«Наполеон перешел из военной школы Бриенна в Парижскую где и оставался до восемнадцатилетнего возраста. Все учителя этой школы сумели оценить его высокие качества. Один только Бауер, толстый и неуклюжий учитель немецкого языка, ошибся в нем. Наполеон очень плохо учился по его предмету, и потому Бауер, который не признавал ничего важнее немецкого языка, питал в виду этого глубокое презрение к Наполеону».
Однажды, когда Бауеру сказали, что Наполеон отлично выдержал экзамен из артиллерии, то он спросил: «Разве он знает что-нибудь?» — Ему ответили, что Наполеон считается лучшим математиком в школе. — «Ну, сказал немец, — я слышал от многих и сам глубоко убежден, что математика дается только дуракам!»
«Мне бы очень хотелось знать, — говаривал Наполеон, уже будучи императором, — убедился ли теперь Бауер в том, что он тогда совершенно ошибочно судил обо мне?»
Наполеон.
Правда, что у многих замечательных людей высокие способности обнаруживались весьма рано; но говоря вообще, нет ничего обманчивее внешних проявлений призвания человека. Мимолетная фантазия, каприз, минутное влечение не могут быть сочтены признаком действительной, глубокой склонности, и тот, кто следует первому побуждению, часто рискует совершенно уклониться от своего прямого назначения. Как знать! Весьма возможно, что Альфонс, несмотря на свой воинский пыл, будет мирным и почтенным ученым, миролюбивый Поль — знаменитым воином, а Генрих — хорошим негоциантом, аккуратно сводящим свои счеты, получки и платежи.
Все три брата громко рассмеялись.
— Вот послушайте, — сказал я им, — во времена Людовика XIV, в Париже жил бедный врач; его звали Бюрет. Дела его шли очень плохо, потому что он был врач мало сведущий да и те клиенты, которые к нему обращались, платили мало и неаккуратно. В свободное время Бюрет занимался игрою на арфе и в конце концов он достиг того, что в совершенстве овладел этим искусством. У него была семья, которая состояла из жены и маленького мальчика; прокормить их было ему очень трудно, и потому в один прекрасный день он решил совершенно прекратить свою докторскую практику и отправился с своей арфой искать иных средств к существованию. Дебюты его не были особенно блестящи; сначала он играл по дворам, а потом его пригласили в какой-то богатый дом давать уроки. Мало-помалу у него появилось большое количество учеников, и таким образом он мог безбедно существовать со своей семьей; он был счастлив, что переменил свою прежнюю профессию на новую, более соответствующую его способностям. Сын Бюрета был мальчик слабый, болезненный; не мало требовалось забот и попечений со стороны родителей, чтобы поддержать его жизнь. Когда он подрос, то оказался настолько хворым, что его даже не решались посылать в школу: опасались, что малейшее умственное напряжение может быть для него гибельным. Тем не менее, по всей вероятности с целью развлечь маленького Жана (так звали ребенка), отец давал ему изредка уроки музыки, при чем не без удовольствия замечал, что они не только не утомляли ребенка, но, приятно развлекая его, развивали его ум и оказывали благотворное влияние на его здоровье. А потом, как только Жан обнаружил расположение к гаммам и упражнениям, отец поспешил уже как следует развить его музыкальные способности, которые оказались блестящими. Спустя несколько месяцев маленький Жан, хотя тогда ему было не более семи лет, знал теорию музыки не хуже отца и играл превосходно на клавесине. Восьми лет маленький Жан играл уже перед публикой; ему много аплодировали; слух о его раннем таланте так быстро распространился по Парижу, что Людовик XIV пожелал послушать это маленькое чудо. Жана привели во дворец, где он дал концерт; он исполнил не только труднейшие произведения известных композиторов, но и много собственных сочинений, которые имели большой успех; отец же его, в свою очередь, сумел пленить августейшую аудиторию своей игрой на арфе. Успех, выпавший на долю обоих, был громадный, и бедный экс-лекарь с того времени зажил с семьей своей в довольстве; его осаждали ученики с просьбами давать уроки: на арфе — отца, на клавикордах — сына. Интересно, встречал ли Генрих, знающий много имен знаменитых артистов, имя Пьера-Жана Бюрет, того самого мальчика, который, как я вам сейчас рассказал, подавал в детстве столь блестящие надежды и умер на восемьдесят втором году жизни?
— Нет, мне никогда не попадалось такого имени, — отвечал Генрих.
— Это нисколько не удивляет меня. Способности маленького Жана потребовали вскоре более широкого развития. Вечное бренчанье на клавесине и разучивание пьес не могло наполнить жизнь даровитого юного артиста. Маленький Жан знал, что кроме музыки есть еще много другого в мире, что совершенно неизвестно ему. Все деньги, полученные за уроки, он тратил на покупку ученых книг и сочинений классических писателей, за чтением которых он манкировал уроки, заставляя проводить в томительном ожидании своих учеников.
Отец Жана был в дружеских отношениях с одним аббатом. Жан упросил его выучить его латинскому языку, на что тот с радостью согласился. В короткое время Жан был уже в состоянии довольно свободно читать Виргилия и Цицерона. Пожелав затем ознакомиться с греческими классиками, Жан занялся греческим языком уже совершенно самостоятельно, при помощи какого-то старинного учебника. Таким же образом он изучил без всякой посторонней помощи физику, ботанику, геометрию и историю, продолжая в то же время, хоть и не очень аккуратно, давать уроки, чтобы не сидеть на шее у отца; последний хотя и не препятствовал его научным занятиям, но располагал очень скудными средствами, так как своею игрою на арфе он имел лишь мимолетный успех. Одним словом, на восемнадцатом году жизни Жан, обещавший так много на музыкальном поприще, совершенно неожиданно решил избрать карьеру медика и начал изучать медицину с азбуки; семь лет спустя, как раз в то время когда оперные артисты готовились исполнять одно из лучших произведений молодого артиста, который в детстве восхищал двор Людовика XIV своим замечательным исполнением, — в ученом мире наделал много шума блестящий экзамен, который доставил Пьеру-Жану Бюрету звание доктора медицины.
Пьер-Жан Бюрет был один из самых знаменитых врачей своего времени. В продолжение 30 лет, он редактировал Journal des savants и сделался членом академии наук и искусств; в издаваемых им сборниках статей он помещал, между прочим, много заметок о музыкальном искусстве в древности. Этим он как бы отдавал дань своему первоначальному призванию.
— А что, Поль, не встречал ли ты когда-нибудь имени Ноэля Карбонеля среди имен ученых?
Поль ответил, что этого имени никогда не встречал.
— А между тем, достоверно известно, что около 1760 года умер в Провансе бедный пастух; он жил в маленькой деревушке Салон; его звали Карбонель; после него остался сиротою двенадцатилетний мальчик по имени Ноэль. Маленький Ноэль выказывал такие способности к учению, что сострадательные люди, сделав складчину, поместили его в школу иезуитов.
В короткое время маленький Ноэль успел поразить всех своими успехами, так что когда ученый епископ посетил школу, то ему представили Ноэля, как самого выдающегося ученика в школе. Мальчик отвечал с такою уверенностью на предложенные ему вопросы по всем предметам, что епископ, провидя в нем будущую знаменитость, объявил, что берет его под свое личное покровительство. Ребенок вполне оправдал надежды своего покровителя примерным усердием в занятиях.
Когда он блистательно кончил курс в школе иезуитов, то изъявил желание изучать медицину, для чего и был послан в Париж, где слушал лекции лучших профессоров.
И в Париже Ноэль выдавался среди товарищей блестящими успехами, так что ученый мир имел полное основание ожидать, что скоро в числе людей науки будет одной знаменитостью больше. Однажды вечером, желая отдохнуть от усиленных занятий, Ноэль решил так или иначе развлечься; с этою целью он пошел в оперу; на этот раз давали одно из замечательнейших произведений того времени. И с того вечера Ноэль сразу изменил своему научному призванию: он стал мечтать только о музыке. Сделаться музыкантом стало его заветной мечтой; несколько лет спустя, в то время, когда, по всеобщим ожиданиям должна была прогреметь в ученом мире слава о блестящем диспуте сына пастуха, совершенно другого рода публика теснилась в театре, чтобы послушать новую увертюру, в которой Ноэль Карбонель, уже приобретший известность артист, должен был исполнять соло на флажолете.
Флажолет не что иное, как род маленькой флейты о трех отверстиях. Вас, может быть, удивляет, что Ноэль, увлекаемый страстью к музыке, избрал такой жалкий инструмент, что он бросил книги и медицинскую школу для того, чтобы усовершенствоваться в искусстве извлекать слащавые звуки из деревянной дудки; но здесь нет ничего удивительного.
Все наследство, оставшееся после отца Ноэля, который был пастухом, заключалось именно в одной флейте. Ребенок с благоговением хранил эту святыню и по временам, вспоминая о своем бедном отце (сирота даже при самых нежных попечениях всегда чувствует свое одиночество), он брал маленькую флейту, прикладывал ее к губам и пробовал играть те простые мотивы, которые наигрывал отец на пастбище, куда брал и его с собою.
Конечно, флажолет последовал за Ноэлем и в Париж; в минуты, когда одиночество в многолюдном городе еще сильнее ощущалось Ноэлем, чем в деревне, он и там не раз брался за свою дудочку, чтобы отдаться воспоминаниям об отце и далекой деревушке Прованса, которую он любил, как обыкновенно любят родину.
Решив отдаться душою и телом музыкальному искусству, Ноэль был, вероятно, в некотором затруднении относительно выбора инструмента и, может быть, в одну из таких минут нерешимости он совершенно машинально стал наигрывать пастушеский мотив. Несмотря на то, что флажолет инструмент в сущности очень жалкий, несмотря на то, что даже не существовало учителей игры на флажолете, Ноэль остановился именно на этой жалкой дудке.
Он принадлежал к числу тех людей, которые словом и делом доказывают, что «захотеть — значит сделать». Если ему случалось высказывать кому-либо свои надежды достигнуть известности в искусстве игры на флажолете, то ему обыкновенно говорили, что этот инструмент никому неизвестен. «Тем лучше, возражал он, значит посредством моей игры его узнают».