– Ы-ыы! – затянул он на одной ноте, отчаянно забившись в путах, подобно пойманной рыбе. Колотясь всем телом о переполненную бочку и раскачивая телегу, он решительно не обращал внимание на выплёскивающуюся на него жижу.
– Ну всё, касатик, – склонилась к донцу бородатая рожа с отклеивающейся опереточной бородой, – приехали. Фу! Эк ты, брат говенным духом провонял! И не только духом, я гляжу, хе-хе-хе… А употел-то! Ну ничево, ничево…
– Ишь, в говнеце весь, – озадачился похититель, – ну кась… Вернувшись через пару минут, бородач, стукнув предварительно казака по почкам, ловко взвалил есаула на плечо, прикрытое куском мешковины.
Вися вниз головой и пытаясь придти в себя от острой боли, донец видел только сапоги, булыжчатую мостовую двора, да позже – услышал волнующихся в денниках лошадей. Минутой позже его сбросили с плеча, в навоз и солому, под копыта взбудораженного мерина.
– Ну вот и всё, – благодушно сказал похититель, утирая пот начисто отодранной бородой и почёсывая раскрасневшуюся от клея и жара решительно незнакомую физиономию.
– Конка, – словоохотливо поведал он казаку, – здеся тебя и найдут, так вот. Ка-за-чок! Жаль, што ты не из моих обидчиков, но и так-то славно вышло. Я ить из иногородних, уж нахлебалси-и…
– А тебя я хоть и от всей души, но не от себя. Помнишь демонстрацию? – похититель уставился ему в глаза.
Есаул отчаянно замычал и завращал глазами, выражая решительное несогласие. Ему казалось почему-то, что если он сможет донести этому вонючему мужику о присяге и служебном долге, то тот отпустит, поймёт… не может не понять! Видно же, что из солдат!
– Не помнишь даже, – понял его по-своему мужик, – ишь ты… Бабу тогда задавили, супружницу Гиляровского, из репортёров который. А? Вспомнил?! Ну вот тебе и привет от них…
Совершенно буднично похлопав себя по карманам, он достал свёрнутый фунтиком пакетик и горбушку, подманивая ей мерина. Фыркая недоверчиво и раздувая ноздри, тот осторожно потянулся к угощению, переступая через лежащего под ним человека, а тот
… взмахнул рукой, бросая ему в морду молотый табак вперемешку с перцем!
И заржал мерин, заплакал от боли и обиды, заскакал по деннику! Тяжёлые его копыта выбивали щепу из досок и вминали в каменный пол навоз да солому.
– Ыы-ы! – завыл есаул, стараясь отдвинуться, забиться в угол. А беснующийся конь, да подкованным копытом – на голень! В щепу! В труху! В кашу! На бедро…
… на живот… на голову…
Палываныч, наблюдающий за этим с болезным любопытством, начал было креститься…
… а потом просто харкнул, стараясь попасть в ещё живого человека, да и заспешил прочь.
– … на корню, – шептали ево губы, – как траву сорную… всех, всех…
Двадцать четвёртая глава
В дверь замолотили кулаком, и тотчас почти, ещё и сапожищами.
– Откройте, полиция!
– Уйдёт, вашбродь, ей-ей – уйдёт! Дайте ка…
Хрустнули доски, и выломанная дверь с силой стукнулась о стену. В квартиру ввалилась целая куча народу, впереди с дикими совершенно глазами полицейский унтер с огромным револьвером в лапищах. Замахнувшись, он с хеканьем попытался опустить мне на голову рукоять…
… и тут же скорчился от боли в подреберье и вывернутой руке.
– Что происходит, господа!? – А дабы вопрос звучал убедительней, дуло отнятого револьвера было упёрто в потный лоб не вовремя подскочившему участковому приставу.
– Из полиции господа, Егор Кузьмич, – откуда-то из-за спин полицейских раздался извинительный голос нашего дворника, – вы уж…
Он протолкался вперёд…
– … не серчайте, – добавил он, выпучивая глаза и начиная жевать ус.
– Допустим, – оттолкнув младшего унтер-офицера в сторонку, крутанул револьвер в руке и сунул его за отворот шинели пристава, – но это никак не объясняет погром!
– Сопротивление… – начал было наливаться дурной кровью полицейский офицер, но вопреки гневному виду, голос его сорвался на фальцет, – полиции при аресте!
– Вашество! – всплеснул руками прикормленный дворник, отчаянно пуча глаза и делая вид как можно более придурковатый, – Да если бы Егор Кузьмич сопротивляться вздумал, мы бы тута и все… тово.
Зло блеснув на дворника глазами, пристав катнул желваки, но смолчал.
– Начинайте обыск! – скомандовал он, раздуваясь жабой, и полицейские разом отмерли, затопотав сапогами по комнатам. Резко завоняло потом, махрой, перегаром и тем неистребимым портяношным духом, сопровождающим служивый люд в России.
– Могу я поинтересоваться причиной этого… – оглядываюсь на звук разбившейся посуды, – погрома?
– Где вы были на момент убийства есаула Лазарева?! – выпалил пристав[49], выпучив на меня карие глаза, обильно пронизанные кровяными прожилками.
– Чего-о?!
– Не валяйте Ваньку! Полиции всё известно!
Отмахиваюсь брезгливо от буквально выплюнутых слов и утираюсь воротом рубахи за неимением платка.
– Пристав! Не играйте в… кого вы там играете, а скажите русским языком, чего вам надобно! Русским! – перебиваю его на вдохе, – Не суконно-полицейским!
– Где вы были в момент убийства есаула Лазарева?!
– А эту сволочь убили? – приятно удивился я. Нет, в самом деле… двух дней не прошло, как письмецо написал, и на тебе!
Дико… да што за пучеглазик этот пристав! И так-то жаба-жабой, а когда глаза пучить начинает, и вовсе… Главное же, так это у нево интересно выходит, што меня опаска берёт, што он не просто пучится, а тово… тужится. Сейчас ка-ак… навалит в штаны! Невольно дыхание задержать хочется.
– Не трогать! – не дождавшись ответа, рявкаю на унтера, взявшегося за покрывало на кульмане. Замер… полотнище в кулаке, шея в плечи вжата, и только глазами – с меня на пристава. Понять не может, кто из нас тут страшней, значица.
– Та-ак… – пристав ажно подобрался, как лягух перед прыжком, – Макаркин, давай!
Покрывало, наспех накинутое на кульман от посторонних глаз, сползло на пол.
– Ага… – озадачился пристав, подавшись назад, – и што это?
– Это, пристав, вас не касается!
Кивок с ухмылочкой кому-то в дверях, и пристав, так до сих пор и не представившийся…
«– Упущение, – пропел Тот-кто-внутри, – и мы непременно используем его на суде!»
– … Так где вы были на момент убийства есаула Лазарева, Егор… Кузьмич, – выплюнул он.
– Для начала, господин неизвестный пристав… – смерил я его взглядом, – представьтесь!
– Грачёв Павел Игнатьевич, помощник участкового пристава! – козырнул, как от комара отмахнулся, – Честь имею!
– Н-да? – и от тона моего пристава ажно пятнами разукрасило, этакими белыми-белыми, да фоне багровой рожи, я даже и залюбовался получившимся колером.
– Как стоите перед старшим по званию?! – в струнку на миг вытянулся полицейский, и тут же ссутулился нарочито, и на подчинённых – зырк! Не видали ли ево оплошности? Отворачиваются, ажно до шейного хруста, и стал быть – не просто видели, но ещё и расскажут всем, кто только слушать захочет!
– Вы, – медленно начал он, – в глазах российской Фемиды являетесь несовершеннолетним, и не можете рассматриваться в качестве офицера.
– Аверьян Иванович! – машу рукой соседу, взятому полицейскими в понятые, но так до сих пор и не допущенному в квартиру, – Доброе утро!
– Доброе, Егор Кузьмич, – подобрав брюхо, он протиснулся наконец в дверь, глядя нехорошо на слишком ретивого служаку, ставшему в дверях скифской бабой, – а где Владимир Алексеевич, где все домашние?
– К Наде в больницу поехали, Аверьян Иванович. А у меня, изволите ли видеть… – обвожу рукой гостиную, – погром!
– Да уж… – яда в голосе соседа хоть отбавляй, иная кобра позавидует, – проводить обыск не дожидаясь понятых? Узнаю нашу доблестную полицию! Ну што вы там подбросили? Листовки? Динамит?
– Я вижу, вы хорошего мнения о полиции, – сухо отозвался пристав.
– Да уж много лучшего, чем вы того заслуживаете, господин полицейский офицер! – Аверьян Иванович не смущается. Он из тех воинственных либералов, которые в студенческие годы где-то там участвовали и состояли, да-с! Потом семья, быт… но под слоем душевного пепла тлеют жаркие угли, только сдуй!
С адской машинкой на генерал-губернатора он не пойдёт, но вот так вот, показать зарвавшемуся приставу его место, вполне способен. Гражданского мужества у соседа в достатке, даром што вид самый безобидный. Неудачно они понятого… понятых выбрали.
– Очаровательно, – морща породистый нос, вошёл в квартиру второй понятой, – Здравствуйте, Егор Кузьмич. Аверьян Иванович…
– Кирилл Владимирович…
– Слышал, слышал, не утруждайтесь, – он оглядел мельком полицейских и остановил взгляд на приставе, – Виден, так сказать, уровень… Вы уж определитесь, голубчик – если Егор Кузьмич несовершеннолетний в глаза российской Фемиды, то какое вы имеете право врываться в квартиру, где он проживает, в отсутствие законного опекуна? Да и насчёт «Не можете рассматриваться в качестве офицера» уточните – это мнение нашей Фемиды или ваше личное?
Пристав пошёл пятнами, не в силах ответить на заданный вопрос. Тут ведь как ни крути, а любой ответ – неверный! Скажет «Фемиды», и неприятности по служебной линии гарантированны, потому как будучи в столь ничтожном чине, да за всю Фемиду Российскую говорить… Это, знаете ли, даже и не моветон, а натурально – вылететь со службы можно.
Скажет, что это его, сугубо личное мнение, и неприятностей не оберёшься уже от возвращающихся в Россию африканцев. Хоть лично, хоть через прессу, а хоть и по дипломатической части: стоит только довести, что некий полицейский офицер не считает Панкратова офицером и не получил за то хотя бы выговор, консул ЮАС в Москве сможет довести своё «Фи» очень высоко.
– Продолжайте обыск, – дёрнул шеей, скомандовал он, а битый жизнью Аверьян Иванович затеял с полицейским длинный и нудный спор, объясняя всю незаконность обыска и ничтожность добытых таким образом улик. Тот вяло отбрёхивался, скорее даже довольный переменой слишком уж неудобной темы.