– Ишь, прав им! – разгневался Фёдор Христофорович правоохранительски, – Ты кто такой, чтоб права тебе, тля?! От Бога как заповедано, так и… а эти – в Африку! Ну не сволочь ли, Ваше Высокоблагородие?!
Выпроводив за дверь коллежского секретаря с державными амбициями, Илья Евгеньевич сел было в кресло, но тут же встал, поморщившись. Жарко! Расхаживая по кабинету, он думал, думал… и лицо полицейского всё более становилось похожим на одну из африканских колдовских масок, вошедших в Одессе в большую моду.
Беседа с коллежским секретарём была одним из даже не десятков, а сотен разговоров, которые он провёл после назначения. По крупиночке, по маковому зёрнышку чиновник от МВД собирал данные. Пусть в Одессе он и новичок, но в полиции не первый год, и работать умеет.
А некоторый наив и близорукость в общении… Известно же – умеешь считать до десяти, остановись на семи! Думал по перво́й, показывая себя более незнающим, чем есть на самом деле, просчитать подчинённых и не вызывать опаски у начальства.
И… похоже, перестарался. Слишком удачной оказалась привычная, давно приросшая к лицу маска.
– Вот оно что, – глуховато проговорил он, двигая одними губами, в то время как лицо чиновника стало совершенно омертвелым, – А я ещё, дурак, радовался повышению! Как бы в отставку не вылететь, без мундира и пенсии!
Прикрыв слегка глаза, надворный советник пытался найти выход из положения, и чем дальше, тем больше понимал – надо резать! Даже и по живому.
– Не сразу… – пробормотал он, – годика два-три… Ничего, именьице есть, капиталец какой-никакой… Утрусь, а потом потихонечку, полегонечку… По земской части, или… а, неважно! Документами обложусь, как щитами, а то вздумали крайнего найти… А вот шиш вам!
Усевшись-таки и подтянув к себе бумагу и чернильницу, надворный советник задумался, подбирая даже не формулировки, а саму суть письма. Лицо его менялось, и будто маски прорастали сквозь кожу. Одна, вторая, третья… Наконец, Илья Евгеньевич нашёл то, что искал и открыл глаза, и на стороннего наблюдателя, находись он там, посмотрел болеющий за Отчизну человек Дела, готовый высказать в глаза правду-матку, а там хоть бы и в отставку!
«– … Считаю своим долгом обратить внимание Вашего Высокопревосходительства на напряжённую политическую ситуацию в Одессе и сильнейшее брожение умов во всех слоях общества. Шаткость нашего общественного положения велика необыкновенно, а преступное благодушие властей приводит меня в отчаяние. Необузданное подстрекательство со стороны находящихся за границей русских возмутителей, складываясь с попустительством местных властей уже дало первые ядовитые плоды.
Наблюдая за политическим движением в Одессе даже не с точки зрения полицейской предусмотрительности, но с позиции обывателя, обеспокоенного ситуацией в городе, я отчётливо вижу нежелание властей делать хоть что-то для исправления ситуации. Повсеместные разговоры о справедливости и просвещении среди людей, считающих себя передовыми и просвещёнными, таят в себе часто скрытые, опасные мысли и цели, не согласные с законами империи, с самой возможность сохранения спокойствия и даже самого государства.
Нет должного благоговения к самодержавной власти, а есть только лишь пристальное и недоброе внимание к любому действию со стороны правительства, и любая ошибка трактуется превратно и злонамеренно. Люди эти не заботятся о поддержании необходимого доверия к престолу, но даже в случае прямого их отступления от долга верноподданного, власти оказывают им необыкновенное снисхождение, неизменно употребляемое во зло.
Напротив, отношение к низшим слоям населения чрезмерно порой жестокое и никогда не гибкое. Даже если имеется возможность усмирить разгорающийся пожар народного недовольства обычным отеческим внушением, власти реагируют исключительно резко, не приемля никаких переговоров не с бунтовщиками даже, а с обычными работниками, жалующихся на незаконные действия фабриканта. Справедливость такого взгляда подлежала сомнению ещё и прежде, нынче же нужно действовать как можно более деликатно, не возбуждая в народе ненависти.
Хотя наружный порядок в городе ещё не нарушаем, но тем не менее должно заметить, что действия власти пробуждают в народе желание действовать корпоративно, и я вижу все признаки самой высокой организованности. Предосудительные выражения в речи обывателей чем дальше, тем больше становятся чем-то обыденным, а враждебность их к полиции велика необыкновенна. Достаточно лишь искры, и Одесса, а следом и весь Юг России, полыхнёт пламенем.
Ваше Высокопревосходительство, Одесса беременна Революцией, и нужно как можно быстрее абортировать этого чудовищного младенца. Прошу Вас…»
– Ваше Высокоблагородие! – распахнул дверь дежуривший в приёмной полицейский унтер, сжимая в руках телефонную трубку, – Велели доложить, што в городе стрельба!
Илья Евгеньевич ожёг полицейского бешеным взглядом и дёрнул было шеей… но смолчал, и только встал излишне резко, одёрнув складки на мундире.
В приоткрытую дверь игривым котёнком проник сквозняк и заигрался с бумагами, не придавленными пресс-папье, раскидав их по кабинету. Перед надворным советником опустился листок с ориентировкой…
Панкратов Егор Кузмин, он же Конёк, он же Шломо, он же Два Процента, он же Еврейский зять, он же Злой, он же Маккавей, он же Ангел Трансвааля…
… разыскивается…
Тридцать вторая глава
Надсадно загудел пароход, и провожающие заволновались, замахали руками, выискивая взглядами столпившихся на верхней палубе пассажиров первого класса. Трепещут на ветру белоснежные платки, шляпы и шляпки, вздымаются к небесам длани. Будто сторукие гекатонхейры никак не могут расстаться, разделённые всё более ширящейся полосой солёной воды. Что-то хтоническое, древнее и необыкновенное виделось в этом обыденном действе.
– … Зоя, Зоинька… – семенит на месте немолодая полная женщина семитской наружности, щурясь близоруко в сторону парохода, – обещай мне…
– … пиши, Володенька, непременно пиши! – энергический господин средних лет, основательно подвыпивший с самого утра, басит соборным дьяконом, едва ли не перекрывая гудок могучим голосищем, идущим из объёмистого брюха.
– Как устроишься, так сразу… – надрывается болезненного вида мещанин, по виду из кустарей. Взмахнув рукой, он зашёлся в болезненном кашле, согнувшем его в дугу.
.. будто их могли услышать.
Стих гудок, но долго ещё волновался народ, выкрикивая в морские волны благие пожелания, требование непременно писать, обещания ждать да прочее, неизменное во времени и пространстве. И только лишь когда белоснежный пароход начал таять в морской дали, народ стал расходиться, шумно переговариваясь с людьми знакомыми, малознакомыми и вовсе незнакомыми, чувствуя некую сплочённость, общность.
Позже она пройдёт, сменившись неловкостью, но некоторые случайные знакомства такого рода тянутся ниточками через всю жизнь. И вот уже люди раскланиваются, встретившись на улице, а через год-другой, быть может, общаются уже вполне по-приятельски, встречаясь для партии в вист.
– Вот и всё, – разделяя слова, сказал Сэмен Васильевич и замолк, положив руки на тросточку с рукояткой причудливой формы, и невидящими глазами выглядывая куда-то в синеющие безоблачные небеса. Стоя посреди расходящейся толпы подобно гранитному валуну, он был необыкновенно одинок, и молчаливое это одиночество никто не решался нарушить. Толпа обтекала его, пока не рассеялась окончательно.
– Всё, – будто встряхнулся он, – дорогие моему сердцу люди плывут в далёкую Африку, а у меня…
Он щёлкнул крышкой часов.
– … дела.
Наклонив голову, мужчина прислушался, и где-то далеко зазвучали сухие, резкие хлопки винтовочных выстрелов. Корнейчук выразительно приподнял бровь, но смолчал, всей своей живой мимикой задавая вопрос.
– Немножечко, – отмерил пальцами четверть дюйма Сэмен Васильевич, – самую чуточку и даже немножечко меньше.
Корнейчуков выразил мимикой лёгкий скепсис, и Сэмен Васильевич даже восхитился подобным талантом.
– Ви мине сильно льстите, – усмехнулся он кривовато, – всего моего авторитета хватило только на чуточку задержать начинающийся бардак, штобы его осколками не зацепило Песю с детьми. А што я отдал за эту чуточку, я вам даже не хочу и не буду говорить, шоб мине не стало плохо от жадности и жалости к сибе!
– И кто? – поинтересовался Николай, вслушиваясь в звуки стрельбы.
– Анархисты, будь они… – проглотил ругательства Сэмен Васильевич, – и не смотрите на мине так! Я вполне за всё хорошее против всего плохого, но эти шлемазлы могут устраивать только террор и гореть глазами и идеями! И ладно, когда они горят сами, так эти полупоцы втянули в свои игры народ!
– А шо эти сопляки[67] могут дать людям? – склонив чуть голову набок, он уставился на молчащего Корнейчукова, – Если горение и идеи на сильно потом отодвинуть, то шо останётся? Помимо террора и фраз о том, штоб всем резко стало хорошо, там нет ровно ничего! Это не марксисты, которые хотя бы последовательны в своих действиях и делают правильные вещи за рабочий день и социальные гарантии!
– Рано… – с тоской сказал Сэмен Васильевич, разом поникнув плечами и настроением, – и люди не те, которые надо. Будет много крови, а толку… постреляют полицейских и казаков, пожгут полицейские участки, освободят тюрьмы, и… всё. А потом введут войска, и при необходимости раскатают кварталы артиллерией. И ни-че-го достигнуто не будет, ничего!
– А марксисты чем лучше? – не поворачивая головы поинтересовался Корнейчуков, вслушиваясь в город.
– Организацией! По части террора они не так штобы и да, а вот когда террор начинает перерастать в нечто более интересное…
– Коля… Николай Иванович! Ты случайно не марксист? – поинтересовался Сэмен Васильевич, сцепив руки на трости и сощурившись от солнца.
– Хм… читал, – признался молодой человек, умалчивая о том, что продвинулся он очень недалеко, да и не так чтобы много понял, – и не только Маркса.