В более лестных выражениях трудно было отозваться о незнакомце; но все-таки никто в аудитории не заявлял своего права на честь, оказанную профессором автору заметок. Воспитанники, удивленные не менее чем и сам профессор, передавали один другому анонимную рукопись, надеясь в своей среде узнать по почерку того, который соединял в себе такие блестящие познания с такою беспримерною скромностью. Пока слушатели были заняты рассматриванием рукописи, Лагранж произнес:
— Я мог бы предположить в данном случае мистификацию или лучше сказать остроумную шутку со стороны одного из наших наиболее выдающихся математиков, если бы заметки, которые я получал, не касались именно предметов, которых и я касаюсь на моих лекциях: следовательно я убежден, что автор их принадлежит к числу моих слушателей. Но что ни предполагал и ни говорил Лагранж, каковы бы ни были догадки, на которые рукопись навела учеников Политехнической школы, тайна оставалась непроницаемою.
Когда кончилась лекция и профессор, еще больше прежнего заинтересованный, выходил из аудитории, к нему подошел один из учеников, объясняя с сконфуженным видом, что он, как ему по крайней мере мере кажется, мог бы разрешить недоразумение.
— Это вы? — спросил с живостью профессор, объясняя избытком скромности смущение молодого человека.
— Нет, это не я.
— Так кто же из ваших товарищей?
— Это и не из моих товарищей…
— А! Я был уверен, что это пишет посторонний. Но…
— Извините, — скромно заметил ученик, вы только что высказывали противоположное мнение, если только память не изменяет мне, а именно, что это должен быть непременно один из ваших слушателей.
— Это правда… Я, кажется, теряю голову… Но назовите же мне того замечательного ученого, который…
— Но это и не ученый…
— Во всяком случае это…
— Но это не мужчина.
— Кто же это наконец?
— Молодая девушка восемнадцати лет, Софи Жермен, дочь одного из народных представителей.
Профессор был крайне изумлен и спросил, каким образом этой девушке могли быть известны его лекции. Молодой человек объяснил, что он очень дружен с ее семейством, видится с нею ежедневно и неоднократно давал ей свои записки, вовсе не подозревая цели, с которой она интересуется ими.
Как бы то ни было, профессор Лагранж пожелал немедленно сам приветствовать юную знаменитость. С того времени имя Софи Жермен заняло видное место среди самых выдающихся имен ученого мира. Изданные ею сочинения вполне подтвердили мнение Лагранжа, составленное о ней на основании ее анонимных математических заметок. Детство Софи Жермен имело некоторое сходство с детством Паскаля. С самого нежного возраста труднейшие занятия были шуткой для Софи, одаренной пытливым умом и тонким пониманием. Родные ее хотя и восхищались успехами маленькой девочки, но, опасаясь умственного переутомления от непосильных занятий, должны были запретить ей чтение серьезных книг. Впрочем им очень нравилось, что маленькой Софи легко даются знания, которые в практической жизни освобождают женщину от многих недостатков, присущих, как обыкновенно думают, ее полу; но отсюда конечно было еще далеко до мысли о том, что Софи — будущая знаменитость в области науки. Когда маленькая Софи прочла книгу, содержащую в себе исторический очерк математических наук, то ее особенно поразило то место, где автор превозносит заслуги, оказанные знаменитым математиком Архимедом своему родному городу Сиракузам; ей пришла в голову мысль идти по следам этого великого человека. Чтобы объяснить это странное желание молодой девушки, нужно вспомнить, что в ее время подражание героям древности было сильно в моде. Кроме того, это было время патриотического настроения. Случайно прочитанная на двенадцатом году книга пробудила в ней страсть к математическим занятиям. Родственники старались отвлечь ее от этой наклонности, казавшейся им совершенно неуместною в молодой девушке; но это был с их стороны напрасный труд. Пробуждающийся гений преодолевает всевозможные препятствия. Софи умела добывать книги для своих занятий; у нее их отнимали, — она добывала новые и прятала, но их отыскивали и поступали с ними также, как и с прежними. Ей удавалось однако снова запасаться книгами и она прятала их так, что разыскать их было почти невозможно: разделив их на особые тетрадки, по три и четыре листка, она прятала каждую из этих тетрадей в особое место; если отыскивали одну из тетрадок ею прочитанных, то она не сожалела об этом, так как все, что она прочла, было уже навсегда начертано в ее памяти. Если же случалось, что открывали тетрадку еще не прочитанную, то Софи пополняла этот пробел собственными силами, и подобно Паскалю угадывала сама то, чего ей не пришлось вычитать из книги.
Так как за ней очень строго следили, то днем она не имела возможности предаваться своим любимым занятиям, но за то ночью, когда все думали, что она спит, Софи вставала и занималась. Ей не давали свечей, — она тайком запасалась свечными огарками и, чтобы свет не был замечен, запиралась в большой шкаф. Зимой от нее отбирали даже платья на ночь, но она завертывалась в одеяло и до того увлекалась своими занятиями, что не чувствовала ни малейшего холода.
Благодаря такой необычайной энергии, в четырнадцать лет Софи могла бы поспорить в знаниях с опытным математиком; но она должна была скрывать свои познания, потому что математические занятия ей были строго запрещены. Этот суровый запрет все еще продолжался, когда молодой девушке пришло в голову начать анонимную корреспонденцию с профессором Политехнической школы. Родные сдались наконец, услышав восторженные похвалы ученого, и тогда только Софи Жермен открыто выступала на ученое поприще.
В Сомюре жил глубоко сведущий профессор, по имени Лефевр; у него было двое детей — сын и дочь. К делу воспитания сына отцом было приложено особенное старание, что же касается маленькой девочки, предназначенной, по принятому обычаю, исключительно к исполнению обязанностей хозяйки, то родители заботились только о том, чтоб она знала хорошо всевозможные рукоделия.
Отец давал обыкновенно сыну своему уроки в зале, где дочь в то же время занималась вязанием и вышиванием. Мальчик, по природе равнодушный ко всему и рассеянный, был очень невнимателен во время уроков и успевал в ученьи очень медленно. Он всегда путался в ответах, писал бессмыслицы в задаваемых сочинениях и делал самые грубые грамматические ошибки. Отец бранил его и даже наказывал, чрезвычайно огорчаясь его ленью и невниманием; но ничего не помогало. Но однажды с мальчиком произошло что-то особенное; он совершенно переменился. В этот день отец, вместо того чтобы самому, как это всегда бывало, смотреть в латинскую книгу, из которой мальчик переводил вслух, ходил взад и вперед по комнате. Мальчик сидел за столом, а возле него работала сестра, которая, казалось, была совершенно углублена в вышивание.
Обыкновенно мальчик читал сначала латинскую фразу, затем разбирал и переводил ее; на этот раз против обыкновения, он очень удачно переводил фразы и верно понимал истинный смысл текста. Отец выражал одобрение, но в то же время, удивленный и весьма довольный, он становился в тупик от столь быстрых и неожиданных успехов сына. Остановившись, чтобы посмотреть, каким образом последний справляется с оборотом фразы, которая была особенно трудна, он увидел, что мальчик смутился и искоса взглянул на сестру, которая, не поднимая глаз, шевелила губами. Делая вид, что он ничего не заметил, отец подошел поближе к детям, стал прислушиваться и тогда явственно услышал, что сестрица тихонько подсказывала, а братец повторял только ее слова. Отец крайне удивился, так как было очевидно, что мальчик, получавший такое заботливое воспитание, только пользовался на этот раз познаниями сестры, об образовании которой никто не заботился.
Всецело погруженный в дело обучения сына, отец конечно не мог допустить даже и мысли, чтобы дочь, присутствовавшая на его уроках, могла все усвоить себе гораздо лучше брата.
Лефевр взял из рук сына книгу и, положив ее перед дочерью, сказал дрожащим голосом:
— Ну, дитя мое, переводи громко; я так хочу… я тебя прошу.
Маленькая девочка бросилась к ногам отца; бедняжка считала себя виновною, но тот поднял ее и, лаская, со слезами на глазах выразил ей всю свою радость. Затем он в свою очередь искренно просил у нее прощенья в том, что не сумел оценить ее блестящих способностей и обещал ей в будущем не делать никакого различия между ее воспитанием и воспитанием брата.
Вскоре он должен был изменить этому обещанию, потому что новая ученица его в короткое время так опередила брата, что отец вынужден был заниматься с каждым из них отдельно. Спустя несколько месяцев, Анна Лефевр свободно переводила с листа Виргилия и Теренция, а два года спустя была также хорошо знакома с греческими классиками, как и с латинскими.
По смерти отца, Анна Лефевр отправилась в Париж, где ее имя было уже известно. Ей было тогда двадцать лет. Ее включили в число тех писателей, которым поручено было выпустить в свет великолепное издание древних классиков, предназначенное для дофина. Спустя несколько лет Анна Лефевр вышла замуж за молодого ученого, который в одно время с нею брал уроки у ее отца.
Под именем г-жи Дасье она издала много переводов древних авторов. Ее перевод обеих поэм Гомера издан более чем полтора века тому назад, и хотя после него выходило много других переводов, но до сих пор он все еще считается одним из самых лучших.
Итальянка Вероника Малегуцци, прославившаяся на литературном и философском поприщах, выдающаяся драматическая писательница, четырех лет от роду поправляла латинские упражнения своих старших братьев.
Мария Аньези, тоже итальянка, оставила очень почтенные труды по математике; десяти лет она издала на латинском языке речь в защиту женщин, двенадцати знала языки греческий и еврейский; тринадцати сделала на французском, итальянском, немецком и греческом языках перевод дополнений Квинта Курция, а девятнадцати защищала сто один тезис по философии.