Для хорошего мастера не существует плохого инструмента; известно, что впоследствии многие из лучших композиторов писали произведения, предназначенные собственно для флажолета Карбонеля. В начале нынешнего столетия Карбонель умер, и его партия в оркестре Большой Оперы никем не могла быть заменена.
Вместо того однако, чтобы указывать на Карбонеля, который имел все-таки весьма ограниченное значение, я укажу лучше на Рубенса, великого и знаменитого живописца, который вместе с тем может считаться настоящим чудом в отношении классического образования. «Десяти лет, — говорит один из биографов Рубенса, — его показывали в школе как феномен; он переводил с листа стихи Гомера, речи Демосфена и труднейшие места из Тацита». Тринадцати лет он одинаково свободно говорил на семи языках, знал историю, литературу и другие науки, одним словом обладал совершенно законченным образованием. В это время крестная мать Рубенса, графиня Лален, пожелала взять его к себе в пажи, обещая матери его доставить ему впоследствии хорошее положение в свете, в котором она пользовалась большими связями. Так как Пьер-Поль Рубенс отличался прекрасным телосложением, замечательной красотой и благородством в чертах лица и кроме того обладал большой физической силой, которую мог бы пустить в ход при надобности, — то карьера его могла считаться вполне обеспеченной. Мать уже воображала его себе генералом, а высокая покровительница предназначала его в посланники.
Но вот Поль однажды исчезает из блестящего дворца графини; после долгих поисков его находят с карандашом в руке в мастерской Октавия Ван-Виена, портретиста. Можете себе представить разочарование и горе графини и матери Поля, их опасения, что взлелеянные ими надежды разлетятся как пух. Нужно заметить, что Пьер-Поль Рубенс происходил из дворян, а по взглядам того времени, искусство во всех его видах было занятием недостойным человека благородного происхождения. Тем не менее Поль решительно объявил, что намерен последовать своему влечению; так как он был еще очень молод, то, считая это влечение минутным капризом, ему позволили заниматься в мастерской Ван-Виена, в надежде, что он не замедлит бросить эту недостойную профессию. Между тем Поль все более и более отдавался искусству. Ван-Виен, усмотревший громадный талант в своем ученике и сознававший бесполезность своих уроков, посоветовал графине Лален отправить молодого человека в Италию, для окончательного усовершенствования в живописи. На этот раз пришлось уже окончательно расстаться с мечтами, взлелеянными матерью и покровительницей Рубенса. Они не хотели взять на себя ответственность за решение этого вопроса, а потому был созван семейный совет, который одобрил предложение Ван-Виена, по тем соображениям, что это путешествие во всяком случае может послужить на пользу, какую бы дальнейшую карьеру не избрал молодой человек. Разрешение на путешествие было формулировано следующим образом: «Родные Пьера-Поля-Рубенса, убежденные в способностях его и прекрасном поведении, не встречают никаких препятствий к поездке молодого человека в Италию, которая должна послужить ему к усовершенствованию в светском обращении, по примеру благородного отца его, и в искусстве, по примеру достойного и почтенного преподавателя его Октавия Ван-Виена».
Рубенс отправился в Италию; там он настолько усовершенствовался в живописи, что вскоре занял место среди самых выдающихся художников Европы. Но из этого не следует, что добрые женщины, опекавшие его в раннем детстве, совершенно обманулись в своих ожиданиях. Всю свою жизнь Рубенс гордо и с достоинством носил благородное оружие, доставшееся ему от отца в наследство; даже короли отличали его и давали ему различные политические поручения.
Однажды, когда Рубенс прибыл по одному из таких поручений ко двору одного из монархов, он обратил на себя особенное внимание; один из придворных спросил: «Что это за человек, который своим приездом наделал столько шуму у нас?» Ему отвечали: — «Кавалер Пьер-Поль Рубенс, живописец».
— Понимаю, — сказал придворный, — это вельможа, который забавляется иногда живописью.
— Вы ошибаетесь, отвечали ему, — это живописец, который ищет иногда развлечения в деятельности посланника.
Вот что выходит часто из так называемых призваний и предзнаменований.
Я вовсе не утверждаю, что не следует придавать никакого значения склонностям, которые обнаруживаются в детстве; я говорю только, что надо весьма осторожно относиться к преждевременным решениям участи; пример на лицо: такой человек, как Рубенс, казалось бы, должен был выказать задатки своего необычайного гения; но он решительно не проявлял их в детстве, так что о нем составилось даже очень невыгодное мнение.
Предприимчивый и храбрый моряк Турвил до восемнадцати лет был мальчик очень хилый и слабый. Когда родственник его Ларошфуко представил его министру как участника экспедиции, отправлявшейся против пиратов в Африку, — то министр сказал: «Что будет делать на военном корабле юноша, который скорее годится быть придворным кавалером, чем моряком, жизнь которого исполнена всевозможных лишений и опасностей?»
События однако вскоре показали, до какой степени министр ошибся, составив себе о человеке мнение по одной наружности.
Знаменитый греческий историк Плутарх свидетельствует, что Фабий Максим, один из самых опытных римских полководцев, слыл за неуклюжего простака. Клода Желе, написавшего такое множество восхитительных пейзажей, считали буквально идиотом. Людовик Карраш, основавший школу, из которой вышло много знаменитых живописцев, казался до того ограниченным, что его прозвали волом; его первый учитель советовал ему бросить живопись, и когда он обратился затем к Тенторету, одному из гениальнейших живописцев своего времени, то и Тенторет дал ему тот же совет. Гретри, известный композитор, автор «Ричарда Львиное Сердце», был отрекомендован своему второму учителю первым в следующих выражениях: «Посылаю вам одного из моих учеников. Он прекрасный мальчик, доброй нравственности, но в музыке настоящий осел».
Когда Расин прочел Корнелю одно из первых своих произведений, то старый поэт, — слишком хорошо известный благородством характера, чтобы быть заподозренным в зависти, — сказал ему, что он благоразумно поступил бы, если бы отказался от сочинения трагедий. Фонтенель сказал то же самое Вольтеру.
Поэт Буало, прославившийся беспощадной критикой всех тех современников, которые казались ему достойными этого, был такого обходительного и мягкого нрава в детстве, что отец его говаривал: «Славный мальчик, он никогда не скажет ничего дурного о людях».
И сколько еще можно привести примеров людей, в отношении которых предсказания не оправдались ни на волос!
ВЕЧЕР ВТОРОЙ
Антонен Карем. — Александр. — Лизимах. — Жак Ферронье.
Маленькая Мари, взобравшись ко мне на колени, нежно упрекнула меня, что вчера я как будто бы подобрал рассказы исключительно для ее братьев, но не подумал о ней.
— Подожди, милая девочка, — сказал я, целуя ее, — дойдет очередь и до тебя. Затем я обратился ко всем с вопросом:
— Может ли Альфонс объяснить нам, что следует понимать под любовью к славе?
— Да, — отвечал поспешно будущий полководец, — под любовью к славе следует понимать желание заставить говорить о себе весь мир.
— Ну, если так, мой друг, то Эрострат, бешеный сумасброд, который сжег храм в Эфесе, одно из семи чудес света, только для того, чтобы его имя так или иначе сделалось известным потомству, приобрел огромную славу, потому что трудно встретить человека, мало-мальски образованного, который не слышал о диком, чудовищном подвиге Эрострата. Не смешиваешь ли ты славу с известностью?
— Это правда, — чистосердечно сознался Альфонс, — я хотел сказать, что любовь к славе состоит в стремлении человека сделаться достойным всеобщего уважения.
— А какими способами, по твоему мнению, можно достигнуть такого прекрасного результата?
— О! Есть очень много способов. Прежде всего надо одерживать победы, затем открывать новые страны; потом… — и он запутался.
— Изобретать машины, писать ученые сочинения, — добавил Поль.
— Писать замечательные картины, лепить изящные статуи, писать стихи, музыкальные произведения, — сказал Генрих.
— Оказывать помощь бедным и несчастным, — сказала Мари.
Жорж не высказал своего мнения.
— В таком случае, как бы вы все засмеялись, если бы старая Анкета, которая мирно готовит вам каждый день обед, стала утверждать, что и она тоже когда-то стремилась к славе и надеялась, быть может, достигнуть ее, не прибегая ни к одному из способов, указанных вами, не ища иного поля сражения и не посещая никакой неведомой страны, кроме кухни, не вдохновляясь никакой иной музыкой, кроме звяканья кастрюль, наконец, не снимая никогда своего фартука.
— О, да, конечно! Это было бы очень смешно.
— Вот потому-то я и хочу рассказать вам вполне до сто верную историю, которая начинается приблизительно также, как сказка: «Мальчик с пальчик». Но здесь речь идет не о бедном дровосеке, но о бедном плотнике; впрочем, разница не велика; дело происходит не в лесу, а в самом центре Парижа, но и в этом я не вижу особенной разницы, так как много, много несчастных блуждает по многочисленным улицам Парижа, не находя ни убежища, ни средств к существованию, подобно детям дровосека, которые не находили пристанища и пищи в темных дебрях дремучего леса. Кроме того, у дровосека было семеро детей, а у нашего плотника их было еще больше, а между тем он был также беден, как и дровосек, так что содержать свою семью ему было еще труднее. Прибавьте ко всему этому, что это происходило в конце прошлого столетия, в такую эпоху, когда исполненная случайностей военная деятельность считалась едва ли не самой выгодной и почетной.
Что сделал дровосек, когда ему нечем было больше кормить детей? Вы знаете, что он с женою отвел их в лес и там покинул. Бедняк прибегнул к этому ужасному средству, чтобы не быть свидетелем голодной смерти своих малюток. Да, нищета дает иногда очень страшные советы и истребляет в человеке самые святые чувства! Бедный плотник, вероятно, читал или слышал сказку «Мальчик с пальчик», потому что, дойдя до безвыходного положения, поступил по примеру дровосека. Ему казалось, без сомнения, что поговорка «с глаз долой — вон из мысли» верна.