колесе крутятся в крохотной своей лавчонке, с трудом обеспечивая шаткий достаток себе и домочадцам.
– А я што? – тут же отмежевался он, стушевавшись под чужими взглядами, – Прочёл токмо, што на лозунгах написано. Личных прав и свобод им, отмену репрессий и свободу задержанным товарищам. Как есть, так и чту!
– Оно и читать такие вещи не следует, – наставительно пробасил высоко над головой Нади тухлый голос, и вперёд начал протискиваться одышливый красномордый молодец. Таких молодцев, разной степени одышливости и упитанности, вдруг стало неожиданно много.
– Пойдём-ка, – встревоженная Мария Ивановна потянула дочь назад, подхватив под руку, – сдаётся мне, што Татьяна в кои-то веки оказалась права!
– Осторожней! – с трудом удержавшись на ногах, бросила она в спину толкнувшему её приказчику, пахнущему потом и прогорклым лампадным маслом. Вздёрнув возмущённо подбородок, она наклонилась отряхнуть подол, и тотчас же толпа увлекла её за собой.
Не слишком заботясь о вежливости, мо́лодцы начали протискиваться к студентам, толкая и зацепляя с собой публику, более напуганную, нежели возмущённую. Национально-патриотическое «Русское собрание[17]», задумывавшееся как славянофильский литературно-художественный клуб правого толка, получил неожиданно мощную государственную поддержку и развернулся необыкновенно широко.
Художественно-литературного в «Собрании» не наблюдалось, а вот охранительства самого правого толка – с избытком. Пользуясь необычайной поддержкой властей, члены «Собрания» успели провести ряд нашумевших акций, изрядно взбудораживших и отчасти – напугавших общественность. Пуще всего пугало безмолвное, но явственное одобрение полиции, закрывающей глаза на откровенный произвол патриотически настроенной части общественности.
Сдвигая публику перед собой подобно щиту, молодчики врезались в студентов, пытаясь потеснить их. Ряды молодёжи на мгновение разомкнулись, и чьи-то крепкие руки втащили Марию Ивановну в самое сердце студенческой колонны.
Теснимая со всех сторон, она отчаянно пыталась удержаться на ногах. Едва не упав на скользкой после недавнего дождя мостовой, она была подхвачена, и студенты начали проталкивать её, как и другую непричастную публику – прочь, подальше от ожесточённой драки.
Дрались остервенело, с применением не только свинчатки и кастетов, но и дубинок, безменов и кистеней. Местами озверение доходило до такой степени, што в ход шли даже и зубы! Отрывались уши, выдавливались глаза, а упавшим не позволяли встать.
Оскальзываясь, женщина вылетела наконец из колонны и тут же остановилась, обратившись назад.
– На-адя! – закричала она, надрывая горло, но не в силах перекричать шум тысячной толпы, где уже звучали выстрелы.
– Казаки! – истошно заорал кто-то над ухом, и оглянувшись, Мария Ивановна увидела чубатых донцев, идущих в плотном строю. Присев испуганно, она повернулась бежать к доходному дому «Общества для пособия нуждающимся студентам Императорского Московского Университета», но брошенный кем-то из толпы обломок булыжника задел её, и женщина покатилась под копыта коней.
Истошно крича, она пыталась встать, не в силах выбраться из толчеи, но раз за разом её сбивала то конская грудь, то колено казака. Хрусть! Подкованное копыто с размаху опустилось на женскую ступню. Тяжёлый удар в затылок бросил её вперёд, и донской жеребец, напуганный выстрелом из револьвера, опалившим ему морду, затанцевал на её голенях и бёдрах.
– На… – прошептала женщина из последних сил, прежде чем кованое копыто опустилось ей на затылок.
– Единственная ведь, единственная… – выл пожилой купчик, хватаясь за ногу прибывшего в карете скорой помощи доктора, – господин доктор, – купец, не отцепляясь от ноги, пополз за медиком на коленях, дырявя штаны английской шерсти и не обращая внимания на стирающиеся до мяса ноги, – смилуйтесь! Што хотите, только штоб не умерла… дочка, единственная! Продукты, деньги, дом заложу, душу! Только штоб жива!
Не отпуская ноги, он потащил доктора к телу лежащей на земле девочки лет пятнадцати. На белом её лице багровыми разводами остывала запёкшаяся кровь, а тёмно русая коса её лежала почти отдельно, вместе с куском кожи. Синие глаза, закатившись под чистый лоб, смотрели мёртво на майское небо, по которому бежали игриво кудряшки облаков.
«– Всё» – одними губами сказал многоопытный фельдшер, оценив вытекшую из тела кровь и неестественное положение размозженных конечностей.
– Калекой… – горячечно шептал купец, – пусть калекой! Деньги есть, прокормим! Пусть…
Студент-медик, так же приехавший в карете «Скорой», подхватив купца, закатал ему рукав, и фельдшер, не медля, сделал тому укол морфия.
– Сколько сегодня таких… – начал было фельдшер, но замолк, глядя угрюмо на подошедшего казачьего есаула. Скрывая растерянность за нарочито бравым видом, офицер смотрелся настолько неуместно, што доктор только ожёг его взглядом, когда тот вздумал завести беседу.
Казаки и «Русское собрание» ещё гонялись по окрестностям за студентами, а подоспевшая полиция уже составляла первую партию задержанных. Уцелевшая в этом побоище публика поспешила разбежаться или тщилась доказать полиции свою непричастность, открещиваясь от политики.
– Начальство разберётся, – невозмутимо отвечали городовые, делая вид совершенно служебный и неподкупный. А то ведь и сам… за политику.
Трупы пострадавших сносили к тротуару, а на дрожки пока грузили тех, кого можно спасти.
– Мама? Ма-ма!
Опознав мать, Наденька Гиляровская села рядом и заплакала беззвучно. Вскоре рыданья её стали утихать, а слёзы высохли.
– Ненавижу… – шептала она, глядя на казачьего есаула…
…на здешнего городового…
… на приказчика из бакалейной лавки, возбуждённо докладывавшего што-то полицейскому офицеру и скалящему то и дело неровные зубы…
… - я вас всех… ненавижу… не прощу!
Одиннадцатая глава
Проезжая по Невскому мимо синематографа «Зрелище электрического мира» и роящихся у входа зрителей, Амалия Фёдоровна улыбнулась снисходительно, но не позволила себе большего. Однако же шофёр, уловив подспудное желание пассажиров, замедлил движение, и публика на проспекте получила возможность полюбоваться греческим профилем молодящейся дамы.
Едва повернув голову, Амалия Фёдоровна одарила супруга сияющим взглядом женщины, взошедшей на миг на пьедестал, воссияв в славе. Тот, едва заметно улыбаясь в усы, всем своим полным одутловатым лицом излучал уверенность высокопоставленного чиновника, ступившего на подножие Олимпа. Взяв затянутую в тугую перчатку руку жены, он поднёс её к губам, и Амалия Фёдоровна затрепетала так, как не бывало и в юности.
Всё её существо объяло то восхитительное чувство, когда ты понимаешь, что ставка, сделанная годы назад, оказалась единственно верной! Где все эти подруги детства, вздыхающие о бравых военных и выглядывающие в мужчинах разворот плеч и волевой подбородок? А она… жизнь только начинается! И Боже мой… какая же в России чудесная жизнь, особенно когда – почти на самом верху!
Подъезжая к особняку в Спасском переулке, шофёр несколько раз нажал на резиновую грушу, оглашая окрестности звуками охотничьего рожка. Вышколенная прислуга подскочила к дверце авто, помогая спуститься и всячески услужая, оставаясь притом почти незаметными, подобно джиннам из восточных сказок.
Ступив на тёсаные плиты подле входа, Амалия Фёдоровна жалела лишь, что праздных зевак слишком мало, и вовсе уж нет подруг юности… а жаль! Ах, как жаль…
В просторном салоне, обставленном с большим вкусом, уже собираются гости, обмениваясь приветствиями, слухами и остротами. На таких приёмах и решаются самые важные дела, будь то служебные или личные.
Обстановка самая богатая, одна только меблировка стоит побольше иной деревни! А отделка помещения? Картины? Вышколенные лакеи в ливреях, и ведь видно же – потомственные! Школа!
Но превыше всего – люди, здесь собравшиеся. Нельзя сказать, что это весь Свет, но несомненно, весьма значимая его часть! Не столько по происхождению и родственной близости к императорской Фамилии, сколько по доверительному вниманию Государя, но и это немалого стоит.