Теперь, когда мы познакомились с этими милыми детьми, нам необходимо еще добавить, что отец их владеет хорошеньким имением на берегах Верхней Луары; в этом имении все семейство обыкновенно проводит лучшее время года, и я, пользуясь радушным гостеприимством Ришара, имею обыкновение каждое лето гостить недели по три в его деревенской вилле.
Продолжительное пребывание семейства вдали от Парижа не прерывает обычных занятий детей, так как у них никакого другого учителя, кроме отца, не было и нет. Обладая материальными средствами и хорошим образованием, счастливый отец того мнения, что его заботы о развитии ума и сердца его милых деток являются для него деятельностью, которую он ставит выше всего.
Спустя год, в мае месяце я посетил в Париже Ришара в то время, когда вся семья была занята приготовлением к отъезду в имение. Условившись относительно моей поездки к ним в гости, мы занялись предположениями и планами о том, как мы проведем время в мое пребывание в Светлых Водах (так называлось имение Ришара). Утро было предоставлено в распоряжение отца, который предполагал охотиться, удить рыбу, собирать гербариум; мать рассчитывала на мое участие, начиная с полудня, в собирании фруктов и плодов, а вечера мы решили предоставить детям в полное их распоряжение.
Но что же нам делать с этими вечерами? Вот вопрос. «Ведь ты нам будешь рассказывать разные историйки?» — спросила Мари, ласкаясь и обнимая меня. — «Рассказывать истории в продолжение двадцати дней! Да где же мне их взять?» — «Где хочешь; поищи, сочини сам; папа говорит, что ты мастерски умеешь рассказывать». — «Так-то так, но все же…» — Альфонс перебил меня: «Да, да, ты будешь рассказывать нам истории о полководцах и героях».
Поль пожелал услышать рассказы об изобретателях и ученых, а Генрих — об артистах. Мари ничего не говорила; Жорж тоже; он, по-видимому, углубился в размышления; я спросил его, о чем он собственно думает.
— Я думаю, — отвечал Жорж, — что вот Альфонс хотел бы быть военным, Поль — ученым, Генрих — артистом; а если бы я был на их месте, то попросил бы тебя рассказать о великих полководцах, великих ученых, великих артистах, но о той поре их жизни, когда они были еще маленькими. На примерах великих людей я учился бы, как следует себя вести, чтоб сделаться тем, чем желают быть мои братья.
Если бы Жорж был посильнее в грамоте, то я заподозрил бы его в том, что он читал историю адмирала Фрейсине, который, имея десять лет от роду и зачитываясь сочинениями Бюффона, написал великому натуралисту письмо с следующей фразой: «Я бы хотел сделаться таким же ученым, как Вы… Если Вы будете отвечать мне, то прошу объяснить как Вы достигли того, что так много знаете, и сколько Вы на это употребили времени».
Не успел Жорж договорить до конца, как все три брата дружно крикнули: «Да, да, это интереснее всего! Молодец Жорж»!
Я также не мог не похвалить его, упустив из виду, что этою похвалою принимаю на себя весьма серьезное обязательство.
— Итак это решено! — сказал Альфонс, воспользовавшись моей оплошностью.
— Однако, вы просите, чтобы я сделал для вас целое собрание замечательных черт из юности знаменитых людей! — возражал я им. — Это дело не шуточное!
— Ну милый, милый! — кричали дети, упрашивая и ласкаясь.
Кончилось тем, что я вынужден был дать слово. — Хорошо, сказал я, — прежде чем приехать к вам, я постараюсь запастись настолько обширным материалом, чтобы каждому из вас рассказать историю по вкусу. Альфонсу будут посвящены отличительные черты воинского героизма; Полю — черты из юности ученых и изобретателей; Генриху — разного рода артистов, а нашей милой Мари мы предложим отличительные черты великодушия, самоотвержения и вообще такие, которые могли бы отвечать инстинктам будущей безукоризненной матери семейства и хозяйки; что же касается Жоржа, то, признаюсь, он меня очень затрудняет…
— Ничего! — прервал Жорж с выражением лукавства, которое он умел придавать иногда своей равнодушной и спокойной физиономии, — я и этим удовольствуюсь.
В условленное время я отправился в Светлые Воды с большим запасом выписок и заметок, а на другой же день после моего приезда начались наши вечерние беседы.
Эти-то беседы я и хочу изложить на страницах этой книги.
ВЕЧЕР ПЕРВЫЙ
Тюрен. — Лаланд. — Баяр. — Наполеон. — Бюрет. — Карбонель. — Рубенс, — Турвиль. — Фабий Максим. — Клод Лоррен. — Луи Карраш. — Гретри. — Расин. — Буало.
— Прежде всего, — сказал я, когда моя маленькая аудитория уселась вокруг стола, — условимся относительно трех вещей: во-первых, я не буду следовать историческому порядку при изложении собранных мною материалов; во-вторых, я считаю себя в праве доводить рассказы о юности знаменитых людей лишь до того момента жизни, когда их призвание становится совершенно ясно обозначенным; в-третьих, я не буду говорить о современных знаменитых людях.
— Необходимо нам также условиться и относительно того, что если вы встретите имена известных людей на первом плане нашей картинной галереи, то не должны непременно думать, что речь идет о людях самых знаменитых: человек, имя которого благодаря необычайным обстоятельствам, обусловливавшим раннее развитие его таланта, нам будет интересно и дорого, в настоящее время может быть уже всеми забытым; и наоборот — человек, о котором мы едва упомянем в рассказах наших, в виду того, что история его юности не представляет ничего особенного, будет между тем принадлежать к числу самых выдающихся и знаменитых людей минувших времен. Это происходит главным образом оттого, что для наших бесед я имел в виду только истинные события, а не сказки; вместе с тем я опасался при выборе материалов пристрастия, с которым кстати и некстати стараются обыкновенно отыскивать в самом раннем детстве знаменитых людей различные многозначительные признаки и предзнаменования. Между тем этого странного способа изложения придерживаются весьма многие, Так, например, если пишут биографию Тюрена, то не преминут упомянуть, что, будучи ребенком, он как-то вечером заснул на лафете пушки; отсюда тотчас же выводится заключение о врожденных воинственных наклонностях мальчика. Между тем известно, что пушка, на которой заснул ребенок, была в нескольких шагах от его отцовского дома, и кроме того этот случай имел место во время полнейшего мира. Спрашивается, что можно этим доказать?
— Этот случай, — сказал Генрих, — доказывает только, что маленькому Тюрену захотелось спать, что он не был трусливого десятка, так как выходил один вечером из дому, и наконец, что он не был изнежен, потому что мог при случае довольствоваться и деревянной подушкой.
— Прекрасно! Но посмотрите, до чего может доводить пристрастие к мнимым предзнаменованиям. Писавшие о Лаланде, знаменитом астрономе, уверяли, что он в детстве несколько раз спрашивал, каким образом звезды прикреплены на небе, и что по этому одному уже можно было судить о его будущем призвании. Неправда ли, какая многозначительная примета?.. Рассказывают, что сын римского консула Аттика был до того туповат, что для обучения его грамоте к нему приставлено было отцом двадцать четыре раба; каждый из них носил название буквы, а на груди у них были самые изображения соответствующих букв. Если бы этот мальчик сделался впоследствии великим астрономом, то это конечно было бы нам известно из истории; но так как история об этом ничего не знает, то я с уверенностью могу сказать, что сын Аттика и впоследствии не отличался высоким умственным развитием; но между тем, если мы допустим возможность, что и этому туповатому мальчику не раз приходила в голову мысль о том, каким образом звезды держатся на небе, то в этом, понятное дело, никто не усмотрел бы ни малейшего предзнаменования. Когда поэт Ронсар достиг известности, то и о нем не замедлили распространить всевозможные чудеса; а именно говорили, что кормилица, неся маленького Ронсара в церковь для крещения, уронила его в цветочную клумбу и это не причинило ему никакой боли. Говорили еще, что несколько дней спустя девушка, державшая в руках кувшин с розовой водой, нечаянно уронила его на голову ребенка, — и тот не только не получил никакого ушиба, но даже не выразил ни малейшего беспокойства. По словам одного из современников поэта, любителя подобных предзнаменований, это было предвещанием чудных ароматов, которыми цветы поэзии Ронсара наполнили Францию.
Если этот вымысел и не остроумен, то по крайней мере он поэтичен. Если вообще существовали когда либо необыкновенные люди, то Наполеон несомненно принадлежит к их числу. Нечего и говорить, что собиратели анекдотов с особенным наслаждением ухватились за его детство.
Если верить их словам, то юный Наполеон Бонапарт с самого раннего возраста обнаруживал воинственный дух и глубокое понимание стратегии; он обладал характером гордым, неукротимым и выражался не иначе, как кратко и наставническим тоном. В военной школе Бриенна в особенности стараются откапывать многозначительные признаки, указывающие на будущее великого полководца. Уверяют, что он еще там составлял планы сражений, сочинял прокламации и восставал против строгости учителей; между тем, во всем этом нет ничего даже приблизительно верного, потому что в мемуарах, писанных под диктовку самого императора, мы находим, между прочим следующее: «Наполеон был непокорный, ловкий, живой и необыкновенно проворный ребенок. Десяти лет он поступил в Бриеннскую школу. Свое имя с корсиканским акцентом выговаривал примерно так: Napolioné, вследствие чего товарищи по школе и дали ему кличку „солома в носу“ (la paille au nez). Ко времени поступления его в школу следует отнести перемену в характере Наполеона; вопреки всем вымышленным рассказам и анекдотам из его жизни, Наполеон в Бриенне был скромен, послушен, прилежен и вообще кроткого нрава».
Далее мы читаем там же: «Император много смеялся над всевозможными рассказами и анекдотами из его юности; он не признает почти ни одного из них».
Читая в другом месте тех же мемуаров, мы можем заключить, что прежде чем придавать значение предзнаменованиям или толкованиям, необходимо по крайней мере, принимать в расчет личное достоинство тех людей, которые являются авторами этих предзнаменований или толкований.