Развернуть к себе Италию также не представлялось возможным. Неверная союзница Германии, не отвергая окончательно прусского ухажёра, со всем пылом юности бросилась в объятия французского правительства, заключив целый ряд взаимовыгодных соглашений.
Россия, накачанная французскими и немецкими кредитами, не могла пойти против кредиторов. Англофилы, франкофилы, германофилы, славянофилы… Раздираемое группировками, российское правительство раскорячилось, старясь если и не угодить всем разом, то хотя бы не слишком обидеть. Сия политическая проституция и её последствия живо обсуждаются европейскими, да и не только европейскими газетами, и градус международного общественного презрения по отношению к русскому царю бьёт все рекорды.
На фоне всего этого полыхнуло восстание боксёров в Китае, началась резня европейцев и христиан-китайцев, на што британцы отреагировали едва ли не с облегчением. Буры, ещё вчера объявляемые дикарями, были всё-таки дикарями белыми, и войны с ними – внутренним делом европейских народов. А китайцы…
… ату их! Азиаты, существа низшей расы! Уничтожить!
Градус истерии в британском обществе, не стухая, начал разворачиваться в иную сторону, и между бурами и британцами состоялись мирные переговоры. Сперва – с руководством Капской колонии, уже поголовно сидящим в плену. Позже, с явственной неохотой, статус переговоров повысился, и вот теперь – всё! Перемирие.
Никто не сомневается, што мир будет заключён, вопрос лишь в репарациях, контрибуциях, возмещении национализированной собственности и разумеется – захваченных землях. До поры.
Два-три… возможно – пять лет, и война вспыхнет снова, уже всерьёз. Буду ли я воевать в ней? Не знаю…
… а пока… бутылка вина ткнулась мне в руку, и делаю символический глоток, кутаясь в одеяло.
Наконец, братья Сапата[19] сочли угли достаточно прогоревшими и принялись священнодействовать. Потянулись запахи смешанного с дымком жарящегося мяса, и в смешении с ароматами африканской ночи это просто чудо, што за ароматы!
Хандра моя начала отступать, и я предвкушающее потянул ноздрями воздух, а желудок согласно забурчал в ожидании хорошей порции мяса.
– … с точки зрения позитивизма…
– Это не позитивизм, а идеализм! – перебил Луначарского[20] Эссен[21], - При критическом рассмотрении эмпириокритицизм Авенариуса выглядит неубедительно, и как бы ты не хотел…
– Па-азволь! – Анатолий Васильевич поправил пенсне и воинственно нахохлился, – Идеализм – сверять всё с марксизмом, отвергая любые идеи, вступающие с ним в противоречие! Меж тем марксизм не догма, а лишь часть…
Некоторое время слушал вечную их свару, но быстро потерял всякое понимание, когда они начали жонглировать цитатами, предполагающими у слушателя идеальное знание материала.
В сторонке техники взялись записывать на граммофон. Столпившись вокруг, они колдовали с ним, бурно хохоча всякий раз, когда перемежаемый треском голос одного из их товарищей звучал с пластинки. Выкрикивая то смешные фразы, а то и ругательства, они с восторгом слушали их в записи, радуясь совершенно по-детски.
Завладев гитарой, Тома́ начал наигрывать, и откуда-то начали появляться гитары, мандолины, аккордеон, флейты и фагот. Несколько несыгранный, но очень задорный и громкий оркестр удивительно волшебно звучал над луной, и люди вдруг запели.
Песни и языки сменяли друг друга, и к концу каждой кто-то непременно вспоминал новую, а то и выталкивал в круг певца, обладателя особо интересного голоса. Некоторых приходилось уговаривать, а некоторые, разгорячённые вином и волшебством вечера, не заставляли себя ждать.
Пели мы и русские песни, и у Луначарского оказался весьма недурственный баритон. Санька отмахнулся – у него как раз начал ломаться голос, и брат то и дело срывается на препротивный дребезжащий фальцет даже при разговоре. Меня эта проблема почему-то обходит, хотя всё и… нормально функционирует, в общем.
Желая реабилитироваться, он потащил меня танцевать, и под луной раздались задорные звуки лезгинки. Танец этот даётся Саньке так, будто он родился и вырос на Кавказе, и вот ей-ей – ничуть не хуже, чем у меня выходит!
Раскрасневшись, я отмахнулся от брата и похромал к креслу, отчего взгляд у Саньки сделался виноватым.
– А… не бери в голову! Всё равно по чуть расхаживать надо! Иди, иди… дай жару за обоих!
Пока пели танцевали, пожарилось мясо, и Сапата с добровольными помощниками принялись отрезать куски и кусищи по аппетиту едоков. К нему прилагалось несколько совершенно огненных соусов, от которых брызгали слёзы и желудочный сок, да разнообразные лепёшки в мексиканском стиле.
Пришёл Сниман, устроившись без всяких церемоний рядом с Дзержинским, и тут же завёл с ним беседу. Полуграмотный бур, ни в коей мере не разделяя взглядов Феликса, считает его за друга и вечно пытается спасти душу, обратив в кальвинизм. Впрочем…
… - для начала – не Маркс, разумеется, – услышал я, – обратившись в слух, – попробуй сперва…
О как… это кто ещё кого…
– Документы готовил, – пояснил Мишка, умащивая тощую задницу в свободное кресло по соседству, – сверяли описи… Впрочем, тебе всё это неинтересно.
Согласно киваю и наливаю себе в кружку чу-уточку вина, обильно разбавляя его холодной водой из серебряного кувшина.
… - не отвергая решительно кадровую армию, концепцию вооружённого народа считаю наиболее оптимальной, – донеслось от Дзержинского.
Санька вытянул в круг художника Верещагина[22], и оказалось, што немолодой грузный человек может двигаться так легко и красиво. Я даже пожалел на миг, што с нами нет дяди Гиляя, вот эти двое точно нашли бы общий язык! Тоже ведь… авантюрист. Жаль только, што приехать в Африку Василий Васильевич смог только недавно, ох и жаль! Такие сцены батальные могли выйти из-под его кисти, и-эх…
Внутри ворохнулся Тот-другой в немом изумлении, но я так и не понял причины. Пройдясь с кружкой в руке по поляне, пообщавшись и выпив понемножку с каждым.
– А, Гекльберри! – махнул мне рукой Марк Твен и засмеялся озорно, окутавшись клубами дыма, – Садитесь, побеседуем!
Перескакивая с эпизода на эпизод, он живо интересовался моей биографией и без утайки рассказывал о своём детстве. Тоже… помотало.
– … «Пак с Драконовых гор[23]»? Хм… положительно отношусь, хотя и выведен я там весьма зловредным… существом.
Мы веселились вовсю. Пели, пили, ели, танцевали и разговаривали, но постепенно веселье шло на убыль, и наконец мы поняли, што пора расходиться, пока этот вечер, полный волшебного очарования, не начал превращаться в банальную пьянку.
Разбудил меня настойчивый стук в дверь. Сонно завозившись под одеялом, я высунул босую ногу наружу, засунул её обратно и решительно закутался в кокон, твёрдо вознамерившись спать до обеда.
Стук не унимался, и к двери, зевая отчаянно, поднялся Санька.
– Телеграмма! – донёсся его голос.
– Угу, – я уже погружаюсь в сон…
– От Владимира Алексе… – разговор прервался, но брат почти тотчас ворвался ко мне в комнату, сдирая одеяло.
– Марию Ивановну убили! – выдохнул он мне в лицо, – Казаки!
Двенадцатая глава
Сев на кровати, Лев Лазаревич нашарил ногами тапочки и близоруко сощурился на часы. Фосфоресцирующий циферблат давал понять, што ещё можно спать и спать, но откуда-то взялся же тот, кто и сам нет, и другим не даёт?!
– Лёва, зисэр[24]! – супруга сонно приоткрыла один глаза, – Будь мущщиной и покажи этому настойчивому любителю долбиться в чужие двери в такое рано йидишкайт[25]! Только не забудь показывать своё мужское с пистолем, а не с расстёгнутой ширинкой!
– Да, Идочка! – взяв короткоствольный револьвер с тумбочки и привычно проверив патроны, аптекарь зашаркал к задней двери, в которую стучались не слишком громко, но весьма настойчиво.
– Ну и? – вопросил он, становясь на всякий случай в стороне от двери. В ответ послышался условленный стук, и Лев Лазаревич, не теряя бдительности, приоткрыл дверь.
– А сразу так нельзя, пишэр[26]? – выговорил он сурово прыщеватому мальчишке лет десяти, озирая одновременно полутёмную ещё улицу. Мальчишка в ответ только протянул конверт и шмыгнул влажно, заковыряв землю носком ботинка.
– А… с кем я говорю?! На тебе два… де… пятачок, да ступай!
– Благодарствую, – спрятав денюжку за щеку, мальчишка убежал, как и не было.
– Кому опять понадобился старый абортмахер, – заворчал хозяин дома, запирая дверь на все засовы и замки и торопясь читать простыню телеграммы.
– О как… Егор? Да ещё через почтовый ящик?
Зашаркав в гостиную, он зажёг керосиновую лампу, достал с полки нужную книгу и начал расшифровку, ругаясь негромко на слишком осторожного гоя, из-за которого почтенному иудею приходится ломать себе не проснувшийся мозг.
– Как ни письмо, – бурчал аптекарь, слюнявя пальцы и листая в поисках нужной страницы, – так сплошная радость для моей старой головы! Мине уже давно можно выйти на заслуженный собой отдых, а всё кручусь ради других.
– Ой… – сказал он, глядя на расшифровку и ухватившись за сердце, а подумав немного, добавил:
– … вэй! А я ещё ругался за его осторожность с письмами и телеграммами через три не подозревающих адресата без связи и знаний с нами и о нас? Беру свои слова взад! И всё равно так написано, шо никак не пристегнуть!?
– Золото, а не мальчик, – умилился он, – Гершелю бы в его годы такое понимание жизни! Ходит до сих пор дурак-дураком, несмотря на всё образование! Стыдно даже бывает, когда покойная сестра сниться – только головой укоризненно… А я таки причём, если мозги, они не от дяди, а от папеле и мамели, а они оба два – ни разу не слишком?! – Вытянул шлемазла на аттестат и хорошую профессию, – будто оправдываясь, он поднял глаза наверх, – а дальше мне шо – всю жизнь его тащить за яйцы и пинать за жопу, штоб он был таки здоровым, умным, и хорошо кушал кашу?! Так я бы и за, если б тот и сам тянулся, а мальчик решительно настроен тянуться к моим рубелям, но никак не к труду и знаниям. И куда такого?