… похвалиться хотелось ещё больше. Фермер! Владелец собственной земли! Член капе… кооператива! Ну как тут…
Превозмогая судороги в пальцах и делая большое количество ошибок и помарок, справный мужик Серафим, некогда из Сенцово, выплёскивал на бумагу самое сокровенное.
Вспоминалось, как приехал он тогда в сопровождении чиновника, да со всеми нужными бумагами, и оказалось, што вся ета земля до самово окоёма – его… Несколько дней ходил будто и не сам, а кукла на верёвочках, какие на ярмарках бывают. Делал што-то, говорил, ел-пил, бабу свою как-то даже помял, но будто бы и не вполне сам.
А потом и поверил наконец… его это земля, отныне и навсегда! И слёзы как-кап… а и не стыдно было, только размазывал их по лицу с соплями вместе то рукавом, а то и просто ладонью. Параша тогда на нево посмотрела, да как рёву дала! Ревёт, а сама улыбается, и такое-то счастье в рёве етом!
Умылся он землицей етой, целовал ей, молился и обещал, што никогда-никогда… А потом лёг на землю, руки раскинул, и вот ей-ей, будто всю свою ферму и обнял, каждую травиночку, каждую твариночку.
Отмывался потом в мутноватой речушке, протекающей через ево ферму… ево! Мылся, да пил воду то с ладоней, а то прямо и так, и никогда ничево слаще ему не пилося…
Оделся, не вытираясь, встал во весь рост, и только тогда осознал наконец – ево эта земля! На веки вечные!
Навсегда в памяти осталось, как он обещает то ли себе, то ли за себя и всех потомков разом…
– Никогда больше!
Што именно, Серафим, наверное, даже затруднился бы объяснить. Ему казалось, што это настолько ясно-понятно… ан словами-то и не передать, это в сердце должно прийти.
Но он старался хоть и неумело, но передать это необыкновенное чувство корявыми своими словесами, через рвущие бумагу буковки. И проступали на желтоватых листах, выцветших от старости и солнца, образы голода по весне, приезда урядника в деревню, и вечно согнутая спина перед любой сошкой.
– … никогда больше!»
На Московском вокзале нас встретила красивая дама под тридцать, одетая эффектно и с большим вкусом, но несколько броско, как и положено актрисе со статусом этуали[75]. Довольно высокая как для женщины, держалась она просто, но очень величественно. Спутницы мои сразу заробели, да и я опустил глаза, кланяясь нарочито неловко.
– Афанасий Никитич поклон слал, Евгения Константиновна, – певуче протянул я, протягивая письмо с вежественным полупоклоном, полагающемся в таком случае. Будто отмерев после моих слов, девицы разом закланялись не ко времени, с выражением самой отчаянной надежды и опаски, застывших на молодых лицах. В их глазах, наверное, актриса была, да пожалуй и являлась, олицетворением самой Судьбы.
– Хм… – не говоря ни слова, женщина распечатала письмо, и пробежав его глазами, положила в рюдикюль, ни единым мускулом не показав заинтересованности.
– Успокойтесь, девочки, – красивым грудным голосом сказала она, видя волнение моих спутниц, – я вас не съем! Представьтесь, пожалуйста. Ну! Смелее!
Пища, срывая голоса и покрываясь пятнами, оробевшие девицы представлялись, а Евгения Константиновна благожелательно их выслушивала, самым естественным образом не встречаясь со мной взглядом.
– Довольно, – мягко велела она, и по еле уловимому движению изящной ручки, к нам подскочил дюжий носильщик, склоняясь в поклоне.
– Два экипажа, голубчик, – ласково велела Евгения Константиновна, и тот истово бросился выполнять порученное. Тотчас почти к величественному зданию на Невском подкатило два экипажа, в один из которых и уселась этауаль, поманив меня за собой пальчиком.
Сидя напротив в покачивающемся экипаже, актриса с самым сочувственным видом расспрашивала меня о нелёгкой судьбе красивой девушки сироты, и я немножечко даже и занервничал… Не предупредил Афанасий Никитич? Не дочитала письмо?
Отвечая в рамках легенды, я нервничал всё больше…
… пока не заметил пляшущих в её глазах бесенят. С этого самого мига началась у нас взаимообразная лукавая пикировка, полная двусмысленных намёков и щекочущая нервы. Послушать если со стороны, так невиннейший разговор, но легчайшая мимика, жесты, лёгкие паузы в словах…
Вопреки моему ожиданию, конечным пунктом нашего назначения были не меблированные комнаты, а небольшой двухэтажный флигель, где и жила Евгения Константиновна. Ночевать нам полагалось вместе с прислугой, в полуподвале с низенькими оконцами у самой земли, выходящими на дровяной сарай.
– Несколько дней так поживёте, – горлицей ворковала этуаль, не чинясь собственноручно помогать нам разбирать вещи, – а там видно будет.
Не привычные к ласковому обращению от господ и ожидающие всем крестьянским нутром подвоха, девицы отчаянно нервничали, шли пятнами и то роняли всё, а то и сами спотыкались. Неловкая эта ситуация стала совсем почти абсурдной, когда Евгения Константиновна отошла наконец в сторонку со смиренной улыбкой святой.
С лёгким вздохом гостеприимная наша хозяйка взялась было за дверную ручку, и девицы едва ли не унисон выдохнули.
– Дашенька… – горлицей проворковала этуаль, поворачиваясь будто в нерешительности и прикусывая пухлую нижнюю губу, – вижу, ты бойкая девушка, и не теряешься, как твои подруги. Мне на несколько дней нужна горничная, поможешь? Ну и славно…
Поднимаясь за ней по лестнице на второй этаж, я самым беззастенчивым образом пялился на повиливающий перед глазами зад, чувствуя стеснение в панталонах. С прорезью!
Повернулся ключ в двери спальни… и Евгения Константиновна, толкнув меня к стене, впилась в мои губы жарким поцелуем. Вела она себя так, будто девицей был я, а она – мужчиной.
Распустив шнуровку на её платье и дав волю рукам, я начал было стягивать свою одежду…
– Нет! – очень решительно прервала мой разоблачение актриса, – Не так… не надо ничего… ты Дашенька…
Она дышала прерывисто, потянув меня к столику у кровати, пятясь и впившись мне в губы. Уперевшись в столик задом, она развернулась, и задрав юбки на спину, упёрлась в него руками.
– Ну! – нетерпеливо сказала она, – Давай… Дарьюшка…
Проведя ладонью по промежности, я обнаружил уже знакомый разрез на панталонах и… полную готовность Евгении Константиновны к приёму гостей. Будучи распалённым до крайности, я не стал терять времени даром и воспользовался любезным этим приглашением, войдя без лишних приветствий.
– А-ах… – простонала она, подмахивая бёдрами и не отрывая взгляда от зеркала, – Давай, милая… Дашенька…
– Как это… – выгибалась она в сладких судорогах, – сладко…
Прижавшись ко мне бёдрами, она извернулась, ища поцелуя, и я впился в её губы до боли, опомнившись только, когда она прикусила мне нижнюю губу. И снова затуманенный взгляд в зеркало…
– А-ах…
– Наверх переберусь пока, поближе к Евгении Константиновне, – сообщил я девицам, собирая свои вещи. Было необыкновенно легко и чуточку неловко, и немудрёный свой скарб, в общем-то и ненужный, я собирал несколько дольше, чем нужно.
Настёна, чуть наклонившись ко мне, с шумом втянула воздух и спросила с ноткой неверия и возбуждения, прикрывая рот платком:
– И каково это… с женщиной?
– Хм… – я огляделся и увидел смущённые мордашки, горящие неверием, любопытством и… пониманием?
– Сладко… – честно ответил я, вспоминая недавнее.
Тридцать восьмая глава
– Н-да… – вздохнул молодящийся полицейский фотограф, выставляя свет, – барышня-крестьянка как есть, только с обратным знаком. И зачем вы, с вашей-то… впрочем, не моё дело. Замрите!
Томительное ожидание, и наконец вспышка магния слепит глаза. Улыбаюсь поставленной Евгенией Константиновной улыбкой, робкой и чуть лукавой, и полицейский служитель крякает, глядя недовольно на моего сопровождающего. Но молчит, ни слова более, лишь отдувается иногда да поджимает губы.
Один из многочисленных знакомых гостеприимной моей хозяйки наряжен натуральным сутенёром из тех, что промышляют увозом девушек за границу. Обещание работы или женитьбы кружит головы крестьяночкам и мещанкам, и летят, летят они мотыльками на обжигающий огонь страсти. На тоненькие усики и масляный взгляд, на ровный пробор посредине набриолиненных волос и массивные перстни фальшивого золота. Дело это поставлено на поток, и полицейские служители играют в нём определённую роль, закрывая глаза на несоответствия за не столь уж и крупную мзду.
Да и наряжен ли? Бог весть… Евгения Константиновна начинала в хористках[76], и высокоморальной особой её едва ли можно назвать. Впрочем, не мне её судить, судьбинушка у неё не сахар.
Сутенёр, играющий роль моего «сердечного друга», договаривается тем временем с полицейскими, время от времени подкручивая усишки и кидая мне томные взгляды. Противно… а ещё противней, что приходится подыгрывать. Благо, такими вот взглядами дело и ограничивается, а у меня нет особого выбора, пришлось едва ли не полностью положиться на добрую волю Евгении Константиновны.
Увы и ах, но Петербург ныне едва ли не на осадном положении, а недавнее распоряжение Сипягина, усложнившее и без того не самый простой выезд за границу, перекрыл многие пути. В частности, паспорт оформляется теперь почти столь же тщательно, как и регистрационная карта преступника, включая три фотографии, хотя и раздеваться для внесения «особых примет» пока не надо.
Для представителей привилегированных сословий ничего существенного не изменилось, а вот сословия, живущие своим трудом, стали фактически невыездными. Недавно ещё временные таможенные паспорта выдавались лишь жителям приграничных губерний, морякам торгового и рыболовецкого флота. Жители же глубинной России могли выехать исключительно на богомолье, в составе организованной группы, и давалось это разрешение далеко не каждому. Хотя конечно, были и исключения, как же без них.
Вот и выезжали за пределы Империи Российской сплошь почти жиды да поляки, лифлянды с курляндцами, литвины да редкие общины сектантов, вроде тех же духоборов, добивавших выезда годами, а порой и десятилетиями. Русские мещане и крестьяне если и могли вырваться за пределы удушливой опеки Государства, то скорее как редкое исключение из правил.